с другой стороны, что я смогу теперь доказать? На камеры наше взаимодействие не попало. Взгляд? Пара ничего не значащих фраз? А, может, эти фразы просто упали на подготовленную почву в нужный момент, когда я был особенно слаб? И тогда, получается, дело во мне?
В тот вечер я так и не смог прийти к определенному решению, а утро сгладило неприятные воспоминания. В очередной раз, применив техники аутотренинга, я постарался тщательно запрятать воспоминание об этой неприятной женщине и все неудобные мысли в дальних пластах памяти. Придет время плановой очистки, и я с облегчением удалю всё, что мешает работе. Эта ежегодная процедура вместе с обновлением внешности позволяла мне в мои шестьдесят два года выглядеть на тридцать пять, быть энергичным и предельно работоспособным. Сейчас слишком рано, преждевременная коррекция памяти может вызвать подозрения. Придется с этим жить.
Но прошла неделя, другая, месяц Меня стали раздражать пустые одинаковые глаза восторженных поклонников, радостное выражение их постоянно удовлетворенных лиц. Случайно выяснилось, что были и недовольные, но они тщательно скрывали свои негативные эмоции, опасаясь принудительной коррекции. Эти данные я получил из отчета своего лаборанта, хотя до этого его отчеты никогда не читал он занимался девиациями, а меня это не интересовало. Возможно, это были единичные случаи, на которые не стоило обращать внимание. Великолепный мир всеобщего благоденствия, выстроенный веками титанических усилий, должен был поддерживаться ежечасно и неустанно. Слишком много жертв в прошлом было принесено на Земле из-за врожденной агрессии человека. Теперь ее не было. А недовольство единиц не показатель проблемы. Скорее, естественный отбор бракованных личностей, не способных жить в благополучном обществе. Их отслеживали и лечили.
И все же я стал задумываться. И наблюдать.
Я, Камиль Алари, был нужен всем, мой стереофон звонил постоянно. Это я ощущал по едва заметной вибрации, которая быстро прекращалась вызовы переадресовывались моим секретарям. Когда вибрация становилась более настойчивой, я понимал, что звонок личный. Я касался панели, видел собеседника, повторное касание запускало процесс видеосвязи. Но самого важного звонка, которого я ждал уже много недель, по-прежнему не было.
В мегасити Москва разгорался и набирал силу новый июньский день. Я шел по Крымской набережной, никуда не торопясь. Высоко в небе с легким шелестом проносились бесшумные флайеры, похожие на птиц. Цвели липы, их пряный аромат слегка кружил голову. Летнее небо было голубым и каким-то особенно чистым, будто умылось на рассвете.
За памятником древнему императору Петру Первому высотные здания старинной архитектуры чередовались с небоскребами, но это никак не портило город наоборот, добавляло ему особый шарм, приправленный давно забытым колоритом прошлого. Это было время паломничества туристов, веселых гуляний, пикников, научных симпозиумов, конференций, фестивалей всего, что собирало людей в определенное время в определенном месте, предназначенном удивлять и завораживать. Такой была Москва в начале июня последние три столетия традиционно-веселой, праздничной, яркой.
Я решил выпить кофе и свернул к ресторанчику под натянутым тентом. В последнее время я слишком много думал, предпочитая одиночество. Это было неправильно и опасно моя растущая социофобия свидетельствовала о явных личностных проблемах.
но каких? Неужели я, профессор психологии, не способен их отследить? А, может, наоборот, я уже давно понял нечто важное и боюсь, что новое знание меня убьет? Но что это за знание, если нет никаких оформленных четких мыслей? Откуда угроза? Почему не отпускает тревога? Кто способен разрушить мой устоявшийся и такой комфортный мир?
никто. Только я сам. Если буду так много думать. И сомневаться в себе.
Я устроился за самым дальним столиком. От общего зала меня отделяла прозрачная зеленая стена ниспадающих лиан, но зато хорошо были видны люди. За ними всегда интересно было наблюдать. До недавнего времени. Сейчас интерес пропал, прохожие казались мне одинаково беззаботными, пустыми. Это было очень и очень плохо, ведь именно горожане являлись главным источником моих исследований и доходов. Я просто обязан был их любить.
опять «обязан». А не слишком ли много у нас всех обязательств и обязанностей?
но, послушай, строго регламентированное поведение основа благополучия всей цивилизации, ты сам над этим постоянно работаешь.
не знаю, иногда мне кажется, что у человека нет свободы воли.
и зачем она? Чтобы иметь возможность проявлять агрессию? Да посмотри вокруг, люди абсолютно свободны, они развлекаются!
почему тогда меня это так сильно напрягает, будто я вижу не людей, а их тщательно отретушированные копии?
идиот!..
Подкатился бесшумный робот-официант, принял заказ. Через несколько минут чашка ароматного кофе стояла на столе. Я стал смотреть на поднимавшийся над чашкой парок тонкий, прозрачный, едва видимый. Такой же эфемерный, как и мои мысли.
Я любил натуральный кофе еще со времен студенчества, ценил его естественный вкус и не признавал ароматизаторы и сливочные пенки. Черный кофе без сахара казался мне таким же чистым, как истинные чувства. Разные сорта кофе дарили разные вкусовые оттенки, мне нравилось их сравнивать с эмоциями. Это была моя придуманная игра, нечто вроде аристократического сибаритства, о котором я читал в древних книгах.
Такое увлечение могло бы показаться смешным, но мой друг и коллега Глеб Горбачев, как ни странно, разделял его. Вместе мы устраивали вечерние кофейные церемонии в моей усадьбе возле камина и много говорили не только о науке, но и о том, о чем вслух говорить было нежелательно. Да и сам Глеб возник в моей жизни совершенно непредсказуемо. Вернее, появился он обычно, как и остальные, но настолько выделялся из общей массы комфортных мне людей, что сразу обратил на себя внимание.
Тот день, спустя два месяца после встречи со странной женщиной, о которой я так и не смог забыть забыть, запомнился хорошо. Обычный рабочий день, когда после обхода лаборатории я уединился в офисе и стал читать отчет сотрудника. Отчет был написан из рук вон плохо, я злился и думал о том, что сотрудник меня не устраивает. В этот момент в кабинет постучали.
Да, входите, я ожидал увидеть кого-то из лаборатории, сделал строгое лицо.
Профессор Алари, я к вам.
В кабинет вошел странный тип. Был он ярко-рыжий, лохматый, с клочковатой бородкой. Его высокая нескладная фигура была облачена в дорогой костюм, сидевший на нем мешком, и весь он казался неуклюжим, словно собранным из деталей от разных механизмов.
По какому вопросу, уважаемый?
Я на стажировку, по обмену опытом, он подошел к столу, положил передо мной папку с бумагами и без приглашения сел, будто стоять ему было тяжело. Горбачев. Глеб. Доцент психологии. Из Праги.
Фамильярное поведение будущего коллеги вызвало у меня новый приступ раздражения, но я сдержался и молча стал читать его резюме. Как ни странно, послужной список у Горбачева оказался впечатляющим многочисленные статьи, несколько монографий, руководство лабораторией, три патента. Я несколько успокоился, приветливо улыбнулся гостю.
А почему я вас никогда не встречал на симпозиумах и конференциях?
О, профессор, это не для меня, Глеб весело рассмеялся и зачем-то резко махнул рукой в мою сторону, моя внешность не располагает к общению с почитателями.
Вы не любите почитателей?
Не люблю, Глеб взлохматил широкой пятерней свою гриву, меня всерьез не воспринимают. Никто не верит, что я ученый. Поэтому мои исследования находятся за пределами интересов потребителей наших услуг. Я лабораторная крыса.
Надолго вы к нам?
Месяца на два, а там как получится
Я подумал, что скоро от него избавлюсь слишком отличался облик приезжего от того, каким я представлял себе настоящего ученого. Зачем мне в лаборатории такое несуразное существо?
Горбачев, вопреки ожиданиям, задержался надолго. Каждый день он являлся вовремя, задавал наводящие вопросы, интересовался ходом исследований, наблюдал за тестированием, много и весело шутил. Более того, он оказался невероятно общительным и на редкость неглупым. Его замечания были всегда по существу, его аналитические отчеты я читал с удовольствием, наслаждаясь четкостью формулировок. Скоро я привык к нему и уже не представлял себе рабочий день без нового стажера.
Через месяц после знакомства я пригласил Глеба в свою усадьбу на вечерний кофе. Интерес к коллеге не иссякал, я постоянно чувствовал его скрытое превосходство надо мной, тщательно закамуфлированное поведением шута, и мне жизненно важно было разгадать его, как и ту старуху на симпозиуме про бессмертие. Да, тогда я потерпел неудачу, но с Глебом такого точно не произойдет я уже хорошо знал его и был уверен, что доверительная беседа позволит ему стать более разговорчивым и откровенным.
Получилось наоборот именно я начал остро нуждаться в кофейных церемониях с ученым, чей интеллект явно превосходил мой собственный. Это было несколько обидно, но крайне увлекательно таких собеседников у меня давно не было. Я почувствовал, как мир вокруг снова заиграл яркими красками, ушли прочь сомнения, даже тяжелые воспоминания о разговоре на осенней аллее в Вене стали казаться смешными и ничего не значащими.
Именно тогда, в один из поздних осенних вечеров, когда за окном хлестал ледяной дождь и порывы ветра гнули деревья, впервые прозвучало слово «информатор».
Разговор был, как всегда, немного на грани допустимого, но мы два ученых могли себе это позволить. Я не беспокоился и позволял Глебу разглагольствовать, это меня слегка забавляло. К тому же я знал, что наши с ним беседы никогда не выйдут за стены моего дома, в Глебе я почему-то был уверен, как в себе.
Представь себе, дорогой Камиль, «homo sapiens «счастливого» как новый вид искусственно выведенных особей. Такой человек всегда находится в ровном благодушном настроении, он ничего не боится и всегда знает, что делать дальше. Его эмоции положительны, он ни в чем не сомневается. И главное, он никогда не испытывает душевную боль. Как ты думаешь, будет ли жизнеспособна такая особь в случае внезапной угрозы ее благополучию? Я думаю, что нет. Отсутствие отрицательных или сложно переживаемых эмоций обедняет личность, человек становится слабым и легко управляемым, вряд ли он сможет принимать самостоятельные решения.
Это было всего лишь очередное предположение Глеба, высказанное крайне осторожно, но оно упало на благодатную почву. Я вспомнил свои неудобные мысли о способности переживать боль, задумался.
рассказать ему или нет? Поздний вечер, живое пламя, великолепный кофе все это как нельзя лучше располагает к откровенности.
но имею ли я право быть откровенным?
с другой стороны, я никогда ни с кем так доверительно не беседовал, как с Глебом, у меня сейчас острая нужда в личной поддержке настолько острая, словно я давно дышу вполсилы
Пока я напряженно размышлял, он сделал глоток кофе, задумчиво потеребил жидкую бородку, и, не встретив возражений, продолжил:
Знаешь, я сомневаюсь в том, что позиция отсутствия боли и сильных эмоций правильная. Мне кажется, это обедняет восприятие. Мы практически не переживаем сильных чувств, связанных с личными отношениями. Это по умолчанию запрещено. Чтобы избежать травм. Но правильно ли это?
Да, у меня возникали такие мысли, я постарался тщательно подбирать слова. Вернее, я иногда задумывался о том, нужны ли человеку негативные эмоции, и как это влияет на развитие его личности. Но в своих работах я успешно доказываю обратное, людям это нравится.
Глеб пожал плечами, оживился, взмахнул рукой и чуть не облил себя кофе.
О, Вселенная! Еще бы не нравилось! Человек ленив и по закону энтропии стремится к полному покою как в делах, так и в мыслях, что равносильно ментальной смерти. Ему не хочется сопротивляться обстоятельствам. Но почему ты, Камиль, об этом стал думать, что изменилось?
Была странная встреча, во время которой я почувствовал себя клоуном, развлекающим маленьких детишек, и неожиданно для себя я рассказал Глебу о той женщине.
Нельзя было об этом говорить вслух, потому что это было больно. Я, Камиль Алари, ученый высокого уровня, по умолчанию не мог и не имел права испытывать деструктивные эмоции, но боль давно не давала мне спокойно жить. Чем сильнее я загонял ее в подсознание, тем громче она билась в мозгу, заставляя задуматься о том, кто я на самом деле ученый или действительно клоун. Особенно в такие ненастные вечера.
что, не сдержался? Решил облегчить душу?
Я помешал дрова в камине, пламя вспыхнуло, полыхнуло жаром. Захотелось спрятать от Глеба лицо, чтобы он не заметил моего смятения.
Камиль, а в чем проблема? Разве способна задеть тебя за живое незнакомая женщина?
Я чуть успокоился, снова откинулся в кресле, расслабленно вытянул ноги.
Эта встреча изменила меня. Мне показалось, что я действительно иду не в том направлении. Я развлекаю людей, успешно продаю им счастье. Все мои достижения давно возведены в ранг аксиомы, и это значит, что мне больше некуда двигаться. Как ученый, я ничего не создаю, не исследую. Только шлифую и переписываю старые наработки. Более того, я давно не знаю, что и где мне искать.
А что бы ты хотел найти, профессор? Глеб прищурился, его взгляд стал неожиданно внимательным.
Я задумался, глядя на мельтешение красных искр.
Я хочу исследовать сильные чувства, когда человек находится на грани своих возможностей, но материала для исследований нет. Я пытался читать книги из прошлого, но ты сам знаешь, история Земли тщательно переписана, книг осталось немного. Да и понять их трудно. Кажется, мы потеряли способность мыслить образами. Читая печатный текст, я совершенно не могу представить себе, о чем идет речь, восприятие блокируется. Мне, как и всем нам, нужен визуальный ряд.
Но ты же сам пишешь бестселлеры, и они востребованы.
Я горько рассмеялся.
Глеб, я всего лишь подбираю тезисы, их за меня обрабатывает искусственный интеллект. Достаточно задать правильную программу. Это четкие алгоритмы, побуждающие к определенным действиям. Не надо делать выводы, рассуждать. Если сравнивать с чем-то, я задумался и не смог подобрать сравнение. Знаешь, такое ощущение, что мы стали слишком примитивными, откатились назад ментально. Но говорить об этом вслух нельзя, это означало бы подрыв не только всей нашей системы благоденствия, но и обесценивание моих личных успехов.
Глеб замолчал. Я стал ругать себя за излишнюю откровенность.
интересно, читал ли Глеб старые книги, или только я со своей неуемной жаждой нового пытался работать с артефактами? И вообще, кто их на Земле читал, кроме хранителей библиотек? Возможно, мои слова ему непонятны, зря я затронул эту тему. Надо срочно разрядить обстановку, убрать напряжение.
Глеб, забудь о том, что я говорил. Это всего лишь мои личные сомнения, они неправильны. Я подумаю, как от них избавиться. Мысли о коррекции угнетают меня, мне не хотелось бы проходить эту процедуру преждевременно, но, видимо, придется. Та старуха меня выбила из привычного ритма, я не смог ей правильно ответить и одержать верх, я поднялся из кресла, намекая, что пора заканчивать беседу.