Возле весовой все те же толковали на все те же темы, которые не менялись веками. Кто на ком выступает, кто выиграет скачку, пора поменять правила, что сказал такой-то, когда его лошадь проиграла, времена нынче дурные, а вы знаете, что этот шалопай жену бросил? Хватало там и сальных баек, и преувеличений, и откровенного вранья. Всегда одна и та же смесь честности и продажности, принципиальности и изворотливости. Люди, готовые подкупать, люди, готовые взять деньги. Измученные маленькие люди, исполненные надежд, и надменные большие шишки. Неудачники, придумывающие смелые оправдания, счастливчики, прячущие тревогу в глазах. Все это было, есть и будет, пока существуют скачки.
На самом деле, мне рядом с весовой теперь делать было нечего, хотя меня никто никогда не прогонял. Я очутился в серой зоне, куда попадают бывшие жокеи: в саму весовую нам хода нет, но в остальных местах нас терпят. Уютное жокейское святилище пало в тот день, когда полтонны конины приземлились копытами на мои пястные кости. С тех пор я научился радоваться уже тому, что меня по-прежнему признают частью братства, а мучительное желание сесть в седло сделалось лишь частью прочих сожалений. Еще один бывший чемпион как-то раз поделился со мной: мол, у него двадцать лет ушло на то, чтобы перестать мечтать о скачках. Я сказал ну, спасибо большое!
Джордж Каспар тоже был там. Он разговаривал со своим жокеем: тому в этот день предстояло участвовать в трех скачках. Была там и Розмари. Она вздрогнула всем телом, увидев меня в десяти шагах, и немедленно повернулась ко мне спиной. Я представил, как волны тревоги накатывают на нее одна за другой, хотя в этот день она выглядела ухоженной и элегантной, как обычно: норковая шубка, защищающая от пронизывающего ветра, лаковые сапожки, бархатная шляпка. Если она боялась, что я заговорю о ее визите, она ошиблась.
Кто-то легонько ухватил меня за локоть, и приятный голос произнес: «На пару слов, Сид!»
Я расплылся в улыбке еще до того, как обернулся к нему: лорд Фрайерли, граф, землевладелец и чрезвычайно порядочный малый, был одним из тех людей, на чьих лошадях я выступал много-много раз. Он принадлежал к аристократам старой школы: почтенный джентльмен за шестьдесят, с безукоризненными манерами, неподдельно внимательный к людям, чуточку эксцентричный и куда более умный, чем предполагали окружающие. Он чуточку заикался, но это был не дефект речи он всего лишь старался не размахивать своим титулом в нашем стремящемся к равноправию мире.
За эти годы я несколько раз гостил в его доме в Шропшире, в основном по дороге на северные ипподромы, и намотал немало миль вместе с ним на его очередном драндулете. Манера ездить на старых машинах не имела отношения к скромности скорее к несклонности тратить деньги на несущественное. Существенным, с точки зрения графа, было содержание Фрайерли-холла и максимально возможного количества скаковых лошадей.
Рад вас видеть, сэр, сказал я.
Сколько раз говорить, зови меня «Филип»!
Ага Извините.
Слушай, сказал он, мне твоя помощь нужна в одном деле. Говорят, ты чертовски хорошо разбираешься во всяких секретах. Меня это не удивляет: ты же знаешь, я всегда дорожил твоим мнением.
Ну конечно помогу, если сумею, сказал я.
У меня такое неприятное чувство, что меня используют, сказал он. Ты же знаешь, я обожаю смотреть, как выступают мои лошади: чем чаще, тем лучше, и все такое. Ну и вот, в последний год я согласился вступить в один синдикат знаешь, когда расходы делятся человек на восемь-десять, хотя лошади-то выступают от моего имени и в моих цветах.
Ага, кивнул я. Понял.
Ну так вот Я этих всех людей лично-то не знаю. Синдикаты созданы одним малым, который именно этим и занимается: собирает людей и продает им лошадь. Знаешь, да?
Я кивнул. Мне были известны случаи, когда такие дельцы покупали лошадь по дешевке и продавали ее членам синдиката вчетверо дороже. Нормальное мелкое жульничество, пока что ничего незаконного.
Так вот, Сид, эти лошади выступают хуже, чем должны бы, напрямик заявил он. Есть у меня неприятное ощущение, что кто-то из членов синдикатов нарочно мухлюет, чтобы лошади проигрывали. Не выяснишь, в чем тут дело, а? Тихо-мирно?
Постараюсь, конечно, сказал я.
Вот и хорошо! удовлетворенно кивнул граф. Так и думал, что ты согласишься. Так что я тут тебе принес имена список членов синдиката. Он достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. Всего четыре лошади. Все синдикаты зарегистрированы в Жокей-клубе, все официально, проверенная отчетность и так далее. На бумаге все чисто, но, Сид, откровенно говоря, я недоволен!
Я разберусь, пообещал я, и он рассыпался в благодарностях совершенно искренне и через пару минут отошел поболтать с Розмари и Джорджем.
Чуть поодаль Бобби Анвин, с блокнотом и карандашом наперевес, вытрясал душу из тренера средней руки. До меня доносился его голос, по-северному напористый, приправленный инквизиторским тоном, который Бобби перенял у телеведущих. «То есть вы можете сказать, что вполне удовлетворены тем, как выступают ваши лошади?» Тренер озирался в поисках выхода и переминался с ноги на ногу. Я подумал: как странно, что он с этим мирится, хотя статейки Бобби Анвина бывали обычно куда более ядовитыми, если Бобби не имел удовольствия постращать свою жертву лицом к лицу. Писал Бобби бойко, читали его жадно, и большинство скакового братства от всей души его ненавидело. Мы с ним в течение многих лет поддерживали своеобразный вооруженный нейтралитет: на практике это сводилось к тому, что он употреблял не более двух выражений типа «слепой кретин» на абзац, описывая проигранные мною скачки. С тех пор как я ушел из жокеев, я перестал быть мишенью его нападок, и в итоге мы получали некое извращенное удовольствие, разговаривая друг с другом, все равно что болячку расчесывать.
Увидев меня краем глаза, Бобби оставил злосчастного тренера в покое и развернул свой ястребиный нос в мою сторону. Бобби был высокий человек лет сорока и вечно щеголял тем, что родился в рабочем поселке в Брэдфорде, драчун, воспитанный на улице и не позволявший никому об этом забыть. Казалось бы, у нас должно быть много общего, я ведь и сам был дитя городских помоек, но темперамент мало зависит от окружающей среды. Бобби встречал превратности судьбы яростно, а я молча. Как следствие, он в основном говорил, а я слушал.
Цветное приложение у меня в портфеле, в пресс-центре, сказал он. А тебе оно зачем?
Так, из интересу.
Ладно, брось! сказал Бобби. Над чем работаешь-то?
А ты бы стал со мной заранее делиться свежей сенсацией? поинтересовался я.
Ладно, понял! сказал Бобби. Короче, с тебя бутылка лучшего шампусика в баре для владельцев. После первой скачки. Идет?
А за сэндвич с копченым лососем могу я рассчитывать на какую-нибудь дополнительную информацию, которая в печать не пошла?
Бобби ехидно ухмыльнулся: мол, почему бы и нет, и в должный срок, после первой скачки, слово свое сдержал.
Ты себе можешь это позволить, Сид! говорил он, уминая сэндвич с розовой рыбкой и ревниво обнимая бутылку с золотой фольгой, что стояла на стойке рядом с нами. Ну и что же ты хочешь знать?
Ты ведь ради этой статьи ездил в Ньюмаркет, на конюшню к Джорджу Каспару? спросил я, кивнув на цветной журнал, который лежал рядом с бутылкой, сложенный вдвое.
Ага, а то как же!
Так расскажи мне, о чем ты не стал писать.
Он остановился, не дожевав:
О чем именно?
Что ты лично думаешь о Джордже как о человеке?
Ну, сказал он, пережевывая куски ячменного хлеба, большую часть того, что я думаю, я написал в статье. он покосился на журнал. Он разбирается в том, когда лошадь готова к скачке и на какую скачку ее выставлять, лучше любого из наших тренеров. А вот в людях он разбирается не лучше бетонного столба. Любую из ста двадцати с лишним лошадей, что у него стоят, он знает по кличке и всю ее родословную и способен их различить даже с хвоста и в ливень, хотя это практически невозможно, но всех сорок конюхов, что на него работают, он зовет «Томми», потому что не в состоянии отличить одного от другого.
Ну, конюхи-то меняются, невозмутимо заметил я.
Так и лошади тоже. Нет, все дело в самом Каспаре. Ему просто похрен на людей.
И на женщин тоже? уточнил я.
Женщин он просто использует, бедняжек. Могу поспорить, когда он с ними, он на самом деле думает о завтрашних скачках.
Ну а Розмари? Как она ко всему этому относится?
Я подлил ему шампанского и пригубил свой бокал. Бобби запихал в рот последний кусок сэндвича и облизал крошки с пальцев.
Розмари? Да у ней шарики за ролики заходят.
Да? А вроде вчера на скачках нормальная была, заметил я. Да и сегодня я ее видел
Ага, ну да, изображать из себя великосветскую даму на публике это она еще может. А я у них три дня подряд бывал наездами, и знаешь, что я тебе скажу, старик: у них там такое творится, не услышишь не поверишь!
Например?
Например, Розмари орет на весь дом, что у них недостаточно охраны, а Джордж на нее орет, чтобы она захлопнула пасть. Розмари, понимаешь, вбила себе в голову, будто бы у них в свое время нескольких лошадей испортили, ну, надо тебе сказать, тут не поспоришь: чтобы на такой здоровенной и преуспевающей конюшне, как у них, не нашлось ублюдка, который норовит подправить шансы, такого не бывает. Но как бы то ни было, он опорожнил бокал и широким жестом наклонил бутылку, чтобы пополнить запасы, как-то раз она ухватила меня за грудки у них в холле а холл-то у них как приличный амбар буквально ухватила меня за грудки и говорит, мол, лучше бы я написал про то, как Глинера и Зингалу испортили ну, помнишь, были такие шикарные двухлетки, из которых в итоге так ничего и не вышло а тут Джордж выходит из кабинета и говорит: мол, она стала нервозная и страдает от возрастных изменений, и, короче, они прямо при мне устроили настоящую семейную сцену.
Он перевел дух и отхлебнул вина.
Что самое странное я бы сказал, что при этом они по-своему любят друг друга. Насколько Джордж вообще способен кого-то любить.
Я провел языком по зубам изнутри и сделал вид, будто мне это все не особо интересно и я думаю о чем-то другом.
Ну а Джордж что говорит насчет ее подозрений про Глинера и Зингалу?
Ну, Джордж счел само собой разумеющимся, что я ее всерьез не принимаю, но сказал, что она просто жутко переживает, как бы кто-нибудь не испортил Три-Нитро, вот и делает из мухи слона. Он говорит, это все возраст. Мол, женщины в этом возрасте всегда делаются странными. Он говорит, что Три-Нитро и так уже стерегут вдвое усерднее, чем он сам считает необходимым, все из-за ее подстрекательств, а когда начнется новый сезон, он еще и ночных сторожей наймет с собаками, и так далее. Сейчас, видимо, уже нанял. Еще он мне сказал, что Розмари в любом случае ошибается насчет того, что Глинера и Зингалу испортили, но Розмари буквально помешалась на этом вопросе, и он, уж так и быть, согласился ей немного подыграть, чтобы она не спятила окончательно. Похоже, что у них обоих у лошадей, я имею в виду обнаружились шумы в сердце, что, конечно, объясняет, почему они так хреново выступали, когда повзрослели и набрали вес. Только и всего. Никаких сенсаций.
Он опустошил свой бокал и заново его наполнил.
Короче, Сид, старик, что ты хочешь знать о Джордже Каспаре на самом деле?
Э-э-э протянул я. Тебе не кажется, что он чего-то боится?
Это Джордж-то?! недоверчиво переспросил Бобби. Чего, например?
Чего угодно.
Когда я там был, я бы сказал, что он боится не больше, чем грузовик с кирпичами.
Он не выглядел озабоченным?
Ни капельки.
Не нервничал?
Бобби пожал плечами:
Только из-за жены.
А скажи, давно ты туда ездил?
Ну-у Он призадумался. После Рождества. Ага, точно: на вторую неделю января. Эти цветные приложения приходится готовить сильно заранее.
То есть ты не считаешь, спросил я разочарованным тоном, что ему может понадобиться дополнительная охрана для Три-Нитро?
Ах вон ты что задумал!
Бобби ехидно ухмыльнулся:
Нет, старик, не выгорит дело. Попробуй сунуться к кому попроще. У Джорджа и так все схвачено намертво. Смотри: для начала, это одна из тех старых конюшен, которые со всех сторон обнесены высокой стеной, что твоя крепость. На входе десятифутовые двойные ворота с шипами поверху.
Я кивнул:
Да, я и сам видел.
Ну и вот.
Бобби пожал плечами, давая понять, что тут больше и говорить не о чем.
Во всех барах в Кемптоне стояла телетрансляция, чтобы болельщики, плотно засевшие в баре, могли смотреть скачки, не выходя наружу. Вторую скачку мы с Бобби Анвином смотрели на таком экране. Первой, опередив соперника на шесть корпусов, пришла лошадь, которую тренировал Каспар, и, пока Бобби задумчиво изучал бутылку, в которой оставалось шипучки на два пальца, в бар вошел Джордж Каспар собственной персоной. За ним ввалился дородный мужчина в верблюжьем пальто, со всеми симптомами счастливого владельца, чья лошадь выиграла. Морда как у кота, объевшегося сметаны, широкие жесты, всех угощаю и так далее.
Допивай шампанское, Бобби, сказал я.
А тебе не налить?
Оно твое!
Он возражать не стал. Налил, выпил, смачно рыгнул.
Я лучше пойду, сказал он. Мне еще писать про тех чертовых жеребчиков в третьей скачке. Смотри не проболтайся моему редактору, что я вторую скачку из бара смотрел. Меня ж уволят!
Бобби шутил. Немало скачек он смотрел в баре.
Пока, Сид! Спасибо за угощение.
Он кивнул, развернулся и уверенно направился к двери, и ничто не выдавало, что за полчаса он усидел семь восьмых бутылки шампанского. Это он только разгонялся, вне всякого сомнения. Вместимость у Бобби была феноменальная.
Я спрятал его журнал во внутренний карман куртки и не спеша пошел следом за Бобби, размышляя о том, что он рассказал. Проходя мимо Джорджа Каспара, я сказал: «Поздравляю!» обычная любезность в подобных случаях. Он коротко кивнул, бросил: «Привет, Сид!» обмен расшаркиваниями завершился, и я пошел дальше своей дорогой. И тут он окликнул меня, повысив голос:
Сид!
Я обернулся. Джордж помахал. Я вернулся.
Хотел тебя познакомить с Тревором Динсгейтом, сказал он.
Я пожал протянутую руку: белоснежная манжета, золотая запонка, холеная бледная кожа, чуть влажноватая, ухоженные ногти, на мизинце золотой перстень с ониксовой печаткой.
Победитель ваш? спросил я. Мои поздравления!
А вы знаете, кто я?
Тревор Динсгейт?
Помимо этого.
Я впервые видел этого человека вблизи. У могущественных людей часто встречается такой особенный прищур, выдающий затаенное ощущение собственного превосходства, и он щурился именно так. Темно-серые глаза, черные, тщательно уложенные волосы, поджатые губы, говорящие о натренированных мышцах, ответственных за принятие решений.
Ну давай, Сид! сказал Джордж, видя мое замешательство. Если знаешь, говори. Я Тревору сказал, что ты все знаешь.
Я бросил взгляд на Джорджа, но на его жестком, обветренном лице не читалось ничего, кроме насмешливого ожидания. Я знал, что для многих моя новая профессия нечто вроде игры. Что ж, ничего страшного, послушно прыгну через подставленный обруч.
Букмекер? предположил я и, обращаясь напрямую к Тревору Динсгейту, добавил: «Билли Бонс»?
Вот! хмыкнул довольный Джордж. Я же тебе говорил!
Тревор Динсгейт принял это философски. Я не стал копать глубже, иначе его реакция могла оказаться не столь дружелюбной. По слухам, настоящая его фамилия была Шеммок: Тревор Шеммок из Манчестера. Он родился в трущобах с острым, как бритва, умом и, пробиваясь наверх, сменил и имя, и говор, и общество. Как сказал бы Бобби Анвин, все мы такие а почему бы и нет?
Путь Тревора Динсгейта в высшую лигу практически завершился тем, что он перекупил старую, но загибающуюся фирму под названием «Билли Бонс», которой владели какие-то братья Рубинштейн и их дядя Солли. И за последние несколько лет «Билли Бонс» сделался серьезной конторой. В любой спортивной газете, на любом ипподроме тебя встречали ядовито-розовые рекламные объявления и слоганы вроде: «Остров сокровищ Билли Бонс знает, где клад!». Если бизнес был столь же напорист, как рекламная кампания, видимо, Тревор Динсгейт процветал.