Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.
Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:
Встреча была бесподобной.
Я уже попросил прощения, говорит он, и ещё раз извиняюсь.
Как называлась эта площадь? спрашиваю я.
Объезди весь мир, отвечает он, и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.
Ты не изменился, Асгар, говорю я.
А ты как? Всё та же самая?
Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.
Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.
Это не опасно, говорит Асгар.
Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:
Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.
Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.
Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, говорю я, где они сейчас?
Вот эти самые, он указывает на прохожих, и ещё многие другие.
И все внезапно прониклись революционным духом?!
Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара[2], сказал ровно те же слова.
Вот видишь, Асгар, говорю я, шахиншах думает точно так же, как я.
Ты внешностью пошла в шахиню, отвечает двоюродный брат, не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.
Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:
Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр
Центр слушает.
Я Сокол: зафиксировано ограбление
Я Центр
Не понимаю, повторите
Голос и тон изменяются:
Слушаюсь Рост разыскиваемого высокий.
Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?
Так точно. Представляет опасность.
Асгар берёт трубку переговорного устройства она красивого голубого цвета и говорит:
Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр
Центр слушает вас.
Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?
Понял вас, какой приказ?
Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?
Понял, слушаюсь.
Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:
Тебе очень нравится твоя работа?
Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:
Ты остра, кузина.
Но ты не ответил, настаиваю я. Ты очень любишь свою работу?
Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.
Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк в руке жвачка с петухом на упаковке прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:
Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?
Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.
Жизнь за границей тебя изменила, отвечает он. Мыслишь иначе.
Женщины тоже часть общества, говорю я, и они раньше или позже видят тайное, как и явное.
Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:
Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.
Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.
Нахид, просит он, скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.
К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.
Принимая во внимание то, говорю я, что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.
Я очень переживаю за твою маму, говорит Асгар.
Ты и такие слова знаешь?! я правой рукой ударяю по приборной панели.
Он меняет тему разговора:
Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?
А ты что, готовишься к эмиграции? спрашиваю я.
Говорю же, осволочилась.
Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.
Откуда этот запах? спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.
Ты забыла парк Хайяма?
Боже мой! восклицаю я. Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!
Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.
А как там «Замок»[3]? спрашиваю я. Не разрушен ещё?
Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?
А ты всё время играл в «чижа», говорю я, и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.
А помнишь ли ты, спрашивает он, тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?
Нет, отвечаю я.
Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, вспоминает Асгар, а тут и ты прицепилась.
В моей памяти оживает вкус подрумяненных сосисок, горячей рисовой каши на молоке и жареного гороха с сахаром, всё это, помнится, я ела на улице Мелли.
А что было потом, помнишь? продолжает он. Не успела ты вернуться, как всё выложила моей маме. Та отрапортовала хадж Исмаилу, и бедного Асгара привязали к ореховому дереву.
Да, и сколько же вишнёвых розог бедняга получил
Кстати, ты кинематограф, как, любишь? спрашивает он.
Если честно, то нет. Я увлекаюсь фотографией. А ты?
По камере у тебя на плече я мог бы догадаться. А я люблю фильмы в стиле «вестерн».
«Кадиллак» въезжает в ещё одну узкую улицу, и её я узнаю, это улица Деразе.
Пожалуйста, езжай помедленнее, прошу я Асгара.
А по такой улице разве можно разогнаться?
Здесь, и правда, птица еле крыльями взмахнёт. Узкий ручеёк в середине этой улицы высох, а на каменных скамьях возле домов скопилась пыль. От цветочных горшков с зубчиками также не осталось и следа. Я вытягиваю руку из окошка, чтобы коснуться глинобитной стены. На стенах написали лозунги «Смерть шаху» краской, углём и мелом. А в начале и конце одного такого лозунга кто-то приложил красную ладонь для цветового контраста. Ладонь не очень большая, как видно, подростковая. Тени на стенах оживают, начинают двигаться. Мне хочется выйти из машины и побежать вместе с ними до края земли когда-то этим краем был конец этой улицы. Я боюсь, что они оттолкнут меня и скажут: ты не делила с нами горе и радость, не варилась в нашем котле и ты не можешь идти вместе с нами. И я должна буду объяснять, что отъезд из страны не был моим собственным решением, так же как ещё до того переезд с этой улицы. С другой стороны, я тоже очень много потеряла. Я ведь тут была завсегдатаем всего и вся: застолий и пения песен чавушами[4], и праздников обрезания, и помолвок, и свадеб. А вспомнить те вечерние торжества, когда на улице воздвигали триумфальную арку и собирались все её жители!
Доктор Шабих попросил: «Расскажи о светлых днях детства».
«Был один очень хороший праздник, ответила я. Давали напиток шербет, сладости, да ещё и обедом покормили».
«По какому случаю праздник?» уточнил доктор Шабих.
«День рождения Спасителя людей Двенадцатого имама[5]».
«Он жив сейчас?» спросил доктор Шабих.
«Будет его пришествие», ответила я.
«У вас есть Мессия?» спросил доктор.
Ответила: «Да, у нас есть свой Мессия».
Асгар глушит двигатель у последних железных ворот улицы. Это дом хадж Исмаила. Краска ворот полиняла, и на них вкривь и вкось написано «Смерть шаху!».
Ребята с нашей собственной улицы написали? спрашиваю я.
В эти дни на улицах нет ни наших, ни ваших, отвечает Асгар.
Асгар, а ты на чьей стороне? спрашиваю я.
Я на своей собственной, отвечает он.
Он обходит бассейн с фонтаном и останавливается перед главным входом в дом. Двор лишён растительности и похож на пустыню. Ступив на кирпичи цвета охры, которыми вымощен двор, я вздыхаю с облегчением. Асгар говорит:
Добро пожаловать домой.
Я поднимаюсь по ступенькам и обеими руками открываю двустворчатую дверь в главный зал. Миновав выцветшие занавеси, ступаю внутрь и вижу в конце зала постель. Сумочка выпадает из моей руки, а я опускаюсь на колени, припав к полуживому телу, которое покоится под покрывалом. Осторожно беру её левую руку лёгкую и сухую. Трогаю кружок со знаком умножения внутри него: традиционную татуировку на руке, которой украшали себя женщины старшего поколения. Да, это тётушка! Но я ещё не верю этому.
Мама, открой, пожалуйста, глаза, говорит ей Асгар. У нас дорогая гостья.
Горе, что заполнило мою грудь, прорывается плачем.
Не мучай себя, говорит мне Асгар. Ты устала с дороги.
Доктор Шабих спросил: «Кто был последним, видевшим тело отца?»
«Его тело опустили в могилу, ответила я, и вдруг на саване проявилось красное пятно. Тогда отца отнесли в покойницкую, чтобы запеленать вторично. Там я стала на колени перед его телом. Он лежал в белых пеленах так, будто спал. Я хотела в последний раз поцеловать его руку, тут подошла тётушка и прижала к себе мою голову».
На следующий день я сижу у её постели. Асгар рано утром перетащил матрас к окошку и уехал. Белый пух делает подбородок тётушки безобразным. Тишина в главном зале мучительна. Узор на ковре складывается в танцующую радугу. Перед этими окнами, под бесстрастным взором этого зала прошло когда-то моё детство. Тётя не спит; её тусклые глаза смотрят в одну точку на потолке. Эти глаза гноятся, и на коротких ресницах запеклась корочка. Вчера я целый час говорила с ней и то так, то этак пыталась но без толку получить хотя бы осмысленное движение век. Тётушка внешне спокойна, её дыхание ровно, но она безразлична к окружающему миру. Асгар рассказал, что у неё был лёгкий сердечный приступ, за которым последовало несколько месяцев лечения, и она практически поправилась. То есть сейчас, с медицинской точки зрения, она не имеет проблем с движениями тела и даже может говорить.
Я позвонила маме, и мы с ней обменялись новостями и взаимно друг друга утешили. О сердечном приступе тётушки я также маме не сказала, выразилась так: «Тётя Туба сердится и говорит, передай своей маме, что она, как видно, ждёт моей смерти, чтобы приехать поплакать на моей могиле».
С детства я называла Тубу «тётей», а её единственного сына «братцем», хотя несколько лет назад я узнала, что она тётя моего отца. Но я решила всё оставить по-прежнему.
Главный зал освещён мягким светом, и я после долгого перерыва встречаю моё первое тегеранское утро. С утра пораньше я приготовила себе очень горячую ванну и целый час в ней лежала. Мне показалось, что моё тело собрало на себя всю грязь и гадость, какую только возможно. Я не знаю, каким образом вновь пустить в ход расследование по делу отца и вообще с чего начать. Прежде всяких дел следует наведаться в кухню. Даже жёны президентов начинают утро с кухни. Тапочки на моих ногах громко скрипят, будто плачут. Асгар меньшую часть зала отгородил тонкой перегородкой из кирпича, устроив там умывальник и кухню. Помещение потеряло тот вид, что имело в свои лучшие годы: тогда это был торжественный зал, украшенный зеркалами, он использовался хадж Исмаилом для чинных приёмов гостей, и детям вход в него был закрыт. А сейчас тут всё обезобразила труба горячей воды. Я отодвигаю штору кухонного окна и вижу во внутреннем дворе какую-то женщину! Откуда она взялась?! Поспешно выхожу через зал на крыльцо. Там нет никакой обуви, кроме моих туфель с порванным ремешком.
Всовываю в них ноги и шагаю, волоча этот ремешок по земле. Возвращается боль в щиколотке. Свернув за угол дома, вижу женщину средних лет в платке и цветной чадре, закрывающей её широкие плечи; она сметает опавшие листья.
Мадам, что вы здесь делаете?! спрашиваю я. Как вы попали в дом?!
Она выпрямляется увидев меня, не очень удивилась. С метёлкой в руках подходит ко мне.
Ты кто будешь? Это Асгар тебя привёз?
Я? Я Нахид.
Она прищуривается и правой рукой хлопает себя по щеке. Её указательный палец немного согнут. Словно стрела вырывается из лука и впивается в меня. Впервые после возвращения в Иран я вижу кого-то, кто мне рад. Она хватает меня за руку и тащит за собой теперь я вывихну и плечо! Мы вместе подбегаем к тётушке. Тут женщина отпускает мою руку и говорит:
Туба, мы что, стали чужими? Почему вчера Асгар меня выставил? Ушастый парень всех считает убийцами и ворами и действует только тайно?
Но я всё ещё вас не узнаю, говорю я.
Подбоченившись, женщина обходит вокруг меня и заявляет:
Ты и не должна меня узнать. Где бездетная Шамси и где Нахид-ханум, пожаловавшая из-за границы?
Теперь моя очередь заключить её в объятия.
Я счастлива вас увидеть, госпожа! Вы очень хорошо выглядите. Совсем не постарели!
Она вытирает слёзы кончиком своего зелёного платка и говорит:
Это комплименты. Почему же тогда не узнала, а? Нази-ханум, видно, довела до совершенства обычаи соседства. Тридцать лет мы были соседями, без здравствуй до свиданья, без поздравлений и церемоний
Опершись на подушку в клетчатой красной наволочке, я слушаю жалобы Шамси. Старая распря между мамой и ею меня не касается и должна быть ими решена между собой. Излив душу, Шамси хлопает себя по щеке:
Девочка, а ты ведь не завтракала?! Совсем не думают о людях. Асгар-ага с утра собрался, да и был таков.
Следом за Шамси я иду в кухню. Она открывает над кучей посуды кран холодной воды и говорит:
Без старых слуг никто не обойдётся. Не умеют на стол накрыть. Я сто раз говорила Асгару, но он не слушает.
Вы имеете в виду того мужчину, который был тут вчера вечером?
Ну да: Годрат. Он из подчинённых Асгара. Вроде как должен мне помогать. Парень честный, но, когда мужчины берут в руки тарелки с мисками и вообще что-то делают в кухне, мне плохо становится.
Она одной рукой поднимает оранжевый цилиндрический газовый баллон и говорит, что позвонит Асгару: баллон уже пустой. И продолжает:
А ты помнишь, как мы сидели под ореховым деревом, и я тебе заплетала косы? Это уважаемое дерево могло бы рассказать не меньше целой книги!
Мокрой рукой она гладит меня по волосам и спрашивает:
А ведь твои волосы были каштановые? Красишь?
А что, мне не идёт? говорю я.
Подбоченясь, она меня оглядывает:
Картинка на стену: хорошенькая стала.
А должна была вырасти уродкой? спрашиваю я.
Нази тебе не раз говорила: побольше молчи, а то ты слишком остра. Помнишь, ты зуб сломала как выражалась?
Я захожусь от смеха и отвечаю:
Шамси-ханум, а ты ведь была заводилой в представлениях. Сейчас ещё можешь что-то отчебучить?
Она закусывает нижнюю губу:
Я ездила к святым местам и покаялась.
И тут сдавленный голос произносит: