С трёх лет он рисовал акварелью или карандашами яркие сюрреалистические сюжеты, по насыщенности цветовой гаммы напоминающие творения Ван Гога. Он с пелёнок интересовался книгами и настойчиво заставлял ему читать, в основном этим занимался дедушка Юра. В шесть лет он уже сам читал и даже написал своё первое стихотворение, посвящённое маме.
Это был очень спокойный и адекватный ребёнок. Он никогда не устраивал истерик и ничего не просил. С малых лет он прекрасно понимал, что ему позволено, а что категорически запрещено. Он не производил в домашних условиях свойственного для детей технического шума: никогда не орал, не носился по квартире как ужаленный, не выворачивал содержимое шкафов, ничего не ломал и никуда не лез, всё его игры имели сугубо интеллектуальный характер.
Иногда мне казалось, что это не мой ребёнок, поскольку он был похож на ангела, в отличие от меня черного брутального татарина. Его вьющиеся льняные локоны и огромные голубые глазища, словно холодные северные озёра, были совершенно далеки от южных степей, в которых зарождалась моя кровь. Я подозревал свою жену в том, что она нагуляла ребёночка с каким-нибудь белокурым аполлоном в балетных трико. Да и характер у Костюши был ангельский, в отличие от меня дерзкого, агрессивного, неуправляемого, самоуверенного, эгоцентричного, хвастливого и по большому счёту довольно поверхностного человека.
Однажды он буквально ошарашил нас и поставил на место всего лишь одной фразой, которая прозвучала в его устах как сверхъестественное откровение. Мансурова приехала в тот день из Екатеринбурга, и мы забрали ребёнка домой поужинали и тупо смотрели какой-то фильм. Она сидела на одном краю дивана, я развалился на другом, а Костюша затих где-то между нами. Тишина и только телевизор бормотал что-то невнятное голосом «с прищепкой на носу».
Отношения в тот момент у нас были крайне натянутые: мы практически не разговаривали, а если приходилось как-то взаимодействовать, то разговаривали через губу; мы не проявляли никаких телячьих нежностей, то есть не обнимались, не целовались, не трахались и даже спали под разными одеялами.
Вы что, совсем друг друга не любите? неожиданно прозвучало в этой амбивалентной тишине.
Мы синхронно повернулись на середину, и, честно говоря, я даже не понял, о чём идёт речь
Почему ты так решил, Костюша? спросила Лена и робко улыбнулась; у неё был ошарашенный вид, а я смотрел на него так, как смотрел Голиаф на Давида, когда ему в лоб прилетел камень.
Старичок, а ты вообще откуда знаешь про любовь? спросил я, сглатывая слюну.
В фильмах показывают В книгах пишут Бабушка с дедушкой до сих пор целуются, а вы как чужие Вы даже не разговариваете друг с другом.
За этим последовала немая сцена, а через минуту я ушёл покурить в ванную и там, сидя на унитазе, крепко задумался Мне было безумно жалко нашего сына, потому что он был несчастным ребёнком, а ещё я думал о том, что нам, наверно, придётся за это ответить. С годами чувство вины будет только нарастать и достигнет своего апогея, когда ему поставят диагноз
Ну что, пойдём завтра в пиццу? переспросил я, заискивающе глядя на Костю.
Он упрямо молчал и косо поглядывал на бабушку, слегка прищуренным взглядом, как будто искал её поддержки.
А давай прямо сейчас пойдём! радостно воскликнул я и даже махнул рукой, как заправский кутила. Не будем на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня.
Я сегодня не могу, деловито ответил он. Мы сегодня с дедушкой пойдем в парк. Он сделал мне лук и стрелы. А ещё он сказал, что мы будем запекать картошку на костре, как самые настоящие индейцы.
Костюша, ты иди сегодня с папой, нежно сказала Людмила Петровна и пригладила ему льняную чёлку. Дедушка пускай сегодня отдохнёт, а завтра пойдёте в парк.
Я вообще-то не устал! бодренько воскликнул Юрий Михайлович, роясь в кладовке и громыхая инструментами. Уговор дороже денег! А я подумал в тот момент: «Мой хитрый папаша никогда не упустит возможность преподать урок».
Юрий Михайлович был честным и порядочным человеком, поэтому он не хотел и не мог мириться с моим безнравственным образом жизни. Сколько себя помню, с того момента, как он взял меня за руку и повёл в детский сад по февральской вьюге, замотанного в серую шаль, обутого в тяжёлые валенки, охваченного ужасом грядущих перемен, вопиющего во всё горло, и вплоть до нынешнего времени я с отвращением принимал любые социальные роли. Мне всегда казалось, что я по недоразумению попал в этот ужасный мир. Особенно это чувство усилилось, когда я появился на пороге школы и меня встретила бритоголовая, безликая, беспощадная, вечно бурлящая масса моих однокашников. Казалось, что в этом мире для меня нет пристанища: чужое здесь всё было не моё.
В 1985 году я окончил школу. В аттестате у меня была одна четвёрка по труду, а по всем остальным предметам были пятёрки. Физический труд я ненавидел с самого детства особенно «филигранную» работу напильником и ножовкой по металлу.
Мой отец оттрубил сталеваром 22 года и, выходя на пенсию, получил маленькую алюминиевую медальку «Ветеран Труда» и радиоприёмник «Луч». В мартене он оставил здоровье и в общей сложности шесть пальцев на обеих руках. Его кожа была покрыта рубцами многочисленных ожогов, и каким-то образом в ушную раковину залетела капелька раскалённого металла, от чего он оглох на левое ухо, но вопреки всему папа гордился своей трудовой биографией и любил повторять: «Эта работёнка для настоящих мужиков». Собственно говоря, это он вручил мне кайло и лопату осенью 1985 года, прекратив моё разгульное лето и серебристый полёт стрекозы.
Я подыскал тебе работу у нас в цехе, сказал он как-то воскресным утром.
Какую? поинтересовался я, широко зевнув.
Ферросплавщик.
Звучит гордо, пошутил я, махнув кусок масла на батон. Ты знаешь, папуля, я пока не нуждаюсь в работе Надо осмотреться после школы, подумать о своём предназначении Тем более скоро в армию.
Папа свёл в кучу густые чёрные брови и ударил кулаком по столу, от чего посуда подпрыгнула в едином порыве.
Юрочка, успокойся. Тебе нельзя нервничать, запела мама свою «колыбельную», но отец уже орал во всю глотку:
А жрать ты хочешь каждый день?!!
Глаза его в тот момент горели, как у Мефистофеля в известном спектакле.
Юра, ну что мы ребёнка не накормим? Пускай погуляет до армии.
Бедная мама! Она всю жизнь была амортизатором между нами, и частенько ей доставалось больше, чем мне.
Он и так уже всё прогулял! шквалисто ревел мой предок. Не хочет учиться пускай идёт вкалывать! Тоже мне стрекозёл выискался! Одни девочки на уме да гулянки!
Я медленно положил на тарелку золотистый бутерброд с маслом и так же медленно поднялся со стула
Вернись, я тебе сказал! крикнул мне в спину отец, когда я выходил из квартиры.
Да пошёл ты прошептал я и хлопнул дверью.
Через неделю я уже кидал в бункер ферросплавы и, закуривая «приму», вспоминал прошедшее лето, и неизменная улыбка появлялась на моей грязной физиономии. Я вспоминал, как скрипели уключины прокатной плоскодонки, как щурилась на солнце моя девочка, раскосая и без того похожая на кошку, гибкая, шоколадная от загара, с чувственной смоляной чёлкой, как она постоянно поправляла сползающую бретельку, как смотрела на меня тревожным взглядом, когда кипучая волна захлёстывала лодку, и, словно обёрнутый в туманную органзу, впереди маячил Остров Любви.
В то жаркое лето он как будто всплыл для нас из недр Тагильского пруда, поросший дикими яблонями и цепкими клёнами. Этот остров был только для нас: мы ни разу никого там не встретили и не нашли даже человеческих следов, нам казалось, что он существует только в нашем воображении.
Фатима так звали эту девочку приехала из далёкого солнечного Темиртау к своей тагильской тётушке погостить. Мы познакомились в парке Бондина, на набережной, она подсела ко мне на лавочку и спросила, что я читаю Я пристально посмотрел на неё и отметил для себя, что она чертовски хороша. Азиатские глаза и сияющая улыбка подчёркивали её неповторимый шарм. С первой же секунды она окутала меня гипнотическим обаянием. Когда она улыбалась, от неё исходила такая мощная энергетика, что только с ног не сбивала, а если к этому ещё прибавить её слегка изогнутые голени, отполированные солнцем до шоколадного блеска, смуглые жилистые ляжки, грязные щиколотки и маленькие аккуратные пяточки, обутые в песочные сандалики, то я не смог остаться к ней равнодушным и сердце моё дрогнуло.
В то время я был крайне замкнутым и молчаливым, но Фатима каким-то образом сумела меня разговорить, и я поведал ей краткое содержание книги, на обложке которой было вытеснено позолотой «Над пропастью во ржи».
Великая книга, закончил я свой анонс, хотя поначалу кажется, что ни о чём пустышка поток сознания какого-то малолетки Но через двадцать страниц ты настолько проникаешься этой историей, что она становится частью твоей жизни, а этот пацанчик становится твоим лучшим другом. А какая здесь неповторимая архитектура повествования, какой неожиданный концепт!
Когда я прочитаю эту книгу до конца, то начну читать её заново, поскольку мне будет не хватать Холдена Колфилда, подытожил я, а она мило улыбнулась и спросила:
А может я его заменю?
Я удивлённо посмотрел на неё, совершенно не понимая, что ей от меня нужно, ведь она такая чёткая, а у меня брюки от школьной униформы и застиранная майка.
Хочешь покататься на лодке? спросил я, задыхаясь от волнения и глядя себе под ноги; на асфальте колыхалась сетчатая тень огромного тополя, раскинувшего ветви над моей головой, а там вдалеке, за чугунной оградой, сверкала солнечными отражениями глянцевитая поверхность пруда.
Мы шли вдоль аллеи, сквозь строй гренадёрских тополей, стоящих навытяжку, и держались за руки.
Отныне мы встречались каждый день и шли на лодочную станцию. Каждый раз я стирал ладони до пузырей, но вознаграждение за мои страдания было несоизмеримо выше: эта смуглая хрупкая девочка, неописуемой восточной красоты, словно обволакивала меня горячим шоколадом. Она была настолько потной и знойной, что буквально выскальзывала из моих объятий, как кусок мыла. Мы возвращались домой, когда тусклое багряное солнце в раскалённом мареве катилось к горизонту. Я чувствовал себя рабом на галерах.
Однажды я привёл Фатиму в гости, хотя побаивался неадекватной реакции моих родителей, что, собственно говоря, и случилось Папа вышел из комнаты и посмотрел на неё поверх очков уничтожающим взглядом; в руках у него была газета «Московский комсомолец».
Здравствуйте, пролепетала она, робко взглянув на него исподлобья.
Сәлам, кечкенә кыз, ответил папа и тут же спросил: Исемен ничек?
Фатиме.
Юрий Михайлович, огромный, двухметровый, широкоплечий, без единого седого волоска в богатой чёрной шевелюре, возвышался над ней словно колос Родосский. Она, конечно, оробела, сконфузилась, сжалась в комочек, а он спросил её небрежным тоном:
Син нигә килдең?
Мин яратам аны, ответила Фатима не задумываясь.
Ул сине алдый, пообещал отец и ушёл в комнату, тихонько прикрыв за собой дверь, но щёлочку всё-таки оставил, и это было совершенно в его духе.
Мы прекрасно слышали, как он сказал Людмиле Петровне:
Иди, мать, полюбуйся, кого он в дом привёл Натуральная замухрышка. Одета как пугало. Ноги кривые, короткие
Мама тоже никогда не жаловала моих девушек: по всей видимости, она считала, что её бесподобный ребёнок, которого она героически выносила, родила, вскормила своей роскошной грудью, достоин лучшей партии.
Что он тебе сказал? спросил я Фатиму.
А ты не понял?
Последнюю фразу
Твой папа сказал, что ты плохой человек. Её раскосые глаза жалили меня, словно змеи; она была в бешенстве.
Я, наверно, пойду, тихонько молвила она и начала застёгивать сандалии, резко дёргая ремешок.
Я тоже начал обуваться Когда мы вышли из подъезда, она сказала мне:
Не ходи за мной!
Почему?
Потому что наше время истекло, ответила она и пошла от меня прочь.
Я смотрел, как она удаляется, и ничего не мог с этим поделать: мои ноги словно вросли в землю, а горло перехватило кручёной петлёй. Мне бы побежать за ней, схватить за руку, остановить, попросить прощения, но между нами стоял мой отец, в том смысле что его мнение было для меня неоспоримо: если он сказал, что «замухрышка», значит так оно и есть, это я могу ошибаться, а папа всегда прав, папа нас всех выкупит.
Я смотрел, как она уходит в небытие, и вдруг мне стало смешно: она действительно была кривоногой и даже слегка косолапила, загребая правой ступнёй, и талия у неё была слишком длинной, и ноги слишком короткими «Старик был прав, подумал я. А ещё, если человеку с малых лет говорить, что он плохой, то рано или поздно он сам в это поверит».
Когда Фатима скрылась за поворотом, я выдохнул и жизнь пошла своим чередом. Я тряхнул в кармане мелочь и отправился в «гадюшник» на углу Матросова и Гвардейской. Там я вкрутил стакан портвейна «777» и окончательно успокоился. Стрельнул сигаретку, закурил, и пьяной печалькой подёрнулось настроение так было приятно грустить в клубах едкого дыма, с гранёным стаканом в обнимку сожалеть о загубленной юности; поминая Холдена Колфилда, примерять на себя его узкоплечий пиджачок и дурацкую красную шапку.
А на следующий день я всё-таки поехал в парк Бондина Я просидел на лавочке несколько часов, но Фатима не появилась, хотя я не очень на это надеялся. Я дочитал книгу до конца, и мне стало совсем грустно. Над головой сгущались свинцовые облака. Порывистый ветер перевернул страницу, и под ноги упал первый осенний лист. Лето закончилось а что дальше? Дальше будет жизнь извилистая тропинка к гранитному камню с твоим именем; последняя дата, как и первая, на нём уже выбита.
Пошёл дождь аллея наполнилась грязными ручьями. В конце тёмного тоннеля не было просвета с голубой крышей лодочной станции. Она исчезла, растворилась в зыбкой пустоте. «Хватит грустить», подумал я и направился к центральному выходу, а книга осталась лежать на лавочке: я был абсолютно уверен, что никогда больше не возьму её в руки, что никогда больше не прикоснусь к этому ядовитому олеандру.
Когда я вернулся домой, на пороге меня встречал недовольный отец. Он спросил меня:
Сколько можно шляться? Ты собираешься заниматься делом?
Каким? ответил я вопросом на вопрос.
Неужели ты ничего не хочешь от жизни?
Я на секунду задумался и ответил ему с серьёзным видом:
Я хочу только одного Стоять над пропастью во ржи.
Что, совсем дурак?! возмутился он, а я ушёл в комнату и закрылся на шпингалет.
Папа был жёстким человеком и никогда не давал мне спуску. Он всегда насаждал в нашем доме дисциплину и порядок, чем вызвал у меня стойкое отвращение к любым проявлениям самоорганизации. Он пытался контролировать мою жизнь, что сделало меня патологически лживым и изворотливым. Я очень любил папу, но гораздо больше я боялся его, хотя подвергал обструкции любые его практики в области моего воспитания. Я даже возненавидел шахматы, которые мне очень нравились до тех пор, пока он не решил сделать из меня чемпиона мира.
Папа собирался реализовать во мне свои несбывшиеся мечты, совершенно не считаясь с мои предпочтениями, он вообще никогда меня не слушал и абсолютно не понимал. Когда до него дошло, что из меня не получится гений, несмотря на все его потуги, он испытал чудовищное разочарование и, как мне показалось, махнул на меня рукой. После того как меня посадили в апреле 1991 года, он капитально захандрил и даже начал пить, как потом высказалась мама: «Я никогда не видела его таким пьяным и уж тем более плачущим».