Ну, мадам, становись на платформу.
Охтянка пятится.
Да, говорят, через это люди сохнут. Свесишься, пожалуй, да и начнешь изводиться.
Полно, усышки большой не будет. Да и куда тебе тело-то? Ведь не на продажу.
Мавра Тимофевна, уж вешаться ли мне? снова колеблется охтянка.
Что? Теперь на попятный? Нет уж, назвалась груздем, так полезай в кузов! тащит ее за руку купец. Шалишь! Уж коли я сторговал, то от своего не отступлюсь.
Да ну тебя! Что пристал, словно банный лист! отбивается охтянка. Отродясь не вешалась, а тут вдруг вешайся для него. Свесишься, да и умрешь еще, пожалуй
А ты думаешь аридовы веки прожить? Ах ты, мякина, мякина! Ну ладно, я сам свешаюсь. Я вот смерти не боюсь. Вешай меня, господин немец!
Купец вскочил на платформу.
Само собою, коли ежели кто наливши глаза, то не страшно говорит охтянка.
Наливши глаза! А нешто ты мне их наливала? Видал ли я от тебя поднесенье-то? Выдержат ли только меня весы-то, господин немец?
Воз сена выдержат! Шесть пудов и три фунта! возглашает немец.
Постой, я дух запру. Может, еще больше будет! Ну? Шесть пудов три фунта!
В собравшейся уже около весов толпе хохот.
Лошадиный налог
Извозчик! В Гостиный Двор пятиалтынный.
Четвертак, ваше высокоблагородие, положьте.
Пятиалтынный. Какие ноне четвертаки! За четвертак-то надо у менялы сорок копеек заплатить.
За двугривенный садитесь. Прибавьте, сударь, хоть на лошадиную-то подушную.
Седок сел.
Далеко ли тут до Гостиного-то, всего два шага, а ты двугривенный ломишь, сказал он.
Теперь нельзя, сударь, без этого. Вон животину-то в Думе с человеком сравняли и двенадцать рублев за нее требуют. Где ж коню такие деньги взять? Ведь за нее извозчик платись, ну и обязаны мы господский карман тревожить. Ну, ты, двенадцатирублевая шкура! крикнул на лошадь извозчик и стегнул лошадь кнутом.
Отчего это она у тебя вскачь бежит?
А оттого, что радуется как ее теперича вровень с человеком податями возвысили. Скот, а тоже свою праву чувствует и гордость есть. Эво, как хвостом-то машет! Теперь вот я ее кнутом хлещу, а как подать-то за нее внесешь, так, пожалуй, она тебя хлестать будет. С нашего брата четыре рубля за жестянку да адресный рубль сорок, а ее шкуру в двенадцать рублев оценили вот она и играет с радости.
Погоди еще медаль ей на шею повесят, так она и не так запрыгает.
Ну, этим ее не удивишь. Ей что чин, что медаль! Она к этому привыкши. Она у нас, ваше высокоблагородие, военная, из-под гусара и даже всякий военный артикул знает. Пройди сейчас солдаты с музыкой она голову лебедем согнет и начнет копытой ножные танцы танцевать. Мы ее из казарм опоенную купили. Неужто, сударь, ей и в самом деле медаль на шею подвесят?
Медаль не медаль, а бляху дадут.
Ах, таракан ее забодай! Купцу, ваше благородие, будет тогда смерть обидно.
Отчего же непременно купцу?
Оттого, что уж он большую пронзительность насчет почета имеет, и вдруг ему такой обух по носу. Иной бьется, бьется, всякую механику подпущает и все с голой шеей, а тут вдруг конь его перещеголял. Вчера мы дворника тоже дразнили. Сидит у ворот с бляхой на груди, а мы-то ему натачиваем: «Нечего ноне нос-то задирать, с конями да с собаками вас по бляхам сравняли. Вот теперь только коня кнутом ласкаем, а подравняется к Новому году он с вами, так и вас тогда тем же инструментом ласкать будем. Где тут впопыхах разобрать, что конь, что дворник». Рассвирепел он, вынес ведро воды да и вылил на меня. Что смеху-то было!
А простудился бы. Вот тебе и смех. Ведь теперь зима.
С чего студиться-то? Ведь мы не господского звания. А правда, сударь, что эти самые лошадиные деньги в Думу на прочет пойдут?
На какой прочет?
Да так мне один купец сказывал, только купец обстоятельный. Вот когда этот новый мост строили, то городская голова просчитался. Нужно было подрядчику тридцать семь миллионов отдать, а городская голова, запарившись, шестьдесят два ему отдал. Вот теперь и давай с лошадей да собак прочет пополнять.
Пустяки. А что за мост лошадиный и собачий налог, то это верно. Из каких же иначе доходов было строить?
Тоже так я слышал, что на мингальский огонь в фонарях на новом мосту эта самая лошадиная подушная. Вот поди ж ты: из лошадиных да из собачьих денег у нас мост-то выстроен. А что, сударь, ведь, пожалуй, по-настоящему после этого не русалку с рыбьим хвостом надо было в перилах-то на мосту поставить, а собачьи да лошадиные портреты, так как из ихних денег мост-то построен. Уж коли отдавать им честь за это, то портретным манером, а не медалями. Для человека-то очень обидно. У нашего хозяина живет в извозчиках солдат отставной, и с медалью он, так тот из-за этого самого с извозом порешить хочет. Как, говорит, лошади бляху на шею навесят сейчас я извозчицкое рукомесло побоку и в кухонные мужики уйду служить. Очень многие обижаются.
Седок расхохотался.
Но ведь это ужасно глупо, проговорил он. Какой же такой в лошадиной и собачьей бляхе может быть почет?
Как какой? Все-таки отличие. Дворнику за что бляха дается? За ночное бдение. Почтальон ее тоже носит за то, что целые дни ступени на лестницах считает, а собаки и лошади за что? Ну, лошадь еще туда-сюда, ее в Егорьев день святят даже, а ведь собака зверь поганый. Да и не внесут деньги за собак. Разве только господа, которые по своему малодушеству псов в морду целовать любят, те внесут. У нас вон есть на извозчичьем дворе псина. На цепи она сидит и наших лошадей по ночам в конюшнях облаивает, так хозяин наш наотрез сказал: ни в жизнь, говорит, за нее не заплачу, лучше сам по ночам лаять буду. И многие не заплатят. А я вам, сударь, вот что скажу: уж ежели облагать новой подушной на этот мост, то самое лучшее дело к бабе прицепиться, ее и обложить. За замужнюю бабу кажинный муж заплатит. Да и все-таки не задорно, ежели у ней на шее бляха повешена. А хорошая гладкая пятипудовая баба да с бляхой, так даже мужу украшение. Можно даже так брать: с телесной бабы восемнадцать рублев, а с ледащей шесть. Так же и бляхи: для телесной бабы большая бляха и с колокольчиком, а для ледащей маленькая. Само собой, что иной и откажется платить, только ведь такие бабы редки, чтобы ее незнакомому черту подарить и чтоб он ее назад не принес. Уж как ни плоха баба, а все к ней пристрастие чувствуешь и привычку. Иной вон любит, чтоб она перед ним языком звонила, и без этого у него кусок в горло не идет. А ежели такую бабью подушную сделать, так купцы те на хвастовство друг перед дружкой пустятся и начнут золотые бляхи своим бабам делать. Иной бриллиантами еще украсит. Да и для самой бабы-то лестно. А собаке что!..
Ты, брат любезный, совсем уже заврался. Остановись вон на углу.
Ну, ты, двенадцатирублевая! Поворачивайся! крикнул извозчик. Тпр! Прибавьте, сударь, на лошадиную-то подушную. С нового года думаю сам на одиночке хозяйствовать.
После заграничных земель
В одном из рыночных трактиров, важно откинувшись на спинку кресла, с сигарой во рту и за столиком особняком сидит толстый купец с подстриженной под гребенку бородой и с презрением смотрит на все окружающее. Перед ним стакан с водой и рюмка абсенту. Входит тощий и юркий купец с усами, снимает с себя шубу, кладет ее на стул и, увидя толстого купца, раскланивается с ним.
Константину Федосеичу особенное!.. С приездом честь имею поздравить! восклицает он. Давно ли изволили из заграничных-то Европ?
В четверг с курьерским важно отвечает толстый купец и, не изменяя своего положения, барабанит пальцами по столу.
Ну, как там: все благополучно в Европах-то? Понравилось ли вам?
Деликатес.
Нет, я к тому: какую чувствительность теперь ко всему нашему чувствуете?
А такую, что я вот даже после Европы компании себе не нахожу.
Дико?
Еще бы при невежестве-то да не дико! Нешто там, к примеру, такие трактиры есть?
Чище?
Чудак! Там либо ресторант, либо биргале. И сиволдая этого, что у нас трескают, и в заводе нет.
Да ведь то иностранцы, а без сиволдая-то как будто русской утробе и скучно.
Поймешь европейскую современность, так будет и не скучно, а даже меланхолию почувствуешь, когда на него взглянешь. Претить начнет.
Чем же там народ свое хмельное малодушество доказывает?
А вот чем, отвечал толстый купец и показал на рюмку. Это абсент. С него только одну культуру в голове чувствуешь, а чтоб заехать кому в ухо ни боже мой! Ошибешься им, так даже ругательные прения тебе на ум нейдут, а только говоришь: пардон. И пьют его там не так, как я теперь пью. А поставят рюмку в большой стакан и нальют его водой. Рюмка закрыта водой, из абсента дым в воду идет и вот этот самый водяной дым глотают. Сейчас я потребовал себе большой стакан и хотел по-европейскому садануть, но здешние олухи даже не понимают, какой фасон мне нужно.
Тощий купец покрутил головой.
Пошехонье здешний прислужающий, а нет, так углицкий клей, так вы то возьмите, где ж ему иностранные порядки понимать, сказал он и подсел к толстому купцу. Ну, как немцы? В Неметчине-то были ли?
Еще бы. Неметчину никак объехать нельзя. С какой стороны ни заходи все на немца наткнешься, дал ответ толстый купец. В Берлине я трое суток в готеле стоял. Первое дело там даже городовые есть конные и все собаки в намордниках. Приехал я в «Орфеум» на манер как бы наш Марцинкевич кельнеры меня за полковника приняли и честь отдают.
Это что же такое кельнеры, войско ихнее, что ли?
Дурак! И разговаривать-то с тобой не хочу.
Зачем же вы, Константин Федосеич, ругательную-то литературу поднимаете? Ведь я в заграничных Европах не бывал. Вы только поясните.
Кельнер это прислужающий. В Неметчине кельнер, а во Франции гарсон.
А дозвольте спрос сделать, где больше деликатности: во Франции или в Неметчине?
Нешто есть какое сравнение! Франция совсем особый коленкор. В Берлине пиво, а в Париже красное вино. Бир и ординер. Ординером можешь сколько угодно накачиваться, и разве смутит только, а интриги супротив противуположной личности не почувствуешь. С пива же немецкого все-таки некоторый зуд в руках и антипатия в голове. Но Бог уберег.
То-то я знаю, что вы на руку скоры, заметил тощий купец.
Коли я с образованными людьми, я сам образование в себе содержу, отвечал толстый купец.
А Англия?
До той пятнадцать верст не доезжал. Приехал в Кале, встал на берегу Средиземного моря, проводник говорит: «Вон Англия на той стороне». Стою и думаю: переплыть или не переплыть? Но порешил так: англичане народ драчливый, и этот самый бокс у них, а я сам люблю сдачи давать, так долго ли до греха Ну, плюнул и остался во французских землях.
И нигде никакой воинственности из себя не доказали?
В Швейцарии одного швейцара в ухо съездил, но на восьмидесяти франках помирились. Из арфянки в кафешантанном обществе междометие вышло. Я ей «фору» и «бис» кричу, а он шикает да меня палкой по плечу Ну, я не вытерпел и сделал карамболь по-красному.
Ну, швейцара, так это ничего, а я думал, барина.
Да он и барин был. Из лекарей какой-то.
Барин, а сам в швейцарах служит? Вот те клюква! Толстый купец вспыхнул.
Дубина! Да ведь в швейцарской-то земле каждый человек швейцар, ежели не иностранец! крикнул он.
И все у дверей стоят?
Иван Савельев, я тебя побью! Теперь я на русской земле, а не на заграничной Европе, и вся эта иностранная культура сейчас у меня из головы выскочит, сверкнул глазами толстый купец. Неужто ты того понять не можешь, что в Швейцарии каждый человек швейцаром называется, хотя бы он графского звания был. Во Франции француз, в Англии англичанин, а в Швейцарии швейцар. Понял, дура с печи?
Еще бы не понять. Так ты бы так толком и говорил.
В Швейцарии, кажется, каждый человек швейцарцем называется, а не швейцаром, откликнулся с другого стола какой-то посторонний посетитель с баками.
Толстый купец вскочил с места и подбоченился.
Какого звания человек? С кем я разговариваю? надменно спросил он.
С надворным советником и кавалером Перепетуевым, был ответ.
Ну, это другое дело, сдался толстый купец. Так ведь швейцарцем мы его здесь, по нашему невежеству, прозвали, а в швейцарской земле он швейцаром зовется. Спроси его: какая твоя нация? Швейцар. Ну вот, господин надворный советник, я дал вам свой ультиматум, а уж теперь оставьте меня в покое, прибавил он и сел. Потому я даже не знаю, бывали ли вы и в заграницах-то.
Можно и в заграницах не бывать, а знать лучше бывалого, попробовал огрызнуться посторонний посетитель, но толстый купец стиснул зубы и молчал.
С толстым купцом хотел продолжать разговор и его тощий собеседник, но тоже не получил никаких ответов и отошел от него. Толстый купец сидел неподвижно, как статуя, дымил сигарой и только вздыхал. Сделав изрядную паузу, он позвонил рюмкой о стакан и крикнул:
Гарсон, анкор!
Стоящий поодаль служитель, будучи уже обучен этим словам, бросился исполнять требуемое.
Большие миллионы
К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо, сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями.
Слушаю-с, Захар Парфеныч, отвечал кучер и спросил: Ежели долго в здешнем месте пробыть изволите, то я рысака-то ковром прикрою? Потому взопревши очень. Эво мыла-то сколько, а теперь стужа
Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд.
На сцену эту в удивлении смотрели стоящие около банка извозчики. Когда кучер отъехал в сторону, они обступили его и стали расспрашивать о хозяине.
Кто такой? спросил извозчик.
Богатеющий купец по подрядной части Захар Парфеныч Самоглотов, отвечал кучер.
То-то птицу-то видно по полету. Немой он из себя, что ли?
Нет. А что?
Да вот мы к тому, что он ничего не говорит, а только руками показывает.
Он у нас завсегда так. Богат очень, так оттого. Большущие миллионы у него.
И ни с кем не разговаривает?
С равными разговаривает, а с домашними и с прислугой больше руками да головой.
Вот чудак-то! дивились извозчики. И давно так?
Больше после войны, потому у него тут подряд чудесный был с неустойкой от казны, но совсем настоящего разговора он лишился с тех пор, как у него завод сгорел, а этому месяцев пять будет, рассказывал словоохотливый кучер, покрывая рысака ковром.
С перепугу у него, верно, словесность-то пропала?
Какое с перепугу! Просто оттого, что он уж очень много денег за пожар получил.
Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство.
Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него, как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир, весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны да диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахиной.
И то есть ни с кем не разговаривает?
Дома, почитай, что ни с кем. Только разве одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный что твоя труба!
Как же он домашних или прислугу к себе зовет?
Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно.