Если бы только это: кусты и камни, в камнях и в норах живущее! Но есть и еще, другое
Я непременно увижу позеленевшую солдатскую гильзу, измятую манерку или лоскут защитного цвета, и все, залившее кровью жизнь, ударяет меня наотмашь. Колышется и плывет балка, текут по ней стеклянные паутины
Живут вещи в Глубокой балке, живут кричат.
Здесь когда-то тому три года! стояли станом оголтелые матросские орды, грянувшие брать власть. Били отсюда пушкой по деревням татарским, покоряли покорный Крым. Пили завоеванное вино, разбивали о камни и вспарывали штыками жестянки с консервами. Еще можно прочесть на ржавчине сладкий и горький перец, фаршированные кабачки и баклажаны, компот из персиков и черешни «Шишман» Тот самый Шишман, которого расстреляли по дороге. Валялся в пыли, на солнце фабрикант консервов в сюртуке и манишке, с вырванными карманами, с разинутым ртом, из которого они выбили золотые зубы. Теперь не найти консервов, но много по балкам и по канавам ржавых жестянок, свистящих дырьями на ветру. Одуревшие от вина, мутноглазые, скуластые толстошеи били о камни бутылки от портвейна, муската и али-канта много стекла кругом! жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками, выскоблив нутро камнем, как когда-то их предки. Плясали с гиком округ огней, обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам
Славные европейцы, восторженные ценители «дерзаний»!
Охраняемые Законом, за богатыми письменными столами, с которых никто не сбросит портреты дорогих лиц, на которых солидно покоятся начатые работы, с приятным волнением читаете вы о «величайшем из опытов» мировой перекройке жизни. Повторяете подмывающие слова, заставляющие горделиво биться уставшее от покоя сердце, эти громкие побрякушки титанические порывы духа, гигантское обновление жизни, стихийные взрывы народных сил, величавые устремления осознавшего свою мощь гиганта-пролетариата кучу гремучих слов, проданных за пятак беспардонно-беспутными строкописцами.
Тоскующие по взлетам, вы рукоплещете и готовы послать привет. Вы даете почетные интервью, восхищаясь и одобряя, извиняя великодушно частности, обязательно повторяя, что не ошибается только тот, кто Ну, понятно. Ваши громкие имена, меченные счастливым роком, говорят всему миру, что все в порядке вещей. Благосклонные речи ваши наполняют сердца дерзателей, выдают им похвальный лист.
Невысока колокольня ваша: с нее не видно.
Покиньте свои почтенные кабинеты с успокоительным светом приятных ламп, с тысячами томов, закрывавших золотом переплетов оголенную сущность жизни. Ступайте и досмотрите сами. Увидите не бумагу, засыпанную словами: увидите затекшие кровью живые души, брошенные как сор. Увидите все, если только хотите видеть! Увидите и самих дерзателей, развязно не забывающих, что императорские дворцы, «роллс-ройсы» и поезда, тонкие вина прошлого, покоящие кресла, поглощающие ковры, белье тончайшего полотна с несорванными коронами, посуда с гербами чужих столов, добытое дерзаньем, куда приятней пустых панелей бродяжной жизни; что прекрасные вещи важнее прекрасных слов, а славу можно сорвать и дерзостью; что соблазнительными речами можно замазать глаза рабам, наглухо забить уши, а для охраны можно нанять штыки.
Пойдите сами!
Но не с именем громким, на мир бряцающим. Громкому имени подадут покойный вагон-салон, сладко баюкающий качаньем, пущенный на последнюю корку, вырванную у нищего. Громкое имя пропишут в зеркальной рамке столичного ГрандОтель, заботливо сбереженного про себя. Громкое имя оттиснут жирно в «известиях» собственного завода. Будут поить вином высочайшей марки, будут кормить телятами в молоке, стерлядями и дичью лесов сибирских, мастерски изготовленными лейб-поваром а-ля рюсс, такими деликатесами, которые уже и во сне не снятся миллионам людей без имени. И покажут гордому имени волшебную панораму в рамке!
Нет! Вы дерзните пойти без имени, пойти в недра И не глядите через куклак. Увидите! Но осторожны будьте: можете упасть в яму.
Хорошо наблюдать грандиозный пожар с горы, бурю на океане с берега. Величавое зрелище!
Пусто, глухо в Глубокой балке, но и здесь не уйти от них. А если подняться выше увидишь белые петли шоссе на Ялту. Стоят на бугре две палочки, два столба телеграфных. Проволоки на них какой уже год звенят все одно и то же посылают приказы смерти. Здесь расстреляли на полном солнце только что накануне вернувшегося с германского фронта больного юнкера-мальчугана, не знавшего ни о чем, утомившегося с дороги. Сволокли сонного, привели на бугор, к столбам, поставили, как бутылку, и расстреляли на приз за краги. А потом опять пили, жрали баранину и спали по кустам с девками. Пьяными глотками выли «тырционал»
За кустами граба и дубняка виднеется деревянный шпиль и красная крыша разбитой фермы. Недавно шумела молодостью и силой. Помню благодатных коров, бурых и беломордых Красулек, Полек, томно щурившихся на солнце, с ленцой жующих, когда бойкие бабьи руки позванивали играючи по ведрам. Помню мудрую хлопотню, сверкающие бидоны, громыхающие к закату, когда черная таратайка спускалась с ними, звонко плескавшими. И славных ребяток помню пузатого мальчугана-трехлетка, обожженного солнцем до черноты, с кусищем пышного ситного в кулачке убегающего от кур с ревом, и круглоликую голоножку, играющую с телятами. Я и сейчас еще слышу вязкий и острый дух коровьего пота и навоза. Что за благодатная сыть! какое море молочное!.. благодатное какое солнце!..
Иссякло море. Согнали коров во всенародное стойло, и усохло море молочное
Ветром развеяны коровы. Заглохла ферма. Растаскивают ее соседи. Там пустота и кровь. Там конопатый Гришка Рагулин, матрос, вихлястый и завидущий, курокрад недавний и словоблуд, комиссар лесов и дорог округи, вошел ночью к работнице погибавшей фермы и недававшуюся заколол штыком в сердце. Нашли свою мать со штыком проснувшиеся с зарею дети Пели по ней панихиду бабы, кричали при белом свете с обиды за трудовую сестру свою, требовали к суду убийцу. Ответили бабам пулеметом. Ушел от суда вихлястый курокрад Гришка комиссарить дальше.
Куда ни взгляни никуда не уйдешь от крови. Она повсюду. Не она ли выбирается из земли, играет по виноградникам? Скоро закрасит все в умирающих по холмам лесах.
Я рублю и рублю Довольно: полон мешок «кутюков» дубовых, довольно сучьев. Потяну ремнем в гору, потом с горы, потом в гору Солнце залило балку, над головой день полный и жарко-жаркий. Сажусь у Креста, на камень. Дремотно зудят цикады. Дремлется на жаре
Игра со смертью
Добрый день!
Я вздрагиваю лечу как в пропасть. Спал я? Солнце совсем высоко, а у меня еще много дела: надо нарвать листу, выпустить курочек; надо идти далеко, к татарину, просить ячменю пять фунтов за проданную рубаху
Кажется, вы спали Помогу вам нести.
Стоит под Крестом оборванный человек, чернявый, с опухшим желтым лицом, давно не бритым, не мытым, в дырявой широкополой соломке, в постолах татарских, показывающих пальцы-когти. Белая ситцевая рубаха подтянута ремешком, и через дырья ее виднеются желтые пятна тела. По виду с пристани оборванец.
Я его давно знаю: собрат, молодой писатель, Борис Шишкин. Он присаживается на камень, и мы молчим.
Почему-то мне особенно тяжело при нем. Тянет на меня жутью. Чуется мне, что неумолимое стоит за его спиной, стоит-поигрывает смеется: пожмет за горло и неожиданно выпустит ну, дыши! Его судьба необыкновенно трагична. Я вижу, как она откровенно играет с ним: то вот отнимает жизнь, то вот нежданно дарует! И сыграет наверняка. С ним что-то должно случиться. Что не знаю. Но с ним что-то случится Когда я встречаюсь с ним, мне становится его жалко и тяжело. Его мечта он ее не теряет уйти хоть под землю от этой жизни и отдаться писательству. Я знаю, что он и теперь пишет где-нибудь на камне, на берегу моря, в заброшенном винограднике, в полнолуние без огня. Между строк на старых газетах, чернилами из синих каких-то ягод: не достать бумаги, не купить ни за какие деньги.
И теперь, в этой балке, он говорит о том же:
Если бы очутиться на диком острове, ракушками питаться, кореньями и никого чтобы, хоть бессрочно! только бы не мешали писать Сколько у меня тем! Вы знаете я хочу о другом писать о детском, о таком чистом, ясном а это все так давит!..
Я знаю, что он талантлив, душа у него нежна и чутка, а в его очень недлинной жизни было такое страшное и большое, что хватит и на сто жизней.
Он был на великой войне солдатом, в пехоте, и на самом опасном германском фронте. Душою нежный, любовно рассказывавший о травках, он должен был убивать штыком в брюхо. Он попал в плен на вылазке, три раза бежал, и три раза его ловили. В побегах он переплывал реки, блуждал в лесах, хоронился днями в хлебах, шарил в сараях по деревням, умирая от голода, вырывал у детей куски. В последний побег он дошел до передовых позиций, в ночной обстрел был ранен своею пулей и оказался в немецкой цепи. Его чудом не расстреляли как шпиона. Его подвесили, в наказание, на столбу, за скрученные назад руки, ему «щекотали» скребками ребра до обморока и потом его опустили в шахты. В шахтах морили голодом. Он раздулся как от водянки и едва передвигал ноги, но его заставляли возить вагонеткой уголь. Но судьба поиграла с ним и под землею. Его засыпало взрывом с десятком пленных. Через трое суток его отрыли единственного живого: счастливо его прикрыла опрокинувшаяся тележка. Он с полгода пролежал в больнице и воротился в Россию при обмене пленных. Он добрался до городка на нижнем Днепре, уже при Советской власти, и должен был поступить на службу, выбрал себе по сердцу подбирал беспризорных детей-сирот. Город взяли казаки, его захватили на улице с портфелем, признали за комиссара и потащили, но проходивший по улице офицер узнал в нем своего исправного взводного по роте, на германском фронте. Это было, конечно, чудо. Но чего не бывает в жизни! Он перебрался в Крым, где встретил свою семью, попал в армию добровольцев, признан нестроевым и служил в городке, при комендатуре. При отступлении он не ушел за море. Его арестовали большевики и уже хотели, раздев до подштанников, гнать на Ялту, где ожидал верный расстрел, как опять его спасло чудо: он показал кому-то тощую книжку своих рассказов и рассказал историю своей жуткой жизни. Пьяный палач глядел на него тупо и повторял: «А, черт его не берет пуля! моя возь-мет!» Взял его за плечо, сдавил крепко и, повторив еще раз, жутко: «Моя возьмет оттолкнул бешено: Ступай к черту!» Он опять поступил на службу по приказу. Он должен был шарить по дачам и, против воли, совестливый и тихий, он отбирал кровати, столы и стулья, лампы и самовары для начальства. Он заведовал рабочим клубом, куда никто не ходил, и политической читальней, из которой не брали книги. Но он был честный работник, ему предложили ответственную должность, ему предлагали стать коммунистом, но он подал заявление о болезни и, наконец, получил свободу. Теперь он мог ходить по садам работать за полфунта хлеба и писать рассказы.
Теперь я свободен! Совсем уйду из проклятого городишки не буду ни-чего видеть, слышать В скалах буду жить. Солнышко, да звезды, да море У нас там ти-хо! За десять верст отсюда. Пусто под Кастелью. Там была дача у дядюшки дядюшка еще в прошлом году в Константинополь уехал, и мы отхлопотали, как трудовое хозяйство будем сад обрабатывать. Отец, мать и я. Братишку на днях от военной службы по чахотке освободили Посеяли мы кукурузу, виноград снимем, заведем корову Заходил к вам на дачу проститься, здесь отыскал
Он был неописуемо счастлив. Он сидел под «крестом», наклонив голову к коленям, и что-то проглядывал в тетрадке.
Буду писать повесть «Радость жизни»! Я так ее чувствую теперь Только не этой жизни, а ласковой я ее представляю себе, как голубое небо
Он так счастлив, что не может думать. Он только чувствует.
Там у нас есть древний Хаос, обвал давний в камнях ниши. Устрою себе там комнатку, а свет будет проходить в щели, сверху Там хорошо писать! А вместо стола будет глыба из диорита На будущий год посеем пшеницу. Только бы зиму перебиться! Теперь печем лепешки из желудей у нас с прошлого года запасено, но только тошно от них
Его опухшее желтое лицо лицо округи говорит ясно, что голодают. И все-таки он счастлив.
А лучше бы было, пожалуй, тогда уехать Европа! Ради семьи остался. Отца, мать жалко было бросать, сестренку Теперь редко буду приходить в город
Так мы сидим под «крестом», думаем свое каждый.
Да!!.. вскрикивает он вдруг. Слышали, что случилось?!
Что же случилось? Разве может еще что-нибудь случиться!
Убежали! сегодня ночью!..
Они убежали?!! те?!.. Перед глазами круги, шары
Все все убежали теперь уж там! показывает он на горы. Из-под самой «мушки»!
Доктор провидец доктор! Перед смертью ему открылось?.. или ходили слухи? Но если бы были слухи, не прозевали бы те
Произошло это около часу ночи. В два часа их собирались забрать на «истребитель» везти в Ялту. За ними-то и прислали. Ходили слухи, что они стали слабеть от голоду всего по четвертке хлеба да и не каждый день! а какого хлеба вы сами знаете. С ними сидел какой-то француз, за что неизвестно. Он-то и показал на допросе, как все случилось. А мне знакомый передавал, коммунист. Всю ночь такая каша у них была!.. Будут теперь аресты, возьмут заложников Вот как было. Они не собирались бежать первое время, надеялись, что подержат и выпустят. Но когда стали слабеть решили, что хотят заморить их голодом. Что их расстреляют, они не верили. Ведь объявили амнистию! Ну, сошлют И вот как-то узнали, что в Симферополе расстреляли спустившихся с гор «зеленых», как и они, и главного кого-то, черкеса, кажется А то ухаживали и соблазняли службой. Тогда решили бежать, когда выведут из подвала. Что их повезут сегодня ночью, они не знали. Потом передумали: испугались, что скоро ослабнут так, что не в силах будут бежать. И вот решили бежать этой ночью! Как раз за час до увоза!.. подумайте какой случай! Составили план и бросили жребий, кому собою пожертвовать кому с часовым схватиться. Ведь безоружные! Француз не тянул жребия, отказался бежать. Верил, что его непременно освободят, неизвестно, за что схватили Француз и только. Теперь его повезли в Ялту: знал о побеге и не донес! Жребий выпал татарину. Они все там были и русские, и татары, и чеченцы они обнялись и поцеловались простились перед судьбой Как это хорошо! Совсем одичали, затравлены всюду кровь, и такое братство перед судьбой! Потом нарочно подняли шум в подвале, чтобы выманить часового. Вышло, часовой сунулся Татарин схватил винтовку тот на него они и ринулись! сбили наружного часового и пропали. Ночь была темная, побежали прямо к горам, рассыпались захватили винтовку Наружный поднял тревогу, убил татарина, заколол. Теперь ответит за всех француз. В городишке нет лошадей, и ночь а им все пути известны. Теперь перевал даст знать! Подпоручик у них лихой!.. Пощады теперь не будет Все шестеро.
Я благодарно смотрю на горы, затянувшиеся жаркой дымкой. Они уже там теперь! Благодатный камень!.. и вы, леса
Коммунисты теперь напуганы, опять перевал отрезан. И на машине не сиганешь обстрел! Все повороты пристреляны. Теперь ночевать боятся, будут налеты с гор. Квартиры известны понятно, у тех есть связь, а не нащупаешь
Хоть шестеро жизнь отбили! Я с любовь смотрю на горы, благостные, суровые покровители храбрых. Храбрых укроют камни. Простая правда у них своя. Храбрыми Бог владеет! Могут быть милостивы недвижные. Люди на них живут, укроют люди. Последним куском поделятся. Правда у них своя. Будет продолжаться борьба, за правду, борьба за душу. И днем, и ночью. На глухих тропках, над пропастями, в орлиных гнездах, на проезжих дорогах С радостью припадут к ключам светлым, будут слушать чуткую тишину в горах Чудо могло случиться!