Когда я печатаю слово «самоубийство», руки покрываются потом, и я почти уверена, что там, наверху, на раскладушке у себя в кабинете, отец слышит, как я нажимаю каждую букву. Меньше всего мне хотелось бы возвращаться в офис доктора ОБрайана, терпеть его носовой голос и отвечать на вопросы о том, как я «справляюсь» а именно это произойдет, если отец узнает, что я ищу в интернете.
Я проваливаюсь поглубже в старый диван и зарываю голые ноги в гору подушек, перед тем как изучить результаты поиска.
Ссылка за ссылкой, страница за страницей. Слова роятся на экране, забираются в каждый доступный уголок, расплываются, как капли дождя на стекле, а затем снова становятся контрастными, царапая мне зрение.
Внутренности совершают болезненное сальто, словно я нахожусь на самой вершине американских горок и вот-вот полечу вниз. Только в этот раз облегчение не наступит. Я чувствую лишь напряжение, закручивающееся по спирали все туже и туже, сжимающее все мои органы и сдавливающее дыхание, угрожая явить миру мой последний прием пищи.
Из прочитанного я делаю вывод, что мама вообще не должна была умереть. Ее должны были найти до того, как она потеряла слишком много крови. Ее желудок должен быть отвергнуть все, что она проглотила.
Я не могу не задаваться вопросом было ли ей больно физически. Я пытаюсь представить, каково это страдать так, что смерть кажется спасением. Так это объяснял доктор ОБрайан. Тем, что мама страдала.
Страдала страдала страдала страдала страдала страдала.
Слово вихрем кружит у меня в голове до тех пор, пока его слоги не теряют форму и смысл. Оно начинает напоминать название приправы, или имя, или какой-нибудь полудрагоценный камень. Я пытаюсь придумать подходящий цвет, но все, что приходит на ум, чернота засохшей крови.
Остается надеяться, что, став птицей, мать избавилась от своих мучений.
Папа до сих пор мне не верит.
А если бы верил, изменилось бы что-нибудь?
Разве это не обязанность родителя верить собственной дочери, когда ей не верит никто другой? Когда это нужно ей больше всего на свете?
Чем дольше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь в том, что наличие доверия это основной признак семьи. Наверное, с моей семьей что-то не так. Всегда было не так.
Как-то раз в первом классе учитель задал нам сделать семейное древо с родословной. Я помню, как вырезала фигурки мамы и папы, бабули и дедули. Помню, как делала ствол из коробки из-под хлопьев, а листья из цветного картона.
Мне ужасно не понравилось мое дерево. Оно вышло неровным. Мама не была сиротой, но именно так это и выглядело, когда учитель приколол мое дерево на классный стенд рядом с другими работами. У большинства деревья были симметричными.
После школы я пришла домой и спросила маму: «Почему мы никогда не видимся с бабушкой и дедушкой?» Она ответила: «В смысле? Мы каждую неделю видимся с твоей бабулей». «Нет, с твоими родителями, уточнила я. Почему мы никогда не празднуем с ними День благодарения?» «Они слишком далеко живут», резко ответила мама.
Я понятия не имела, что сказала не так, но с тех пор хорошо усвоила: интересоваться бабушкой и дедушкой по маминой линии не стоит.
Еще одну попытку я предприняла в средних классах, когда наш учитель обществоведения проводил уроки по восточноазиатским культурам. «Мистер Стейнберг спросил, делали ли кому-нибудь в нашей семье бинтование ног», обратилась я к маме. «Почему он спросил об этом тебя?» ответила мама с оборонительной интонацией в голосе, и я вспомнила странное выражение тоски в ее взгляде, когда она подняла глаза от ножа и разделочной доски. «Я сказала, что ты выросла на Тайване», пояснила я. Она помолчала и посмотрела наверх, словно в уголки своих глаз. «Кажется, моей бабушке, которая жила в Китае, твоей прабабушке бинтовали ноги». «А твоей маме нет?» «Нет». Я выждала несколько секунд. «Почему ты никогда не звонишь своим родителям? Не пишешь им писем?» Мама бросила на меня резкий взгляд. «У нас не хорошие отношения. Мы поссорились». «Но почему вы не можете помириться?» Когда она попыталась ответить, ее явно разрывало от противоречий: «Это трудно. Иногда все не так просто. Ты поймешь, когда подрастешь».
Этот ответ безумно меня разозлил.
11
Ближе к полуночи в нашем доме одно за другим распахиваются все окна; со дня, как я показала папе коробку, прошла неделя.
Сидя на диване, я слышу скрип и стук рам, а спустя еще секунду шуршащий звук, будто что-то движется вдоль москитных сеток. Это что-то, кажется, злится и пытается проникнуть внутрь.
Люди? Воры?
Шторы в гостиной пухло вздымаются в моем направлении. Огибая их по углам, в комнату пробирается шепот ветра.
Мама?
Меня пронизывает ужас; он пробирается глубоко внутрь как ледяная вода в ткань. Я сижу не шевелясь, будто приклеенная к дивану. В сознании вспыхивает крошечная искорка логики с ее помощью я пытаюсь побороть оцепенение, понимая: застыв на диване, я вряд ли помогу делу.
Мам? Мой голос дрожит и поскрипывает.
Это слово как заклинание. Шуршание мгновенно прекращается. Ветер стихает. Тишина все, что остается в ответ.
Я осматриваюсь по сторонам, проверяю кухню. Ничего.
Затем я слышу, как вдалеке что-то ломается, и снова шуршание. Что бы это ни было, оно переместилось на второй этаж и теперь гораздо зловеще. Там, наверху, на высоких нотах пронзительно свистит ветер.
Я слышу, как папа громко ругается у себя в кабинете. Слышу его тяжелые шаги, скрипящие по полу из одного конца дома в другой и обратно. Затем следует очередная порция ругательств.
Что там происходит? кричу я.
Я разберусь! кричит он в ответ. Правда, звучит это не слишком убедительно.
Я не хочу подниматься. Но, похоже, помощь ему понадобится.
С каждым шагом ноги все сильнее сдавливает страхом; этот страх пытается заставить меня застыть на месте, превращает мои стопы в свинцовые и неповоротливые.
Не считая случая с белой краской, на втором этаже я появляюсь крайне редко. Поднимаясь по ступеням, я не могу избавиться от мысли, что приближаюсь к месту, где лежало тело.
Тело.
Пятно.
На полпути слышу еще одно крушение в этот раз настолько громкое, что я съеживаюсь и закрываю уши ладонями.
Я зажмуриваюсь и резко сажусь.
Тело тело тело. Пятно пятно пятно.
Ли?
Это папа он стоит наверху лестницы и опирается на перила, словно после поражения.
Что это? спрашиваю я.
Он качает головой.
В то же мгновение поднимаются последние порывы ветра: они влетают в открытые окна, сталкиваются над лестницей, закручиваясь в миниатюрный торнадо. Затем в него внедряются алые частички; папа борется с вихрем, снова и снова пытаясь обхватить его руками.
Внезапно ветер стихает; все успокаивается. Порванная москитная сетка, как перекати-поле, летит через второй этаж, потом несколько ступеней вниз и наконец останавливается. Папу облепляют какие-то красные частички; с холодным и гневным выражением на лице он пытается их стряхнуть.
Что это? спрашиваю я, всматриваясь. Но едва успев задать этот вопрос, я уже знаю ответ. Теперь ему даже необязательно отвечать.
Перья, говорит он. Это чертовы перья.
Дни сменяют друг друга, но мы не обсуждаем случившееся. Ни слова о перьях, ни слова о птице. Папа делает вид, что никакого странного ветра в нашем доме и в помине не было. Но он молчаливее обычного значит, все-таки испугался и даже больше, чем я. Проходит долгая неделя, полная холодного молчания, неопределенности и карбазольного фиолетового.
А потом он бронирует нам билеты на самолет.
12
Перелет до Тайбэя составляет пятнадцать с половиной часов. Прямой рейс. Не припомню, чтобы когда-нибудь мне приходилось так долго сидеть не вставая. В глубине души я не уверена, насколько это разумно: пересекать полнеба по дороге к людям, которых я не видела никогда в жизни. Но к черту сомнения. Мне с трудом верится, что все это по-настоящему, что я лечу встретиться с родными моей мамы. Я постоянно беспокоюсь, что в любой момент папа может встать и как-нибудь заставить пилота повернуть самолет обратно.
Ему понадобилось около недели, чтобы уладить все дела на работе. На сборы нам хватило одного вечера. Я была готова лететь одна, но он меня не отпустил. Впрочем, все это уже не имеет значения. Важно лишь одно: мы делаем то, чего хочет мама. Или, по крайней мере, то, чего, я думаю, она хочет.
В машине по дороге в аэропорт папа сыпал «интересными фактами» о Тайване. Внезапно он очень увлекся этим путешествием, будто это была его идея.
Ли, ты будешь в восторге. Тайбэй просто изумительный город. Там на каждом углу магазины «Севен-Элевен» [3] люди называют их просто «семерками». У них музыка доносится даже из мусорных грузовиков; очень необычно! Мы обязательно поднимемся на Тайбэй 101 один из самых высоких небоскребов в мире. А еще мы как раз застанем фестиваль духов можем сходить, если решим на день съездить в Цзилун, кстати, пишется это не так, как слышится Пишется это так: К-И-Л-У-Н-Г
Изумительно, сказала я, используя его словечко. Прозвучало чуть равнодушнее, чем я планировала. Папа замолчал.
Перед самым взлетом я проверила электронную почту. Сверху, над кучей непрочитанных писем с соболезнованиями, появился новый имейл:
ОТ: axeldereckmoreno@gmail.com
КОМУ: leighinsandalwoodred@gmail.com
ТЕМА: (без темы)
Я не стала его читать. Даже не взглянула на первую строчку. Отчасти мне ужасно хочется, чтобы это было одно из его обычных посланий. Я нажму «открыть» и увижу милую и глупую шутку, или эскиз, который он нарисовал в очередном своем новом приложении, или забавную фотографию, где он дурачится с сестрой.
Если я не открою письмо, то смогу представлять, что наша дружба осталась прежней.
Если я не открою письмо, это будет означать, что ничего не изменилось.
Рядом спит папа; на маленьком экране перед ним идет новый фильм про супергероев. Его глаза закрыты, лицо, слегка подрагивая, опускается все ниже к шее, дешевые самолетные наушники сползают с головы. Его локоть, съезжая, оказывается на моей стороне подлокотника. Последний раз он обнимал меня еще до того, как мать стала птицей. Как будто эти объятия означали бы, что он сдался горю. Как будто я хрупкая скорлупа, которую он боится разбить.
А я-то думала, что уже не нуждаюсь в объятиях, но это случайное прикосновение локтя Я с радостью принимаю его компанию, его тепло.
Мои пальцы словно лед. Пытаясь согреться, я обвиваю ими собственную шею. Холодно. Я представляю диаграмму на стене в кабинете врача: электрически-синий мороз идет через все тело от кончиков пальцев к самому центру.
Возможно, так чувствуют себя люди, когда умирают. Ощущала ли мама этот холод в самом конце? Возможно, каждый раз, когда у меня немеют пальцы, это робко подкрадывается смерть. Возможно, мое тело слишком сильное, слишком живое, чтобы сдаться ей.
А возможно, с этим холодом начинается превращение в птицу.
13
Небо в Тайбэе окрашено в такой оттенок фиолетового, что нельзя отличить утро от сумерек. Папа говорит, сейчас вечер.
Лицо буквально плавится; по каждому сантиметру тела ползут капельки пота. В тихом переулке между жилыми домами папа ищет в телефоне точный номер квартиры. Уличный фонарь высоко вверх вытягивает свою длинную шею, отбрасывая резкий флуоресцентный свет. Двери здания представляют собой исцарапанные металлические листы. По краям окон решетки. Как же все это не похоже на наш район дома, в Америке. Здесь нет ярких дверей и окон с декоративными ставнями. Нет ни участков, ни передних крылец, ни парковок.
Hад некоторыми дверными проемами наклеены длинные красные плакаты c китайскими иероглифами из блестящей золотой фольги; каждый размером с мою руку. А снаружи, в самом переулке скопление мопедов и велосипедов, одежда на сушилках из бамбуковых палок, пыльный седан. Из-за угла выплывают ароматы сочетание дымка благовоний и чесночного масла.
Нечастые прохожие оборачиваются и бросают на нас любопытные взгляды. Папа принимается рыться в карманах его руки шуршат разочарованием.
Они ведь знают, что мы здесь, да? Внезапно я начинаю сомневаться в правильности решения приехать в Тайвань. Я вспоминаю, как мрачнело лицо матери каждый раз, когда я спрашивала ее про родителей; может, действительно есть причина, по которой ехать сюда не стоило?
Воздух тяжелый настолько, что я почти убеждена: над городом нависает гигантский кусок брезента, удерживающий внутри горячую влажность всех наших вдохов и выдохов. Пролетает ветерок, но облегчения не приносит лишь зачесывает волосы у меня на руках в противоположном направлении. Я нервно потираю локти. Под светом лампы я вижу, как у папы трясутся руки.
Пап? Ты в порядке?
Подожди минуту, напряженно произносит он. Затем перекидывает рюкзак вперед и начинает в нем копаться.
Я всматриваюсь в пустую дорогу и прислушиваюсь к его копошениям. Бумаги с хлопкóм и шумным вздохом падают на асфальт, беспорядочно рассыпаясь в разные стороны. Я нагибаюсь, чтобы помочь папе все собрать, и тут соседняя дверь со скрипом открывается, заливая все сияющим прозрачным светом.
На пороге, сгорбившись, стоит хрупкая женщина и косится на нас.
Байнэн, произносит она.
Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что женщина пытается выговорить папино имя. Я резко встаю; но папа поднимается с корточек не так быстро.
Женщина колеблется, затем добавляет:
Ли.
Я глотаю воздух, пока этот короткий слог узлом завязывается у меня в горле. Ее голос одновременно и мамин, и нет.
Name wan cai dao. Chiguole mei?
Очевидно, что женщина не знает английского.
Ли! снова произносит она и шагает вперед.
Ну а чего я ожидала? Что после всех этих лет мои бабушка с дедушкой установят себе копию Rosetta Stone [4]? Ведь все их письма были написаны на китайском! Где-то на подсознательном уровне я решила, что мамино знание английского должно было передаться им перейти по наследству, только в обратную сторону.
Папа поворачивается и смотрит на меня с ожиданием, словно говоря: Ты что, забыла все хорошие манеры, которым я тебя учил?
Ni hao. Я слышу, что тона звучат не так, как надо, пока я вверх-вниз скольжу голосом по слогам. Слишком давно я не произносила этих слов.
Waipo haо, поправляет папа.
Waipo. Точно. Бабушка. Это я вспомнила, но все-таки еще не окончательно освоилась. Слишком много времени уходит у меня на поиски маминых черт в этом морщинистом лице.
Waipo haо, наконец говорю я. Так по-розовому мой голос не звучал еще никогда.
Она снова произносит мое имя и вдобавок еще цепочку фраз, которые я не могу распознать. А потом как по волшебству я вдруг разбираю: очень красивая. Она улыбается мне и нежно прикасается пальцами к моим волосам до плеч.
Красивая. Piaoliang. С моими-то широкими бедрами и ляжками, как у слона? И лицом гораздо круглее, чем мамино? И совсем не такой хрупкой фигурой, о которой я всегда мечтала; и волосами каштановыми вместо черных?
Уайпо заводит меня внутрь, и дверь с визгом захлопывается. Мы с папой втискиваем чемоданы в крошечный лифт. На втором этаже бабушка останавливается и жестом просит нас снять обувь. Вместо тапочек она предлагает нам пенопластовые сандалии.
Мы сворачиваем и оказываемся в маленькой гостиной. Там на диване сидит мужчина очевидно, мой дедушка, а рядом с ним стоит деревянная трость. Пошаркивая выцветшими синими тапочками, он пересекает комнату.
Waigong hao. Мой голос надламывается.
Он чересчур долго кивает, затем опускает голову и кашляет себе в руку. Когда он снова выпрямляется, на лице у него уже сияет улыбка.
Вот бы помнить, как будет «Рада с вами познакомиться».
Я всеми силами пытаюсь откопать в памяти хоть какие-нибудь знания, но неожиданно для себя могу думать лишь об Акселе и о том, как на похоронах он спросил меня: «Какой цвет?» а я ответила: «Белый».