Димитрий позволил стащить себя с лошади, и они с Шарлем покатились в придорожной пыли. Пока Шарль силился прижать к земле его плечи, Дими просунул ногу ему под колено, уперся другой ногой и перекатился вместе с навалившимся сверху Шарлем; потом коленом придавил ему грудь и чиркнул большим пальцем по горлу друга.
Шарль, отдышавшись, рассмеялся.
Ave, Caesar, сказал он, morituri salutandum.
Ты уже мертвый, ответил Дими, но тоже со смехом.
Он встал и поднял Шарля. Оба отряхнули друг с друга пыль. Лошади смотрели на них.
Вскоре подъехали и остальные, все мальчишки, сверстники Дими: долговязый Робер, шумный Жан-Люк, тихий Леон, близнецы Реми, совершенно не похожие друг на друга Ален волосатый и коренастый, Мишель маленький и ловкий, как цирковой карлик. Они, как и Шарль, были в кожаных дублетах и льняных рубахах, подпоясанных пурпурными шелковыми кушаками, которые Дими стащил из материного шитья. Все они были его преторианцы, его cohors equitata[14].
Кто выиграл? спросил Жан-Люк по-французски. Если бы не доспехи Дими, мы бы вас не отличили.
Да и доспехи были все в пыли, добавил Робер.
Шарль сказал:
Скачку я.
Как кантабр! закричали все, и Дими тоже.
А бой Димитрий.
Как Цезарь!
Шарль и Дими вновь забрались на коней, и когорта рысью двинулась по имперской дороге в город, через Озренскую долину. Впереди вздымалось Алезийское плато в тысячу триста футов высотой, холмы вокруг него таяли в летнем мареве. Солнце отражалось от гелиостата на вершине плато. Новая империя воздвигла город на месте триумфа старой. Здесь, в Алезии, Верцингеториг сдался божественному Юлию. Слева от Дими была гора Реа, на которую сам Юлий вместе с телохранителями въехал с подкреплением для поставленных там когорт как ехал сейчас Димитрий.
Перед городскими воротами они пустили лошадей шагом. Стражники в бронзовых доспехах и алых плащах, с золочеными копьями, украшенными орлами, приветствовали наместничьего сына. И Дими, и его товарищи приосанились, проезжая мимо.
Вдоль улиц стояли деревянные и глинобитные дома, крытые дранкой, черепицей и даже свинцом, ибо Алезия процветала; два самых богатых винодела и еврейский банкир недавно начали возводить себе особняки из камня, добытого в Лугдуне на юге Лионе, как называют его французы. Улицы были такие широкие, что две телеги могли разъехаться, не заставляя пешеходов тесниться к домам; канавы по их сторонам текли в подземные канализационные туннели. Пахло готовкой, стружкой, каменной пылью и конским потом, но не выгребными ямами, как в провинциальных городках.
Над трубами горшечников завивался белый дымок. На крышах стояли бочки и корыта для воды это придумал один из инженеров Косьмы Дуки. Если случится пожар и крыша прогорит, бочка или корыто опрокинется и потушит огонь. Опыты на игрушечных моделях разочаровали, но кто-то указал, что маленький домик сгорает быстрее настоящего, а в игрушечной бочечке воды несравнимо меньше объем увеличивается как куб линейных размеров. Когда инженер предложил построить и сжечь настоящий дом, Косьма разрешил ему с согласия горожан поставить бочки на крыши и ждать эмпирического подтверждения.
Когда отряд проезжал мимо жилища Жан-Люка, тот придержал лошадь. «Ave atque vale»,[15] сказал он, и остальные тоже с ним попрощались. По одному (по двое в случае братьев Реми) друзья сворачивали к своим домам; к подножию Монт-Ализ и воротам наместнического дворца подъехали только Димитрий и Шарль.
Я заметил, что мы миновали твой дом, сказал Дими, стараясь говорить беспечно.
Спроси отца, ответил Шарль. Спроси его сегодня, Дими.
Почему сегодня? До декабря еще полгода.
Ты разве не хочешь его спросить? Шарль уже не смеялся, даже улыбка исчезла с его лица.
Хочу, ответил Дими, а про себя подумал: «Я не хочу услышать нет, а пока я не спросил, он не может отказать». Он взглянул на солнце и помолился, чтобы его опасения не проступили на лице. Тогда пошли со мной.
Что? Нет, я я загляну к тебе завтра. И Шарль цокнул языком, развернул серую в яблоках лошадь и поскакал по улице быстрее, чем разрешено в городе.
Димитрий понял, что друг боится не меньше его, и от этого все даже сам отказ вдруг встало на свои места. Он проехал в дворцовые ворота и отправился искать отца.
Мать в переднем зале разглядывала образцы ковров, разложенные под высокими окнами. Когда Дими вошел, Ифигения Дукиня разговаривала с купцом; он был в шелковых чулках и капюшоне с длинным шлыком. Говорил он с португальским акцентом. Домашний переводчик стоял у хозяйки за спиной и внимательно слушал.
Димитрий подождал, когда в разговоре возникнет пауза. Ему было интересно, не знает ли купец чего-нибудь о новых землях, открытых Португальской империей по другую сторону Западного океана, однако спросить, конечно, было бы невежливо. Во всяком случае, мать сочла бы это невежливым. Наконец он сказал:
Где отец?
На строительстве. Что ты делал?!
Катался верхом, матушка.
Где катался в городской канализации? Ифигения сузила глаза, и Дими понял, что она скажет дальше. С этими галлами, полагаю.
«Французами, матушка», мысленно поправил Дими, но отвечать смысла не было.
Лучше бы ты проводил больше времени с ромейскими мальчиками. Ты их прирожденный вождь, они тебя почитают. А галлы просто заискивают перед тобой в надежде на милости.
Разумеется, все обстояло ровно наоборот.
Ромеи сыновья писарей и будущие писари, Дими смотрел матери в лицо. И евнухи.
Последнее слово решило все для Ифигении оно прекращало любые споры. Евнух мог достичь любого высокого поста в Империи, кроме одного, мог получить любой титул, кроме императорского. Многие знатные отцы холостили сыновей ради будущей безопасности, чтобы император не боялся их как возможных узурпаторов.
Однако узурпация всегда называемая «реставрацией» занимала все мысли семейства с тех самых пор, как три века назад был низложен последний император Дука. Ифигения Дукиня, выходя замуж, могла бы сохранить собственную почтенную фамилию, однако она целиком отдала себя мечте. Упомянуть кастрацию при ней или Филиппе, дяде Димитрия, значило напомнить, что мечта эта может умереть.
Наступила тишина. Ифигения ногтями теребила лежащий у нее на коленях ковер. Португальский купец был вежливо глух и нем. Переводчик, сам евнух, стоял тихо, на его младенчески-пухлом лице застыла слабая улыбка.
Извините меня, матушка, и вы, сударь. Димитрий отступил на шаг.
Вымойся перед ужином.
Конечно, матушка. Он вышел.
Над старым дворцом вставал новый: выше, больше, величавее и более византийский, со сложными сводами и контрфорсами. Легион работников ползал по склону холма, копая, передавая, укладывая и выверяя. В воздухе мешались известка и опилки.
Косьма Дука стоял у недостроенной стены и беседовал со своим главным военным инженером. Говоря, он водил руками, рисуя дворец в воздухе. Оба были в пропыленных белых плащах, латных нагрудниках, высоких поножах и простых стальных шлемах с прямоугольником ткани, защищающим шею от солнца. Косьма повернулся, и на его груди блеснул золотой имперский орел.
Отец!
Иди сюда, сынок!
Димитрий поднялся по насыпи.
Ну, Тертуллиан, обратился Косьма Дука к инженеру, как он тебе?
Тертуллиан был шире в плечах, чем Косьма, мускулистее, но не так высок ростом.
Я бы взял его к себе, как только
Димитрий без труда угадал конец фразы. Для того он сюда и пришел.
Клянусь кровью Быка, Тулли, я это знаю. И Карактак бы его взял. Мне надо решить, кем он лучше будет командовать инженерами или конницей?
Тертуллиан помолчал, впрочем, совершенно спокойно.
Я слышал, у него хорошо со счетом. И сколько я гонял его со строительства, вижу, он может быть на участке и не убиться.
Косьма скрестил голые руки поверх золотого орла и медленно кивнул, глядя сыну в лицо. Отчасти Димитрия злило, что его обсуждают, словно годовалого жеребенка или девицу на выданье, но, с другой стороны, он знал, что может избрать любую военную стезю, и гордился, что отцу это известно.
Тертуллиан сказал:
У меня лишь одно сомнение, стратиг.
Косьма перестал кивать, но лицо его не изменилось.
Да?
Осада дело долгое, стратиг. Даже пушки отгрызают от нынешних стен лишь мало-помалу. Глядя на мальчика сейчас, я не знаю, хватит ли ему терпения на рвы, валы и нужники.
Косьма рассмеялся так громко, что некоторые работники обернулись.
Клянусь моим клеймом, Тулли, теперь я понимаю, отчего инженеров меньше, чем полководцев, и ценятся они выше. Иди сюда, Дими. Сдается мне, быть тебе полководцем. Здесь будет кабинет наместника, прямо где мы стоим. Вот с этим видом в большое окно.
Вид на город был великолепен: слияние трех долин, густая зелень виноградников. И расположение продуманное на западной оконечности плато. Окно не ослабит оборону дворца, если только противник не умеет летать.
Итак, сынок. Какие у тебя новости?
Димитрий вновь повернулся к отцу. Тертуллиан молча отступил на шаг.
Я хотел спросить Не отводи взгляд, не смотри в землю, говори прямо. Про посвящение в мистерии.
Дими, сам император не может ускорить приход декабря.
Владыка да напомнит ему об этом, тихо проговорил Тертуллиан.
Димитрий мотнул головой.
Я хотел то есть Шарль хочет пройти посвящение. Стать вороном вместе со мной.
Косьма посерьезнел.
Это Шарль придумал, не ты? Косьма произносил имя правильно, «Шарль», не «Карл», как другие ромеи.
Он, отец.
А его семья поклоняется Митре либо Кибеле?
Нет, отец. Шарль говорит, они никому особо не поклоняются, только богине Секване, когда болеют. И божественному Юлию. И Клавдию тоже.
Можно мне сказать, лев? произнес Тертуллиан.
Я слушаю тебя, перс.
Дими на мгновение удивился, поскольку инженер точно не был уроженцем Персии, потом сообразил, что они называют друг друга титулами четвертого и пятого ранга мистерий: Leo и Perses. Неожиданностью было, что Тертуллиан стоит выше отца, но Дими надеялся, что сумел не выказать удивления.
Тертуллиан сказал:
Владыка видит сердце человека, не его род и племя. Мистерии для тех, у кого довольно отваги.
Знаю, ответил Косьма. И еще я знаю Он положил руку Дими на плечо, ласково, но твердо. Дими видел у него на запястье священное клеймо, выжженное, когда отец прошел третий уровень посвящения. Известно ли тебе, сын, что Империя правит этими людьми со времен божественного Юлия?
Конечно, отец.
А ты задумывался, как Империя правит иноплеменным народом?
Дими знал слова из уроков, но сейчас они обрели смысл, и смысл этот ему не особо нравился.
Мы правим, потому что не навязываем ничего, кроме закона. Никто не обязан чтить наших богов, говорить нашим языком, перенимать наши обычаи, даже ходить по нашим дорогам только повиноваться законам.
Косьма кивнул:
И каков первый из имперских законов?
Доктрина Юлиана Мудрого: все веры равны, ни одна не должна запрещать другие, и ни одну Империя не должна ставить выше других.
Косьма сказал:
Здесь Империя это я. И ты, как мой сын, тоже. Если Шарль променяет веру отцов на нашу, его родные скажут, что мы заманили его посулами или даже принудили. Так начинаются мятежи Мы говорим, что правим со времен Юлия, но это не так. Когда Западный Рим пал под натиском завоевателей, мы потеряли Галлию. Новый Рим с помощью английского короля вернул эти земли. И хотя мы получили землю, народы пришлось завоевывать по новой. Понимаешь?
Да, ответил Дими. Он вроде бы и впрямь понял. И еще начал кое-что понимать про должность своего отца.
Тертуллиан сказал без тени осуждения:
Так молодой галл должен жить без Митры ради проформы?
Ради Империи, возможно, спокойно ответил Косьма.
Будь он другом моего сына
Будь у тебя сын и будь у него друг, я с радостью позволил бы ему пройти испытание.
Дими растерялся. Страх ушел, но одновременно ушла и вера в самую возможность спора, и теперь он гадал, чего еще ему предстоит лишиться.
Отец ты говоришь что закон не одинаков для всех?
Косьма на мгновение нахмурился, затем сказал:
Закон одинаков для всех. Долг нет.
Долгое время двое мужчин и мальчик стояли молча, словно вдалеке от шума и суеты вокруг. Потом Косьма, неловко похлопав сына по плечу, убрал руку и ушел с Тертуллианом.
Димитрий посмотрел на запад и увидел приближающиеся тучи. За четыре года в этой стране он полюбил ее ливни и особенно те чудесные зимние дожди, которые зовутся снегом. Однако сейчас ветер, несущий тучи, знаменовал перемены; говорил, что отныне ничто не будет прежним.
В тот вечер ужин прошел невесело. Дими помалкивал, считая, что и без того сказал слишком много. Косьма ушел в свои мысли и почти не говорил. Ифигения начала было рассказывать про купленные ковры, но никто не заинтересовался, и она тоже умолкла. Зоя и Ливия, младшие сестренки Дими, чувствуя общую атмосферу, благоразумно держали рот на замке.
Таким образом форум остался свободен для брата Косьмы Филиппа, что было куда хуже любого молчания. Для Ифигении Дукини имперский трон был мечтой, для Филиппа Дуки видением. У него и впрямь бывали видения, и тогда он бился на полу, прокусывая себе язык.
Косьма рассказывал Дими, что много лет назад Филипп был прекрасным начальником конницы, но упал и ударился головой. Теперь он говорил кругами и зигзагами. Много лет он носил тогу вместо пристойных чулок и котты, но никто не возражал, потому что тоги легче стирать.
Если Фортуна, как некоторые утверждают, богиня, то с ней не поспоришь. И Филипп всегда будет старшим братом Косьмы. К тому же (добавлял отец Дими другим голосом) хорошо известно, в Риме и в Городе, и даже в Галлии и Британии, что сам божественный император Юлий страдал падучей.
Однако порой Филипп бывал ужасен.
И тогда я сказал, ха, ты, Палеолог, дважды посягнувший, зову я тебя, во‐первых, на имя божественного Константина, во‐вторых, на титул императора, ха, ты, Палеолог, диплеонектис, ты думал, что уничтожил Дук, сделав их царями жалкой галльской земли. В узкие окна стучал дождь, пламя светильников колыхалось. Глаза у Филиппа расширились, и он продолжал: Но семя, брошенное в землю, пускает корни, да, и растет лоза, и смотри, как бы она не вползла на краденую багряницу твоего ложа, узурпатор Палеолог, и не обвила твою кривую шею. Так я сказал. Сказал бы, будь я там. Ох, Косьма, брат, малыш, почему ты не взял меня с собой противостать этой твари в ее мраморном логове?
Филипп смотрел прямо на Димитрия. Дими молчал, а про себя думал, есть ли вообще смысл говорить хоть с кем-нибудь в семье.
Довольно, брат, ровным голосом ответил Косьма. Довольно душить императоров, довольно красть багряницу.
Эти слова не подействовали. Они никогда не действовали. Однако Дими помнил, что отец говорил: иногда надо все равно идти в наступление, даже в гору.
Нет, Косьма, младший брат, ты меня не обманешь! Филипп хлопнул себя по полуголой ляжке и откинулся на ложе Дими испугался, что у него вновь начинается припадок. Филипп храбр, но Косьма хитер, как и говорила наша мать! Он застигнет Палеологов спящими на их поддельных крашеных шелках, и его сын, дигенис[16]
Дими выпрямился на ложе и велел слуге унести его тарелку. Он говорил по-французски; если обеденных прислужников ловили на том, что они понимают греческий или латынь, их немедленно прогоняли.
Мне можно идти, отец?
Косьма угрюмо кивнул. Ифигения смотрела растерянно. Филипп ничего не замечал. Димитрий вставил ноги в кожаные паттены и вышел как можно бесшумнее и незаметнее.
В коридорах было темно, в окна барабанил дождь. Дими прошел мимо фрески, изображающей победу Цезаря над Верцингеторигом. Краски подновляли много раз. Дальше висела шпалера, изображающая Разделение Галлии. Триста четыре года назад император Мануил Комнин и британский король Генрих II разделили земли от Северного моря до Средиземного.