Это был мой случай, и следовало схватить его немедленно. Если граф увидит, что я справляюсь, он простит меня. И за кабана, и за то, что родился его сыном. Это был мой последний шанс.
Отчего бы нет, Босуэлл? тут молвил король лениво.
Но плохо я знал собственного отца. Огонечек загорелся в его темных глазах. Со слов короля отказать мне он уже не мог, однако прощать не намеревался. Уилл с Патриком тащили к нам здоровенные, окованные на навершиях железом дубинки боевые посохи, мы с Адамом тренировались на тех, что полегче, только лишь деревянных. Босуэлл коротко свистнул им:
Эй, несите третий сюда! и сказал мне. Выстоишь против них двоих, найму тебе учителя мечевого боя.
Ни глотка воды во рту со вчера, ни куска хлеба. Зачем я встрял в эту бойню? Патрику четырнадцать, и он выше меня на полфута, Уилл, даром что младше Патрика, такого же сложения. Теперь уже я не мог отказаться. Но не убьют же они меня, мои братья? А колотушки да мало ли я получал их в жизни! И учитель фехтования! «Ты unblessed hand, Джон» еще упоительно звучало в моей голове, хоть то был не голос брата, только дьявольское искушение. Я решил, что все могу, потому что тогда проще было умереть, чем отказаться. Мужественность всегда обретается ценою жизни. Если такова цена любви моего отца я выиграю или умру.
Нас развели на круге, и бой начался.
Помню ли я, что происходило? Да, но предпочел бы забыть.
Когда посох Патрика или Уилла рассаживал мне коленную чашечку или щиколотку, с помоста раздавались аплодисменты и возгласы одобрения. Если же мне удавалось не только увернуться от обоих противников, но провести верный удар, в спину сквозило холодным молчанием. Даже наши, из Хейлса, поняв, что господин не рад мне, перестали орать, как обычно при палочной драке, и примолкли. Я чуял взгляд отца, упершийся в меня, вонзившийся, словно дротик, меня охватывал ужас, и раз за разом я ошибался. Тем верней ошибался, чем отчаянней боялся ошибиться, чем сильней старался быть точным. Два здоровенных бугая, мои богоданные братья, с упоением пользовались случаем избить меня на глазах у всех с полного его одобрения. И вместе с тем, как я слабел но не сдавался, крепла скрытая ярость, которую я ощущал в нем, ярость, которую спустил с цепи мстительный Джеймс Стюарт Сердце колотилось где-то в горле, мне не хватало дыхания, красным застилало глаза, когда я услыхал небрежно оброненное королем на помосте:
А младший-то сдает!
Когда его убили пять лет спустя, клянусь, я не жалел ни минуты, разве что о Шотландии, но не о нем самом.
И это был конец.
Господин граф Босуэлл спрыгнул с помоста вглубь нашей драки и разметал сыновей, старших, как раз сбивших меня с ног подсечкой. Я помню над собой только глаза, сияющие лютой ненавистью, и тяжелую цепь с головой лошади у него на груди гранаты и рубины в ней также кипели от гнева. Новенькая латная перчатка врезалась мне в скулу, тонкой чеканкой превращая левую часть лица в кровавое месиво:
Вставай, сопляк, и сражайся! Или сдохни теперь же, ты не Хепберн, раз позволяешь бить себя! Вставай, сукин сын, подонок! Вставай и сражайся, кому говорю!
Собственно, все как всегда. Когда мне было восемь, он просто сбросил меня с моста в Тайн. И некоторое время смотрел сверху под предлогом научения плавать. Течение там бурное, мне бы и пяти минут хватило. Сиганул за мной, конечно же, Адам, да вот еще, неожиданно, Уильям: первый потому, что понял, в чем дело, второй из желания поразвлечься. В итоге Адаму выпало спасать двоих младших братьев, потому что Уилла закрутило и кинуло головой на камни. Один из любимых сыновей графа едва не утоп, но виноват был в этом, понятное дело, я.
Когда я думаю об этом теперь, то мне удивительно какое же количество вины переполняло мою тогда еще маленькую, тесную жизнь. Удивительно, как я сам не захлебнулся в той, чужой вине.
Впоследствии в своих скитаниях по Бервикширу Адам брал меня вплоть до моря, до самого Тайнмута, и я выучился плавать весьма прилично. У него в крови было спасать меня как дышать. Я долгое время только и дышал этой любовью.
Внутренний двор замка Хейлс, Ист-Лотиан, Шотландия
Но в тот день ни один из нас не хотел отступить: ни я признать своей слабости, ни граф признать мою новорожденную силу, и некому было нырнуть за мной. Мгновенья длились и длились, пока я корчился от боли на земле у его ног. Глаза, остекленевшие от бешенства, искаженное безумием лицо, пляшущая на дублете пьяным рубиновым огнем золотая голова коня Я закрывал лицо локтями, чтоб не лишиться глаз или зубов и тогда удары сапог обрушивались в живот, разбивая мне внутренности но оскорбленная любовь во мне поднималась, как волна: если он не желает принять меня, тогда лучше не существовать вовсе! Я хотел умереть и сознавал, что лучшим способом сделать это было кинуться на него с ножом только бы дотянуться до пояса! Но в тот самый момент, когда он каблуком встал мне на кисть, открывая мое лицо, чтоб обезобразить его окончательно, лицо, которое он так ненавидел, потому что считал чужим в роду лицо моего деда, горца Хантли, лицо моей бабки, принцессы Стюарт тень упала на меня вместо сокрушительного удара, удары вдруг прекратились однако раздался его знаменитый рев:
Прочь отсюда! Что ты себе позволяешь?! Кто ты таков, чтобы лезть не в свое дело?
Заплывшие глаза видели мутно, но я услыхал голос, в звучание которого даже не поверил поначалу, как в звук пения ангелов.
Господин мой отец, ради Христа Искупителя, удержите вашу руку!
То был голос Адама. Конечно кого же еще.
Адам не успел облачиться полностью, выйдя во двор на шум, это спасло мне жизнь. Латная перчатка отца грянула о его кирасу, он сбил бы с ног и первенца, но Адама повалить было трудно. Мотылек расцвел, готовый лететь на огонь, крылья его развернулись. Он устоял.
Я потерял сознание.
Странствование в мире теней дело долгое, пути там мутны и неопределимы. Свет полоснул по глазам, словно взошедшее солнце, я не смог отстраниться. Поэтому закричал. Так мне показалось, но на самом деле то был слабый всхлип. Я был жалок и противен себе самому.
Долгий вздох, также похожий на всхлип, руки, осторожно касающиеся моего лица, легчайший поцелуй и ливнем слезы, слезы, слезы
Очнулся! Святейшая Богоматерь, благословенна ты в женах Мардж, дай ему пить, я не могу, я больше не могу!
Шорох платья, стук хлопнувшей двери, она бегом устремилась прочь слез Маргарет Гордон Хепберн не должен видеть даже собственный сын, никто не должен лицезреть ее слабости, слышать звука рыданий. Мне сказали, она не плакала, увидев меня сразу после, там, во дворе.
Другая рука поднесла к губам кислое питье в ложке. Я покорно выпил, закрыл глаза. Свет свечи плыл за пеленой век огненным шаром и несколько мгновений спустя. Рот совсем пересох.
Спасибо, Мардж.
Благослови тебя Бог, Джон, ты жив, и это главное. Остальное не стоит благодарности. Не хочешь ли помолиться?
При этих кротких ее словах гнев так ярко полыхнул во мне, что я действительно ощутил себя живым:
Зачем?!
Богу и впрямь следовало бы прийти ко мне чуть раньше, чем отец возненавидел меня. Когда, в какой момент жизни это случилось? Я не помнил. Однако гнев вернул не только жизнь, но и боль. Казалось, все тело составлено из кровоподтеков и ссадин.
Меня спас не Бог, а брат.
Грех так говорить. Господь привел Адама и умягчил сердце отца. Сильно болит?
Странный вопрос. Я попробовал пошевелить рукой, потянулся к лицу, но сестра перехватила мою ладонь, сжала:
Нет, Джон, нет она почему-то смешалась. Рано. Потом.
Что там такое у меня на лице, что она не хочет, чтобы я знал?
Адам?
Он справляется о тебе ежедневно. И Уилл
Что?
Спрашивал, как ты.
Надо же. Вот странность
Джон, какое же счастье, что ты жив!
Тогда мне так не казалось. Скорей уж я был убежден, что нет. Я не знал, чего мне ждать снаружи стен моей клети теперь, когда так нелепо остался жив. Адам зашел незадолго до вечерни, прослышав, что я пришел в себя. Сел возле, протянул руку и я прильнул к ней чистой от раны половиной лица. И мы молчали.
Мне жаль сказал он наконец.
Мне тоже. Того, что я остался жив.
Брат посмотрел на меня так, словно я богохульствовал:
Никогда и не думай об этом. Все в руках Божьих, Джон, и ты нужен Ему живым. Мне жаль, что я подчинился отцу и ушел тогда, что вернулся так поздно. Мне жаль, что матери пришлось пережить это
Я не видел, понятное дело, я лежал в жару от побоев и от нервной горячки в комнатке моей кормилицы в Восточной башне, но, говорят, гнев моей матери, проходящей по залам Хейлса, выжигал все живое на своем пути. Говорят, крик ее восходил над башней Горлэя, подобно вою семейной банши Гордонов, качался и падал в слух, словно ястреб на жаворонка. Она переносила пренебрежение и насмешки, которым отец подвергал меня, и легкие побои тоже, ибо считала их должными для воспитания настоящего мужчины, но убить меня она бы не позволила ему ни за что. Убить меня означало покуситься на ее единственное и священное библейское право право женщины даровать жизнь, плодиться, размножаться, населять край Господень. Пожалуй, тогда во мне последний раз или первый, если считать во взрослой жизни шевельнулось теплое чувство к матери. Взрослым я уже ощущал ее не как родившую меня женщину, а как равноправного союзника. Интересно, что потом, уже после смерти отца, после Флоддена, среди всей этой своры Хепбернов и она смотрела на меня так же.
Вот так и случилось, что мы я и леди-мать пропустили свадьбу нашей дорогой Джоанны, что было принято ею с должным пониманием. Проще говоря, только радость избавления от моей матери как от мачехи и переход в статус замужней дамы не позволили ей вопить от ярости в голос о своем унижении, о нарушении приличий, не смущаясь присутствием короля. Десять дней мать не отходила от моей постели, а в день, когда я впервые открыл глаза, человек, который был прежде моим отцом, отбыл в Эдинбург, ни разу не зайдя проведать меня. Мать сохранила мне глаз, я даже не потерял в зрении, но шрам на левой скуле остался со мной на всю жизнь.
Хепберны общественные животные. Явственней всего мы играем в самих себя пред лицом других. Нет публики нет и азарта, нет блеска. Если бы братья избили меня не на глазах у отца, это стало бы рядовым происшествием. Если бы я дрался не на глазах у отца, если бы ставки не были столь высоки, моя рука была бы крепче. Если бы это случилось не в день свадебного турнира, не в присутствии короля, отец едва ли зашел бы так далеко, однако ему оказалась нестерпима сама мысль, что король видел его слабость. Его же слабостью был я. Проще было уничтожить меня, чем принять ее. И, наконец, если бы это все не произошло на глазах у Адама, я был бы лишен возможности писать эти строки.
Шотландия, Ист-Лотиан, замок Хейлс, февраль 1508
Снег падал и падал, укрывая собой пространство двора, по которому взад-вперед сновали люди. Я видел все в черно-белом цвете. Там, где снег затаптывали башмаки слуг, он обращался в грязь. Примерно то же происходило и с моей жизнью. Прошло Рождество, минуло и Крещение, но ни освобождения, ни радости святые дни не принесли. Казалось, что вся моя радость осталась в прошлом. Кусок жизни выпал, как осколок из треснувшего кувшина, и вся сила ушла в этот пролом. Я не понимал, на каком я свете, что будет дальше.
Хейлс опустел. Патрик с Уиллом, слава Всевышнему, после праздников отбыли к Хоумам. Будучи дома, они не упускали случая позубоскалить надо мной, щедрые на пинки и толчки, на мелкие пакости. Адам находился в Эдинбурге вместе с отцом. Поговаривали, что граф Босуэлл ищет наследнику невесту пусть не для немедленной свадьбы, но для обручения. Самого господина графа не видали в Хейлсе с тех, послесвадебных дней. Тем неожиданней было увидеть в проеме ворот молодого МакГиллана он спешился посреди двора, бегом пересек его, цепочка следов вела ко входу в Западную башню, где смешалась с сотней таких же, расчерченных на снегу, как, должно быть, судьбы наши расчерчены перед взором Всевышнего. Я поежился, отодвинулся от окна, затворил ставни. Ясное дело, к чему оно клонится, но я предпочел бы переждать все время его визита вот тут, в своей комнате, наконец опустевшей после отъезда братьев я смутно понимал, что случилось нечто непоправимое не только по отметине на лице но не знал, что именно. И грядущее прояснение судьбы скорей тяготило, чем освобождало меня. Я закрыл книгу то был часослов и спустился вниз, к выходу на реку, оскальзываясь на ступенях.
Конечно, она уже ждала там, у восточного схода на берег, и стояла неподвижно, напряженно вглядываясь в серую воду, в которой вертелись бурунчики. У Тайна крутой нрав, как у нас самих, он никогда не замерзает в камень, кроме самых лютых лет.
Нежный полупрофиль, локон рыжеватых волос, во влажном воздухе чуть подвитый. И глаза у нее серые, как мои.
Что, Мардж? Они не плывут?
Ты снова смеешься надо мной, Джон, а? Это невежливо. Все знают, что в Тайне теперь нет русалок. Я стою здесь не поэтому.
Почему же?
Сама не знаю. Мне беспокойно.
Он едет.
Она зябко повела плечами под плащом, поежилась, глубже спрятала руки:
Знаю. Не попадайся ему на глаза.
Разве я не мужчина?
Ты мальчик, Джон, только сестре моей Маргарите, жемчужине моего сердца, мог я простить подобную правду, не попадайся ему на глаза и не зли. Ну что тебе стоит?
Я не могу провести всю жизнь слизнем.
Всю и не надо. Время пройдет, эта история забудется.
Только не мною. Он расписался у меня на лице на память.
Все проходит, пройдет и это. Я хочу обратно в Нанро, Джон. К матушке Элизабет. Не понимаю, зачем отец не велит мне возвращаться к кларетинкам мне там самое место. Не в этом вашем мире мужчин, где бьют и убивают. Особенно если убивают бессмертную душу, не тело кто рожден невестой Господней, той не место среди живых.
Ну что за глупости, посмотри на себя, Мардж Разве можно быть более живой, чем ты?
Можно, она повернулась ко мне, обеими холодными руками взяла мои, еще теплые, от нее летел свет и снег бессмертной юности. Как, например, ты. Иногда мне кажется, что он ненавидит тебя именно за это. Ты неукротим. Ты чистый огонь в душе
Железо куют, разламывают и обтесывают дерево, огонь пребудет вовеки.
Топот множества конских ног наполнил двор. Не оборачиваясь, я отступил к стене, скользнул краем берега к тому выходу, который приведет меня в башню, минуя встречу с отцом. Как бы ни страшился я этого момента, он все-таки приехал.
Но, во всяком случае, с ним был Адам.
Ну, каково там? Что ты видел, где был?
Мы втроем сидели у огня в нашей с Адамом спальне. Адам на скамье у огня, Мардж возле него, положив голову ему на плечо, я на овечьей шкуре у них в ногах. Старший брат рассказывал о столице, о короле и его придворных, о Босуэлл-корте тамошнем городском владении графа, где не был никто из нас, и сам от души наслаждался этим рассказом. Острослов Адам Хепберн был известный, хотя и молчать к месту умел, как никто. Там, при дворе, он был мужчина, воин, взрослый, серьезный, сильный, ценящий достоинство, но среди нас всего лишь юноша шестнадцати лет, и мог показать себя без церемониала, живым, веселым, ласковым. Я помню тот вечер, как сейчас, потому что мы были счастливы. Они двое вернулись от ужина в холле, мне сегодня подали прямо в комнату, за что я был несказанно признателен матери и положил поблагодарить ее лично, прокравшись после вечерни к ней в покои хотя и не знал точно, поступила она так, чтобы поддержать меня или чтобы не злить господина. Словно камень с души упал, когда я понял, что мне не придется видеть его за ужином.