однако, как сказано, подобные прозрения в то, что ждет человека после смерти, экстрасенсам обычно недоступны,
экстрасенсы видят события только земной жизни,
и видят по причине волновой наряду с квантовой природы времени, умея настроиться на ее «правильную волну».
Разумеется, путешествия во времена доступны лишь немногим и избранным, но обращает на себя внимание, насколько экскурсы в прошлое спокойны и эпичны по духу, тогда как предсказания будущего чреваты, напротив, острейшим драматизмом, субтильной скорбью и неизбывной тревогой,
откуда скорбь и тревога? оттого, что, лишенные знания о дальнейшем вашем странствовании, которое тоже заложено в нас на бессознательном уровне, мы, получив предсказание, наталкиваемся на ставший вдруг несомненным и зримым собственный смертный час, точно древний римлянин на меч или самурай на кинжал,
а ведь умирающий в последние минуты, вместо того чтобы входить в смерть, как гвоздь в гроб, испытывает, судя по всему, невероятное расширение и углубление сознания в измерениях и масштабах непредставимых для живого и живущего человека экстрасенс же понятия не имеет о подобных изменениях,
тем самым искажается перспектива видения будущего: опять-таки одно дело увидеть свой смертный час во всех подробностях, а другое дело увидеть еще плюс к тому следующие фазы бытия и сознания, в чем бы они ни заключались,
всего лишь изменение перспективы, но оно имеет решающее значение,
вот почему в любом предсказании смертного часа присутствует элемент ужаса,
и чем подробней будет описан смертный час, тем сильнее ужас,
в моем случае, к счастью, предсказание ограничилось сравнительно общей фразой и, насколько я помню, денег за него цыганка не взяла,
значит, все будет так, как она сказала,
непостижимым образом я отныне мог влюбляться только в светлоглазых женщин.
XXVI. Триптих о второй моей родине
1. Что русскому потеха, немцу смерть
Как, наслаждаясь жизнью, нельзя все-таки забывать, что всегда и в любом месте с вами может случиться нечто такое, что с этим наслаждением, мягко говоря, совершенно несовместимо,
и это принадлежит самой сущности жизни,
так, живя в Германии и пользуясь ее во многих отношениях образцовой организацией хозяйственной, социальной, культурной и общественной жизни, тоже нельзя забывать, что, случись вам запарковать машину чуть дальше соответствующего дорожного знака, как уже через четверть часа явятся полицейские со складным метром, или вздумай вам, будучи смертельно усталым, коротко прикорнуть на парковой скамейке, как близ вас и тоже точно по волшебству тотчас вырастут знакомые блюстители порядка,
и так далее и тому подобное,
короче говоря, Дамоклов меч за малейшее нарушение порядка в этой замечательной стране всегда и везде висит над вами,
и не то что бы это было так уж страшно: в конце концов немецкие полицейские очень вежливы и гуманны, да и вы сами, быть может, больше выиграете, чем проиграете, если научитесь уважать величайшую святыню германской нации,
а кроме того: «в чужой монастырь со своим уставом не лезут»,
однако эта поистине метафизическая страсть немцев соблюдать порядок даже в таких мелочах, которые представителям других и тоже всеми уважаемых европейских наций даже в голову не придут,
страсть, которую можно сравнить разве что с благородной одержимостью героев пушкинских «Маленьких трагедий»,
она, эта страсть является громадным родимым пятном, красующимся на лбу немецкой ментальности,
и ни монументальные свершения в области культуры, ни опустошительная слава минувших войн, ни даже примерная забота нынешнего государства о благе граждан, а также ее званых и незваных гостей,
поистине ничто не может заставить вас не замечать это родимое пятно,
так что все прочее для чужестранца может выветриться со временем из памяти, а вот эта исконная немецкая черточка останется в его сознании, точно ее там нацарапали гвоздем,
и для меня лично, например, особенно трогательно ее проявление, когда, общаясь в подъезде с каким-нибудь соседом-немцем на «дружеской ноге», замечаешь вдруг в его глазах странное и необъяснимое в контексте данного разговора беспокойство,
и вот начинаешь поневоле докапываться до его причин: задаешь ему какие-то наводящие вопросы и тому подобное,
и что же? через пару минут мой собеседник, не выдержав напряжения, поднимает с полу рекламную газету, которую кто-то выбросил из своего почтового ящика,
и беспокойство его тотчас исчезает, лицо тут же просветляется, а глаза становятся опять спокойными, светлыми и искренними.
2. Судьба и покаяние
Поскольку характер и внешние обстоятельства связаны самым незаметным, самым тонким, но и самым глубоким, то есть музыкальным образом, постольку и любые поступки людей, в том числе даже вопиющие к небу, в известном смысле необратимы, а значит судьбоносны,
стало быть, и для раскаяния этой мнимой панацеи от всех нравственных заболеваний место в универсуме не предусмотрено,
разве что в качестве воображаемого и по жанру религиознопоэтического феномена: ведь раскаяться означает по сути отказаться либо от частицы своего прошлого, либо от частицы собственного характера,
но ни то, ни другое, как прекрасно знает каждый по личному опыту, невозможно,
равным образом всякий, кто более-менее знаком с современными немцами, подтвердит, что в глубине души они в грехах Второй Мировой войны нисколько не раскаялись,
и не потому, что они порочней других наций, а потому, что требовать от них искреннего раскаяния все равно что ждать, чтобы они прыгнули выше головы,
и они тысячу раз правы, друзья мои, ведь что происходит в душе в процессе раскаяния: когда мы в чем-то каемся, мы на словах отмежевываемся от предмета покаяния, а на деле только субтильней к нему привязываемся, потому что деяние и раскаяние в нем неотделимы друг от друга, как день и ночь,
и чтобы испытать это очищаюшее и просветляющее душу блаженство покаяния, нужно прежде обязательно совершить преступление,
и так всякий раз: новая порция покаянного блаженства питается новым грехом или живой памятью о грехе прошлом,
и магическая цепь греха и покаяния, точно гигантская ядовитая змея, разворачивает свои страшные кольца все шире и шире,
вот почему, кстати говоря, буддисты всех мастей категорически отвергают душевную пользу покаяния,
и особенно перед смертью: ведь именно в последние часы жизни судьбоносная или попросту сюжетная (что одно и то же) связь греха и покаяния может обнаружить настолько неодолимую власть над ослабевшей от предсмертных страданий душой, что навяжет ей неблагоприятные кармические последствия, то есть все тот же сюжет преступления и наказания, но в ином жизненном варианте,
не случайно поэтому, общаясь с немцами вот уже на протяжении полвека и имея дело также с теми, кто участвовал в последней войне между нашими народами но скажет ли он всю правду о своей роли в ней? я ни разу не встречал немца, в чьих глазах во время рассказа о тех памятных событиях промелькнула хотя бы тень чувства вины или раскаяния,
и меня как русского человека такая позиция, как ни странно, вполне нравственно устраивала,
в отличие опять-таки от еврея,
вот вам попутно лишнее доказательство того, что единой и общеобязательной для всех истины попросту не существует.
3. Собака на сене
Как человек, родившийся в России, но уже добрую полсотню лет проживающий в южнонемецком Мюнхене и тем самым волею судьбы познавший по мере слабых сил своих как родного брата, так и чужих по племени немцев,
как человек, далее, давно сидящий между двух стульев: покинул добровольно одних, а к другим примкнуть не может и не хочет и, что самое удивительное, нравится ему такая жизнь,
и как человек, наконец, лишенный возможности построить что-то по настоящему серьезное на земле: для этого и дается людям отчизна, которой он давным-давно лишен, и к тому же нечего ему как будто и строить, зато есть бездна свободного времени для праздного и потому наиважнейшего размышленья,
итак, как описанный выше человек, замечу: с распахнуто-расхлябанной душой обращен мой соплеменник на Запад, а немца готов он обнять пуще всех прочих,
и дальше жать его в медвежьих объятьях, жать и жать, плача от любви и постукивая от избытка энтузиазма ему кулаками в спину: так славянский восторг празднует встречу с представителем чужеродного германского племени,
и неважно, собственно, в чьем лице,
попутно же, не в силах оторвать восторженно-любовных глаз от визави, что-то бормотать на ломаном немецком и, конечно, пить, пить и пить,
но вот обсуждены все личные темы, пора и о делах поговорить,
как тут, ударив по рукам, не заключить взаимовыгодную сделку: так ведь много необжитого пространства у русских, зато нет умения его как следует обжить,
и, наоборот так мало его у немцев, зато есть преизбыток умения его обустраивать,
вот тут один другому бы и помог: знакома вам притча о собаке на сене? это о нас, русских: о тех, у кого под ногами лежит сокровище, да лень поднять его,
но вышеназванное свойство наше, кажущееся нам таким натуральным и безобидным, может вызывать в чужестранцах и порядочную досаду: в самом деле, по какому праву землей владеет тот, кому закрыт путь превратить ту землю в цветущий сад? отсюда, пожалуй, и попытки наших западных соседей нас завоевать,
вот эту самую метафизическую, я бы сказал, досаду я и читал иногда в лицах немцев во время задушевных разговоров,
и в ней заключался тонкий упрек: от всех германцев и ко всем славянам,
впрочем, тот упрек, если сказать по правде, я в глазах немцах никогда не находил,
просто я думаю, что он должен быть, но не уверен, точно ли он есть.
XXVII. Вещи
Иногда каждому из нас приходится быть одному: не потому, что рядом не оказалось человека, который мог бы нас понять, а поняв, и простить,
нет, не поэтому, а потому, что никакой человек и даже никакое живое существо не смогли бы выдержать столько холодной и отчужденной задумчивости, которая сквозит иногда в нашем взгляде, когда мы думаем, будто увидели, наконец, жизнь без иллюзий и без прикрас,
этот взгляд как будто стараешься проникнуть внутрь иглы, однако продолжаешь скользить по ее блестящей поверхности, быть может, подобный взгляд был у Иннокентия Смоктуновского, когда он играл князя Мышкина, а может и нет, неважно,
так или иначе, этот взгляд лучше всего выдерживают предметы неодушевленные,
и потому надо быть им за это благодарным, а значит, относиться к ним по меньшей мере как к домашним животным,
или еще лучше как к близким людям,
то есть проявлять к ним любящую доброту, и не расставаться с ними до последнего,
пока мы сами не уйдем туда, откуда они нам смогут только сниться,
и не обижаться на них, если в один прекрасный момент мы вдруг догадаемся, что и вещи давным-давно смотрят на нас как на одну из них,
то есть как на одушевленную вещь.
Не оттого ли, если пристально наблюдать за ними, нам кажется всегда немного странным, что они молчат и не двигаются,
в поисках объяснения этого любопытного феномена нам придется допустить, что вещи притаились и делают вид, что не замечают нашего пристального за ними наблюдения,
и лишь при более внимательном размышлении мы поневоле вспомним ту простую истину, о которой не уставал повторять еще Будда,
а именно: что мы сами не более, чем вещи, только бесконечно более сложные,
вещи, состоящие из «агрегатов» тела, ощущений, восприятий, представлений и мышления,
их комбинации беспредельны, но суть от этого не меняется, да, мы одушевленные вещи, не больше, но и не меньше,
и то обстоятельство, что обыкновенные, то есть неодушевленные вещи об этом давным-давно догадались, есть всего лишь элементарная логическая закономерность, а наша так называемая индивидуальность ничего ровным счетом не доказывает, потому что и любая решительно вещь, любое растение и любое животное, любой минерал и любой пейзаж, даже любая минута дня и ночи в конечном счете неповторимы и стало быть и индивидуальны,
оттого-то и выходит, что мир, понятый как «факультет ненужных вещей» (Ю.Домбровский), продолжает оставаться по крайней мере столь же великим и загадочным, как и мир, сотворенный Господом-Богом.
Итак, все без исключения суть вещи,
музыка Баха: изумительная духовная вещь, без которой дня нельзя прожить и которая упраздняет за ненадобностью многие другие, подобные ей духовные вещи,
ночное звездное пространство: еще более колоссальная, потрясающая, но совершенно чужеродная нам, людям, вещь,
время: самая непостижимая в мире вещь,
мироздание предвечное: одна очень странная вещь,
мироздание, возникшее из Первовзрыва: другая и не менее странная вещь,
многочисленные гипотетические измерения реальности: вещи не для нашего ума,
гномы и эльфы: вещи между воображением и действительностью,
любовь: вещь, которую каждый понимает по-своему,
секс: вещь, которую, напротив, каждый испытывает приблизительно одинаково,
буддийская медитация: самая сложная и субтильная в области человеческого сознания вещь,
болезнь, старость и смерть: три общеизвестные, родственные между собой вещи,
свет: вещь,
и тьма: тоже вещь,
кастрюля: самая обыденная в мире вещь,
и оригинальная мысль: тоже вещь, но не совсем обыденная, далее, человек в пределах одной жизни: одна вещь,
а человек, взятый в круговороте своих инкарнаций: другая вещь,
и тот же человек, пребывающий после смерти вечно в астрале: третья вещь,
так что и мысль, утверждающая возможность этих взаимоисключающих решений: вещь,
как и другая, настаивающая на их невозможности мысль: тоже всего лишь вещь.
Итак, все без исключения суть вещи,
и в этом нет ничего унизительного, напротив, под вещью мы подразумеваем всего лишь замкнутый на себя феномен, и по этой причине внутренне вполне завершенный: не имеющий, строго говоря, ни начала, ни конца,
ведь начало и конец суть только формальные условия существования завершенного в себе феномена, сам же по себе феномен безусловен, и оба эти антиномических момента условный и безусловный сводят с ума человеческий ум, потому что они, собственно, не его ума дело и постичь их нельзя,
ведь ясно, к примеру, что мы не могли бы существовать без наших родителей, но наша сущность от них независима, и сколько ни рассуждай на эту тему, дальше сказанного в этих двух фразах не пойдешь,
то есть все в мире, с одной стороны, возникает и исчезает, как облако в полдневной лазури,
но и все в мире, с другой стороны, вечно и неизменно, как то же облако, запечатленное на полотне мастерской кистью,
поэтому вещи не нуждаются ни в объяснении, ни в оправдании,
их странно начисто отрицать, и еще более странно всерьез утверждать,
они скромны, как полевые цветы, но и исполнены собственного достоинства, как незабвенный граф де ла Фер-Атос,
так что и субъект и объект вкупе с их игривыми вариациями суть не более, чем мнимо противоположные вещи, а мир, из них состоящий, есть факультет ненужных или нужных вещей, без разницы,
ведь обыгрывание названия чьей-то книги тоже пустая по большому счету вещь.
И вот когда все вокруг в пробужденном сознании становится вещами, решительно все, без какого-либо исключения, тогда и наступает состояние, при котором кажется, будто не к чему больше стремиться, потому что любое стремление вкупе с его результатом есть всего лишь вещь, без которой можно вполне обойтись, но можно и не обходиться, так как жизнь без стремлений если она вообще возможна тоже не более чем вещь, хотя и самая субтильная и загадочная,