Но именно это провозвестник и собрался проделать. Ведь (разумеется даже разумом) Стариком он именовал самого Бога! Ещё более разумеется, что Кар-ру сейчас (не смотря на его мямлость) было вполне покойно, то есть за свою сомнительную вольность он не ожидал себе никакой кары (причем не только благодаря своему с ней созвучию).
Но! Бог наказует! Только тех, которых любит. Иных Он просто забывает. И они даже могут быть счастливы. А вот если о тебе всегда помнят Если о тебе помнят, и ты существуешь в невидимом забудь о нынешнем себе и исполняй другого (уже и только будущего) себя.
Наивысшая кара уже совершилась над вороньим воплем: его попросту не существовало там, где всесуществовал Тот, кто здесь и сейчас именовался попросту Стариком!
Разумеется, вороний вопль еще попробует самоутвердится в настоящей жизни, причем это у него почти получится. Но обо всём этом будет сказано дальше (жизни и смерти), причём неспешно и в свой черед (то есть в ритме, слове, гармонии) будет помянуто, как в версифицированном мире функция становится видимой.
А пока нам не о чем с ним говорить.
Так о чём же нам говорить,
Когда говорить не о чем?
Так о чём же нам полюбить,
Если любовь над речью?
Так о чём же нам умолчать
Всей тишиной меж нами?
Мы живём именами
И пробуем их кричать (и видим произнесенное).
И действительно, о чём? Что дальнейшая судьба Идальго представлялась печальной, понятно. Что печаль эта была не человеческой, а сверхчеловеческой (ничего хорошего в том, чтобы искушать «малых сих», нет и не будет) это тоже понятно: речь не о счастье, а об исполнении вести как некоей вселенского масштаба версификации!
А что стиль этой печальной постановки будет трагедиен, разумелось даже разумом, причем роль греческого хора (комментатора и ключника) самоутвержденный Кар-р уже назначил самому себе и готовился собой сопроводить дальнейшее формирование миров.
Так о чем было им говорить, когда говорить уже не о чем?
Не о том же, как именно (дальше) быть всему миру с Россией или быть без России? И зачем миру (у которого есть все шансы стать «миром считающих себя личностями насекомых») быть без России? Тогда этот вопрос ещё оставался отрыт. Мой президент ещё не давал своего определения: мы попадём в рай, а агрессор отправится в ад. (цитата по памяти)
Кто еще (кроме Старика) может решить, хорошо или плохо всему нашему миру (и прошлому, и будущему) быть с Россией, то есть быть со всею Россией, или быть только с частью её, сохранив для себя ее опустелую внешность? Верно, что не Илия Дон Кехана, рыцарь Ламанческий, (чье имя в переводе с языка версификаций означает: защитник клочка земли, одной шестой части суши), будет решать эту мировую проблему.
Он защищает. Но решает не он.
Ясно только одно: внешний мир хочет быть счастлив по своему, а Илии велено выйти из своего Божьего Царства и перестать быть счастливым, и настать жить чувством и болью, которых доселе ему удалось избежать.
Больно ли родинке на губе,
Когда человек жжет глаголом?
Когда человек лжет глаголом -
Оставив ему только вид внешнего телосложения!
Ибо признак у жизни простой:
Этот вольно дышит душой,
А «не этот» лишь грудь вздымает важным телодвижением
И косится зрачком влажным
На мимо летящий праздник
Вот и родинка на губе
Тоже может сама по себе
Оказаться призраком родины!
Есть многое на свете, что только снится нашим мудрецам, например: какой выбор сделать тогда, когда нет никакого выбора? Или ещё например: что значимей миру культура Италийского Ренессанса или поделки народов Севера? Человеку приходится выбирать, но человекам вообще такой выбор неправильно делать.
Вот и приходит человек к тому, что каждый (персонифицированный) выбор персонально неправилен. Приходит человек к тому, чтобы не выбирать: пусть выбор сам себя выберет Кар-р!Именно в этот миг (прямо из пустоты за окном) из подспудных слоёв миропорядка на первый план моей истории выступила (вполне, впрочем, поправимая) неправильность происходящего Кар-р!
Она в очевидном: ведь каждому рыцарю должно соизмерять свои (настоящие, прошлые и будущие) совершения с единственной мерой своего сердца; более того! Каждому рыцарю очевидно, что о такой судьбе (судьбе странствий и подвигов) рыцарю должна была бы сообщить его дама сердца, причем только наличием своим (якобы сама ничего не требуя).
Но сейчас на месте прелестных губ и нежного сердца обосновался вороний вопль!
Он и принес требование исправиться. Он и обратился к Илии Дону Кехана, потому что Идальго совпадал с огромностью задачи. Но мне интересно, мог бы ещё кто-нибудь претендовать на роль рыцаря мировой версификации реальности? Есть ли ещё кто, или мирозданию всё равно, кто возьмётся сам себя исполнять (как партитуру)?
Тем самым погубив в себе надежду на обычную участь людей.
А в чём она, обычная участь людей? В чём она не в Прекрасном Вчера, а именно сейчас? Многим известны очень жёсткие строки Сергея Кизякова: «Мне кажется, что превращение бывшего Christentum в Вечную Пустыню Насекомых, в карстовые пустоты бытия дело уже нескольких десятилетий, может, двух-трёх, и с Европой всё станет ясно, как почти всё ясно сегодня с Америкой. Один большой Макдональдс, вокруг которого шумят поливиниловые голливудские черти итог 2000 лет европейской культуры. Две тысячи лет на "фу-фу" Бессмысленная борьба тысяч и тысяч людей непонятно за какие идеалы, чтобы итогом великой цивилизации стал человек-курица, человек крыса, пелевинский "oranus", упрощённый до самого фундамента, до биологического каркаса, до сплетения кишок и нервов, угрюмый производитель кала».
Меня один вопрос достаточно давно занимает: «Способны ли русские хотя бы отсрочить превращение Земли в Вечную Пустыню Насекомых?».
Кар-р! Какая самоирония мир-ра! Не всё ли равно миру, кто исполнит должное? Кто спросит синьора Мигеля, хотел бы он, чтобы его рыцарь печального образа поклонялся прекрасной даме, изображенной кистью великого (кто спорит?) Иеронима Босха, или предпочтет мастерство Рафаэля? Никто ведь не спросит, а ведь и это неправильно:.
Нам самим предстоит решать, какой кистью изображать выпуклую реальность Кр-р! Раз уж изображать свое настоящее мы решили не совсем сами.
Здесь напрашивается небольшое и очень частное (и с маленькой буквы) пояснение:
моему герою (ипостаси воды) предстоит принять и в прошлом, и в будущем самые различные формы своего одиночества как то: принять своих друзей, возлюбленных, бессмертных и даже многосмертных врагов! принять как равные ему одиночества.
ему предстоит поменять место и время своего проживания в мире, в котором темные века моего человечества легко приравнять к дантовым кругам вечного возвращения: ему предстоит изменить саму временность собственной жизни кар-р!
Вороний вопль, (всё ещё) не только удаленный и оделенный стеклом, но и совершенно посторонний этому собиранию Илии в путь (его самоопределению, нахождению идентичности), решил это самоопределение прервать. Не скажу, что вороний вопль торопился добавить себя к наступающим переменам (что было вполне очевидно), но скажу, что добавление вполне удалось.
Вороний вопль громко каркнул (во все чеширское горло), но прозвучал этот вопль очень даже по русски и почти поучительно:
Не дай гордыне посмеяться над трудом своим!
Илия (душою своей) не стал его слышать, но (ушами своими) подивился некоторой его правоте. Но следовать вороньему совету не собирался: Идальго был убежден, что без гордыни далеко не уедет. Заметив несогласие, обрадованный крик немедленно повторился:
Трудись не трудись, все равно станешь трупом и достанешься мне!
Вороний вопль напоминал, что очи павших в ристаниях рыцарей по праву подлежат его клюву, еще провозвестник пытался указывать на бессмысленность одиночных рыцарских странствий и (именно что) единоборств с мирозданием! Ведь даже многоборство бессмысленно, если оно бесполезно для дела, к которому призван каждый «один» (не скандинавский одноглазец это к воронам а как «часть» целого, что становится «честью» целого).
Что бессмысленна даже честь, если на свете вообще не бывает смерти, вороний вопль был уверен. А вот что честь неизбежна, если есть бессмертие это великий искус (и об этом знал Илия Дон Кехана: ведь Бог есть).
Вороний вопль полагал, что если смерти нет, тогда остаётся одно (даже если оно не одно) бес-смертие. Ведь если любое дело бес-смертно, то оно бес-смысленно; тогда бессмысленна и бессмертна жизнь его: человек не погибнет смертью, но будет жив мертвой жизнью (погибает для жизни)! Будет мертв для души своей, причем независимо от количества прожитых жизней.
Еще вороний вопль прямо указывал, что никакой такой рыцарской чести нет ни в ристаниях с виртуальностью, ни в отстраненной любви к даме сердца; вороний вопль прямо указывал, что только реальное реально, что если никакой другой смерти нет, кроме смертей виртуальных, тогда все позволено!
Нет никакой рыцарской чести в том, чтобы быть несчастливым; так ежели никакой смерти нет вообще к бессмертию бессмысленно добавлять жизнь!
А добавлять всего лишь виртуальные смерти ещё более бессмысленно
И тогда нет в бессмысленном мире другого равенства, кроме равенства вседозволенности и бесчестья. И тогда (если есть на свете некий Старик) именно тебе всё дозволено (как Шахразаде в ее ночи дозволены всякие речи): тебе навсегда все простится, любые убийства и подлости! Просто потому, что и это пройдет.
Что скажешь на это, Илия Дон Кехана?
Очень высокопарно, молча сказал Идальго.
Что? не менее молча удивился Кар-р.
Удивился тому, что последний его довод (самый-самый убойный) не подействовал, поскольку Идальго вовсе не обратил внимания на равенство (перед лицом бессмертия) рыцарской чести и полного таковой отсутствия; Идальго не обратил себя, тем самым отказавшись от великих завоеваний человечества: от абсолютных свободы и равенства (суть самых подлых и убийственных иллюзий в истории)!
Причем даже не сказав «оппоненту», что не только смерть делает людей неравными, но и ее отсутствие.
Вижу, ты хочешь быть счастливым, сказал Илия вслух (обращаясь к своему «оппоненту»), причём по английски! Причём данного наречия (родного, предположим, Алисе и сопутствующей ей чеширской улыбке) вовсе не зная! Причем не ожидая от вороньего вопля ответа, а лишь утверждая его на его же месте Вот тогда и кончились самоутверждения Кар-ра, став бессмысленными.
Ведь если бессмысленно равенство, не менее бессмысленно неравенство! А для реальной жизни осмысленны лишь благородство обычая и социальная справедливость. А потом вороньему воплю стало не перед кем самоутверждаться: Идальго отвлекся.
Более того, он вообще перестал что-либо слышать, кроме далёкого шелеста женских шагов. Об этих шагах я уже поминал они стали многожды ближе. Принадлежали они даме сердца, коей предстояло озвучить дальнейшую судьбу Идальго.
Разумеется даже разумом, что далёкие шаги это её шаги. Да и кто бы еще мог ступать столь воздушно?
Она близилась, она уже была совсем рядом, но она уже была немыслимо далека. Впрочем, и её «даль» оказывалась весьма функциональна из неё (из-дали за горизонтами судьба литературного негра) эхом (или отраженным светом) вернулись к Идальго его же слова:
Вижу, ты все еще хочешь быть счастливым и он ответил самому себе:
Да, я хочу быть идентичным своему наивозможному счастью.
Вороний вопль попробовал спросить еще:
Вы не хотите что-нибудь передать через меня?
Ответа не было.
Я имею в виду Старика, заявил вороний вопль. Скажите свои пожелания, ведь есть же у вас пожелания? Я многое могу.
Но Илия Дон Кехана опять ничего не расслышал (из своего далека'-далёка от звука шагов).
Впрочем, вас уже поторопили, и теперь ваши пожелания не имеют значения. Идите-ка собираться! озлобился на его невнимание посредник. Видите, какая тавтология выходит: вы всё повторяетесь и повторяетесь, собираясь.
Илия отвел взгляд от невидимого и опять взглянул на среднюю школу. Кар-р сделал вид, что понял причину его невнимания.
Вас заботит, что вы составной человек? Что даже даже если Старик и обращается к вам, то через меня? Но ведь самому Ему уже нечего вам сказать, всё давно (по частям) сказано, разумеется, вестник лгал, и (одновременно такое бывает) говорил чистой Воды правду: всё было сказано!
Причём сказано всё и сразу: Бог жив! Разве что каждая часть каждой составной части человека (и его имени как вещего над вещью) слышит это сказание со своей стороны Света (а этих сторон четыре: Земля, Вода, Воздух, Огонь). А причиною того, что имя (даже) пророка составное, оказывается столь же очевидная (и одушевлённая) вещь.
Разбросанному по временам и смыслам «составному» Идальго в очередной раз указывалось: ис-целить его может только Старик, и ни о какой-такой «свободе» долга (то есть личной) речи не идёт.
Имеет место непосредственное принуждение (чуть ли не шантаж). Указывая на который, вороний вопль чуть ли не пытался Идальго оскорбить Более того вороний вопль прямо указывал на искусственность составной жизни Илии Дона Кехана.
Более того вороний вопль оказывался осведомлен, что у части помянутого пророка у его сердца (невероятно и греховно!) была Прекрасная Дама Сердца. По крайней мере, была до вчерашнего дня! Или до завтрашнего дня (кто их поймёт, пророков).
И вот здесь становятся ясны все эти переходы с немоты на русскую речь, на английскую речь а потом вновь возвращения к немоте: именно здесь мы вдруг обнаруживаем еще две вещи, которые следует одушевить а именно: мы видим (выводим из себя на белый свет) некий изгиб двух реальностей, прошлой и будущей!
Ибо здесь и сейчас у Илии Дона Кехана появляется формальный (то есть внешний, а не внутренний) повод обойти стороной развилку своей судьбы и задуматься: а стоит ли вообще выбирать хоть что-либо? Стоит ли вообще выбирать, когда нет никакого выбора? Ведь когда лукавый протягивает тебе два сжатых кулака и каркает свое «выбери»: это и значит, что выбора нет.
Поскольку не следует выбирать из двух зол.
Что с того, что не выбрать просто! Ведь ещё более просто перестать быть ипостасью Стихии. Так, может быть, Бог с ней, с Россией? Если есть такая возможность, оправдай себе счастьем близкого тебе существа ибо: Бог с ней, с Россией! Пускай с ней Старик разбирается.
Кар-р!
Но! Я не согласен, я хочу сам! Ведь и я часть тела России и часть её души. А поскольку Старик и так дал мне всё, чтобы я этого захотел и (стало быть) смог, поэтому (хотя я и мог бы описать все дальнейшее сам) я приглашаю вас всех немного изменить не самому этому миру, а лишь его изменениям: ведь если мир виртуален, его самого вовсе незачем переменять.
Мы можем изменить его перемены, и это достаточно просто например: откажись этот Идальго от имени, и он перестанет быть пророком Илией Доном Кехана!
Тогда пророком станет другой Илия (и никто не заметит измены): у этого другого Илии будет совсем другая Россия и совсем другая дама сердца такая, с какой ему не предстоит расставаться. Такая, с какой ему предстоит изменяться в положенных ее сердцем пределах! Для этого следует перестать быть ипостасью Стихии.
Но сейчас (как душу к телу добавить ) следует сказать несколько слов об имени Илии!
Еще задолго до того, как пристраститься исключительно к хорошему чтению, Идальго был очень пристрастен в любом своем беспорядочном чтении, то есть читал настолько страстно и обильно, что чтение у него доходило до рвоты (то есть совершенно по римскому обычаю гусиное перо себе в глотку, дабы исторгать из себя): так он стал версифицировать.