Взяв карандаш и придвинув к себе бумагу, он стал записывать:
Да. Когда? Прекрасно! Забронируйте, будьте любезны! Мисс Ребекка Бейлис. А на Ибицу он когда прибывает? И номер рейса, пожалуйста. Большое спасибо. Спасибо. Да, в аэропорт я отвезу ее сам.
Он положил трубку и стал не без удовольствия разглядывать неудобочитаемые каракули, оставленные его карандашом.
Значит, так. Вы вылетаете завтра утром, в Пальме пересаживаетесь на другой самолет, на Ибицу прибываете около половины восьмого. Я отвезу вас в аэропорт. Нет, только не начинайте опять спорить! Мне будет спокойнее, если я собственными глазами увижу, что вы идете к трапу. А сейчас мы пошлем телеграмму мистеру Отто Педерсену он опять взял в руки письмо, на виллу «Маргарета» в Санта-Катарине, сообщим ему, что вы вылетаете.
И он опять улыбнулся мне так весело и ободряюще, что я внезапно преисполнилась надеждой.
Я сказала:
Не знаю, как благодарить вас.
Вот и хорошо, и не надо, заметил Стивен. Уж такую-то малость я могу сделать!
На следующий день я была в самолете, наполовину заполненном оптимистически настроенными зимними туристами. Они даже прихватили с собой соломенные шляпы на случай невероятно жгучего солнца, и лица их, когда мы ступили на мокрую от мелкого назойливого дождя землю Пальмы, несколько вытянулись, хотя и демонстрировали настойчивое желание весело улыбаться в надежде, что уж завтра-то все наладится.
Дождь лил не переставая все четыре часа, что я провела в зале для транзитных пассажиров, а на вылете из Пальмы нас здорово трясло, потому что самолет продирался сквозь густые дождевые облака. Но потом, когда, набрав высоту, мы поднялись над облаками и полетели над морем, погода прояснилась. Облака разредились, в просветах показалось вечереющее небо цвета голубых яиц малиновки, а далеко внизу обозначилась морщинистая гладь моря, пронизанная розовыми полосами закатного солнца.
Приземлились мы в темноте. В темноте и сырости. Спускаясь по трапу под южным, полным ярких звезд небом, я ощущала только запах авиационного бензина, но, когда по бетонированному, покрытому лужами полю я шла к огням аэровокзала, в лицо мне повеял ласковый ветерок. Он был теплым, пахнул сосновой хвоей и привел мне на память множество летних каникул, которые я провела за границей.
В это тихое, нетуристское время года самолет был неполон, и пройти таможенный и иммиграционный контроль не составило труда. Мне шлепнули штамп в паспорте, я подхватила чемодан и направилась в зал прибытия. Там, как обычно, мелкими группками кучковались люди стояли или понуро и безучастно сидели на длинных пластиковых скамьях. Я остановилась и огляделась в надежде, что меня окликнут, но не нашла никого, кто хотя бы отдаленно напоминал приехавшего встретить меня шведского писателя. А потом мужчина, покупавший газету в киоске на другом конце зала, обернулся. Взгляды наши встретились, и он двинулся в мою сторону, сложив газету и на ходу запихивая ее в карман, как вещь, отныне ему совершенно не нужную. Он был высок и худощав, с волосами не то белокурыми, не то седыми в ярком и безликом электрическом свете понять это было невозможно. Когда по полированному паркету он прошел почти полпути, я попробовала улыбнуться, и он, приблизившись, назвал мое имя «Ребекка?» с вопросительной интонацией, не вполне уверенный, что это я.
Да.
Я Отто Педерсен.
Мы обменялись рукопожатием, при этом он церемонно отвесил мне легкий поклон. Волосы у него, как я разглядела вблизи, были светло-русыми и седоватыми, он был строен и костист, с лицом, покрытым густым загаром, а кожа его от постоянного пребывания на солнце стала сухой, с сеткой тонких морщинок. Глаза очень светлые, скорее серые, чем голубые. Одет он был в черный свитер-водолазку и легкий бежеватый, цвета овсяных хлопьев костюм со складчатыми, как на рубашке-сафари, карманами и незатянутым, с болтающейся пряжкой поясом. От него веяло лосьоном после бритья и чистотой, безупречной, как после отбеливателя.
Обретя друг друга, мы секунду не знали, что сказать, внезапно оба остро ощутили трагические обстоятельства нашей встречи, и я поняла, что он испытывает ту же неуверенность, что и я. Но, будучи человеком воспитанным и вежливым, он справился со смущением, подхватил мой чемодан и осведомился, весь ли это багаж.
Да, больше ничего нет.
Тогда пойдемте к машине. Хотите постойте здесь у выхода, а я подгоню ее, чтобы вам не делать лишних движений.
Нет, я пойду с вами.
Автостоянка близко, через дорогу.
Мы вышли вместе, опять нырнув в темноту. Он привел меня к полупустой автостоянке, где остановился возле большого черного «мерседеса», открыл его и закинул на заднее сиденье мой чемодан. Потом он придержал дверцу, усаживая меня, после чего, обогнув машину, сел рядом на водительское место.
Надеюсь, вы хорошо перенесли дорогу? вежливо поинтересовался он, когда, отъехав от аэровокзала, мы очутились на дороге.
Немного потрясло в Пальме. И ждать пришлось четыре часа.
Да. В это время года прямые рейсы отменяют.
Я судорожно глотнула.
Мне надо объяснить вам, почему я не ответила на ваше письмо. Я переехала и письмо получила лишь вчера утром. Понимаете, мне его не переслали. Вы так любезно написали мне и, наверное, удивлялись, почему я не ответила.
Я предполагал нечто подобное.
Его английский был безукоризнен, лишь шведская четкость гласных и некоторая церемонность выражений выдавали его происхождение.
Когда я получила ваше письмо, я так испугалась что могу опоздать
Нет, сказал Отто. Вы не опоздали.
Что-то в его голосе заставило меня бросить на него взгляд. Его профиль, освещенный желтым светом пролетающих за стеклами огней, был острым как нож, выражение лица неулыбчивое, суровое.
Я спросила:
Она умирает?
Да, сказал Отто. Да, она умирает.
Что с ней такое?
Рак крови. Так называемая лейкемия.
Давно она болеет?
Примерно год. Но плохо ей стало перед самым Рождеством. Доктор решил, что следует попробовать переливание крови, и я отвез ее в больницу. Но ничего хорошего не вышло, потому что, как только ее отпустили домой, у нее началось ужасное носовое кровотечение. Пришлось вызвать «скорую» и опять отвезти ее в больницу. Рождество она провела там, и выписали ее далеко не сразу. Тогда я и написал вам.
Жаль, что я не получила письма вовремя. Она знает о моем приезде?
Нет, я не сказал ей. Вам хорошо известно, как она обожает сюрпризы и как ненавидит разочаровываться. Я решил, что может случиться так, что этим рейсом вы не прилетите. Он холодно улыбнулся. Но вы, конечно, прилетели.
Мы остановились на перекрестке, пропуская деревенскую фуру; копыта мула приятно шлепали в дорожной пыли, а на задке фуры раскачивался фонарь. Отто воспользовался остановкой, вытащил из нагрудного кармана сигару с обрезанными концами и закурил от зажигалки на приборной доске. Фура проехала, и мы двинулись дальше.
Вы давно не видели маму?
Два года.
Вы должны быть готовы к тому, что она очень изменилась. Боюсь, перемена поразит вас, но постарайтесь, пожалуйста, не подать вида. Она все еще крайне тщеславна.
Вы так хорошо ее знаете.
А как же иначе?
Мне очень хотелось спросить его, любит ли он мою мать. Вопрос этот вертелся у меня на языке, но я понимала, что на этой стадии нашего знакомства спросить о такой личной и интимной вещи было бы сущей наглостью. А кроме того, какая разница? Он встретил ее, захотел быть с ней, он дал ей дом и теперь, когда она так больна, нежно заботится о ней в этой своей внешне суховатой манере. Если это не любовь, то что же?
Вскоре мы заговорили о вещах посторонних. Я спросила, давно ли он живет на острове, и он ответил, что пять лет. Впервые он приплыл сюда на яхте, и место так ему понравилось, что на следующий год он вернулся на остров, купил дом и обосновался здесь.
Вы писатель?
Да, но, кроме того, профессор истории.
Вы пишете исторические труды?
Писал. А сейчас работаю над исследованием мавританского завоевания и периода владычества мавров здесь, на островах, и на юге Испании.
Эти слова произвели на меня впечатление. Насколько мне помнилось, раньше среди маминых любовников не было ни одного, хоть отдаленно напоминавшего интеллектуала.
Далеко еще до вашего дома?
Около пяти миль. Когда я впервые очутился здесь, деревня Санта-Катарина была совершенно первозданной и нетронутой. Однако теперь намечается строительство гостиничного комплекса, и, боюсь, место это испортят, как испортили и весь остров. Нет, я неверно сказал. Как испортили и некоторые другие места на острове. Здесь пока еще возможно полное уединение, если знаешь, где его искать, и вдобавок располагаешь машиной, а может быть, еще и моторной лодкой.
В машине было тепло, и я опустила стекло в окошке. В лицо мне повеяло мягкое вечернее дуновение, и я увидела, что вокруг нас уже раскинулся сельский ландшафт, а мимо пробегают оливковые рощи и мерцают огоньки крестьянских домов, выглядывая из-за раскидистых и колючих опунций.
Я рада, что она здесь, сказала я. То есть я хочу сказать, что, если уж ей суждено заболеть и умереть, я рада, что произойдет это в таком месте, на юге, где пригревает солнышко и пахнет сосновой хвоей.
Да, сказал Отто и добавил, как всегда четко: Думаю, она была здесь очень счастлива.
Мы ехали в молчании по пустынной дороге, и навстречу нашим фарам бежали телеграфные столбы. Я видела теперь, что мы мчимся по берегу моря, раскинувшегося до невидимого темного горизонта и усеянного там и тут огоньками рыбацких шхун. Вскоре перед нами обозначились неоновые огни и показался силуэт деревеньки. Мы миновали дорожный знак с названием «Санта-Катарина» и теперь катили по главной улице, где витали запахи лука, растительного масла и жаренного на рашпере мяса. Из распахнутых дверей к нам рвались звуки фламенко. Смуглые лица обращались в нашу сторону и провожали взглядами, полными рассеянного любопытства. Через минуту деревня осталась позади, а мы врезались в черноту за ней лишь затем, чтобы почти сразу же, притормозив и сделав крутой поворот, въехать на узкую аллею, шедшую вверх между миндальными деревьями по обочинам. Наши фары прорезали темноту, и я увидела впереди виллу белый квадрат фасада, который разнообразили лишь маленькие замкнутые оконца и зажженный фонарь, раскачивавшийся над украшенной шляпками гвоздей входной дверью.
Отто нажал на тормоз и заглушил мотор. Мы вышли из машины. Отто достал с заднего сиденья мой чемодан и через вымощенную гравием площадку пошел впереди меня к дому. Он открыл дверь и посторонился, пропуская меня вперед.
Мы очутились в прихожей, освещенной люстрой из кованого железа, а из мебели там стояла длинная кушетка, покрытая пестрым одеялом. Возле двери стоял сине-белый кувшин с тростями, увенчанными набалдашниками из слоновой кости, и с зонтиками от солнца. Как только Отто притворил входную дверь, напротив открылась другая, внутренняя, выпустив маленькую темноволосую женщину в розовом халате и разболтанных ношеных тапочках.
Señor[1].
Мария.
Женщина улыбнулась, обнажив ряд золотых зубов. Отто заговорил с ней по-испански задал какой-то вопрос, она ответила, после чего он представил ей меня.
А это Мария, которая ведет все наше хозяйство. Я сказал ей, кто вы такая.
Я протянула руку, и Мария пожала ее. Мы дружелюбно заулыбались, кивая друг другу. Потом Мария опять повернулась к Отто и еще что-то сказала. После этого он передал ей мой чемодан, и она удалилась.
Отто объявил:
Ваша мама спала, но сейчас проснулась. Разрешите мне помочь вам с пальто.
Я расстегнула пуговицы, а он снял с меня пальто и положил его на край кушетки. Затем он направился к еще одной двери, сделав мне знак следовать за ним. Я повиновалась, внезапно занервничав, боясь того, что предстояло мне увидеть. Он ввел меня в гостиную длинную комнату с низким потолком и стенами, белеными, как и весь дом. Обставлена она была приятной смесью современной скандинавской и старинной мебели. По плиточному полу были разбросаны ковры, кругом было множество книг и картин, а круглый стол посередине манил обилием аккуратно разложенных журналов и газет.
В большом камине горели настоящие дрова, а напротив была постель с низким столиком возле нее; на столике стояли стакан с водой и кувшин, кружка с несколькими стебельками розовой герани, лежали книги и горела лампа.
Комната была освещена только этой лампой и мерцающим огнем в камине, но от самой двери я увидела хрупкую фигуру под розовыми одеялами и исхудалую руку, протянувшуюся к Отто, едва он приблизился и встал на ковре у камина.
Милый, сказала она.
Лайза.
Он взял ее руку, поцеловал.
Тебя так долго не было!
Мария сказала, что ты спишь. Ты в силах принять гостью?
Гостью? тоненько сказала она. Кого же?
Отто покосился на меня, и я выступила вперед, встав рядом с ним.
Я сказала:
Это я, Ребекка.
Ребекка! Детка дорогая! О, какая радость и как забавно!
Она протянула мне обе руки, и я встала на колени, целуя ее. Тело ее не сопротивлялось и не давало опоры такой она была худой, и когда я коснулась губами ее щеки, это было как прикосновение к пергаменту. Щека ее напоминала засохший листок, давно сорванный с родного дерева, скрученный, гонимый ветром.
Но что ты делаешь здесь? Она поглядела через плечо на Отто, потом перевела взгляд на меня, притворно нахмурилась: Это не ты велел ей приехать?
Я подумал, что тебе будет приятно повидать ее, сказал Отто, подумал, что тебя это взбодрит.
Но, милый, почему ты ничего не сказал мне?
Я улыбнулась:
Мы хотели, чтобы это был сюрприз.
Лучше бы мне было знать заранее, тогда я могла бы предвкушать встречу с тобой. Ведь мы именно так и думали до Рождества. Предвкушение это же половина удовольствия! Она отпустила меня, и я откинулась назад, сев удобнее. Ты у нас остановишься?
На день-другой.
О, как замечательно! Мы сможем всласть посплетничать! Отто, а Мария знает, что Ребекка остается?
Конечно.
А как насчет сегодняшнего ужина?
Мы обо всем договорились ужинать мы будем здесь, втроем.
Ну давайте тогда сейчас что-нибудь придумаем. Выпьем. В доме есть шампанское?
Отто улыбнулся:
Думаю, найдется бутылочка. Помнится, я припас одну на такой случай и держу ее во льду.
Ах ты, хитрюга!
Так принести сейчас?
Пожалуйста, милый. Ее пальцы скользнули в мои, и это было все равно что держать цыплячий скелетик. Мы выпьем за встречу!
Отто вышел за шампанским, и мы остались вдвоем. Найдя низенькую табуретку, я пододвинула ее к постели, чтобы можно было сесть возле нее. Мы глядели друг на друга, и она все улыбалась. Ее ослепительная улыбка и блестящие темные глаза остались прежними, как и темные волосы, пятном черневшие сейчас на снежно-белой наволочке. Остальное в ней было страшно. Трудно было вообразить себе, что живой человек может быть таким худым. А в довершение нереальности этой совершенно невообразимой картины кожа матери была вовсе не бледной или бескровной, а покрытой густым загаром, словно она и теперь еще проводила дни, нежась на пляже. Но возбуждение не покидало ее. Она все говорила и, казалось, не могла остановиться:
Какая прелесть, что мой дорогой догадался, до чего мне хотелось видеть тебя! Только вот со мной стало так скучно, мне ничего не хочется, и все так трудно. Ему бы подождать, пока мне станет лучше, тогда бы мы могли повеселиться вместе, поплавать, походить на яхте, и пикники устраивать, и все такое
Я могу приехать еще раз, сказала я.
Да, конечно, можешь. Она коснулась рукой моего лица, словно ей необходимо было этим прикосновением убедиться в реальности моего присутствия. Ты великолепно выглядишь, тебе это известно? Мастью ты в отца эти большие серые глаза, эти волосы пшеничного цвета Они пшеничные или золотистые? И мне нравится твоя прическа. Ее рука потянулась к моей косе, и коса упала мне на плечо, толстая, как канат. Она делает тебя похожей на принцессу из сказки знаешь эти старые книжки с чудесными картинками? Ты очень хорошенькая.