Когда это случилось? осторожно извлекая из руки окурок, спросил я и мой простуженный голос.
С неделю назад Он появился на свет мёртвым спрятала заплаканное лицо проекция на рыдавший с ночи на утро сад.
А где его отец? приложился щекой к её безупречной мягкости.
Встрепенулась, вздрогнула, оттолкнула:
У него не было отца, никогда не было Владимир, пожалуйста, выключи свет, он режет мне глаза.
И я покорился, а потом мы ворвались в парадигму безумия и погасили все рассветы и закаты одновременно; на нас опрокинулся таз со звездами, и мы едва выжили в этом кораблекрушительном путешествии. Наверняка спасало только крепкое судно на двоих, противостоящее всем ураганам и бурям, обеззараживающее самый жестокий шторм. Чудовищное эхо голодной луны оглушало наши напуганные души и заставляло держаться друг за друга ещё крепче, кошки бесились под окном, потому что завидовали недоступному им блаженству, а мы отключали звуковой фон и вслушивались только в объятия и поцелуи. Клинок преступной ночной тишины взрезал артерии фальшивой свободы, и мы построили крепость, чтобы защититься от отравляющего одиночества, и вполне удовлетворились.
Может быть, на какойто единичный отрезок времени мы вскрыли корни безмятежности и замерли, бездыханные, но оживлённые. Река бесконечного времятечения укачивала двоих послушных младенцев в колыбели под музыку чудной истомы; мы блаженно улыбались, как юродивые, святые, не понимая, что значит суета и искусственная жизнь. За одну ночь мы открылись друг другу, как два распустившихся цветка, говоря на языке духоплоти. Пока тела танцевали, экзальтированные, оторванные от всего, кроме воздуха, души обменивались обжигающими словами. И я никогда прежде не думал, что такое возможно: для меня существовали только два вида любви платоническая и плотская, и вдруг чтото перевернуло эти в корне неправильные взгляды. Я гулял утром в парке, измученный бессонницей, и встречал рассвет, тщетно ища вдохновения в картине опавшего с деревьев бытия. Но вдруг изъял из общего часть, работая так же умело, как хирург, и поманил осень, её суть, её дух, в свою маленькую квартирку. Дубовые листья рассыпались по белоснежной подушке, я наклонился, чтобы сорвать рябиновую ветвь, обнял тонкий липовый ствол и получил в ответ нежность, собранную со всех облаков, лучиков, звёзд. И впервые в жизни меня сразила одна единственная, феерично шумная мысль: «Вот оно настоящее». Мне нужно было и ощущать, и шептать, и молчать, и быть но так, чтобы не расщепляться на два отколовшихся элемента. Она предлагала взять и сломать все существующие часы, чтобы ввести мир в заблуждение, и я бы согласился, но первые лучи солнца хитро посмеялись над нашим желанием, ловко смахнув с горячей небесной груди сверкающие кристаллы и саму темноту.
Татьяна, не уходи, останься Неужели ты не почувствовала, что это
Она подбирает с пола шелестящее осеннее платье, затягивает корсет, ищет рваные колготки.
Татьяна, я, наверное, не выживу. Посмотри, как я ослаб, как истощён Чем ближе ты пододвигаешься к двери, тем глубже я проваливаюсь.
Она оборачивается, как будто подарить блистательную надежду, но вместо этого открывает рябиновый рот ягодки сыплются на пол и называет сумму.
Я потрясённо посмотрел на неё и не вымолвил ни слова.
Неужели ты не понял, кто я, Владимир? подошла и грубовато похлопала по плечу, так уж и быть: за твою наивность могу сбавить полтинник.
Голова закружилась, и я вконец обессилел, желая принять реальное за невозможное, но вместо этого злая действительность прожигала монетыглаза. Я сел на краешек одинокой кровати и заплакал, как бедная, замерзшая ива с обветренными ветвямигубами, пролепетал, чтобы брала из моего кошелька, сколько нужно, и, указав на него рукой, жалостливо обнял своё «я» за плечи, да так и заснул маленький ссохшийся комочек, брошенный у порога жизни эмбрион.
В полшестого Лидия ждала меня у театра. Заприметив издали, радостно замахала рукой и крепко обняла. Я ощутил тонкий аромат своих самых любимых цветочных духов и заметил, что она надела к платью изумрудное колье, которое я подарил ей на днях. Угостила мягкими клубничными круассанами и поцеловала в крошки на моих губах. Я терпеливо подчинялся её детским забавам и равнодушно скользил пальцами по обнажённым плечам.
Специально для тебя, тряхнула густым каштановым хвостом. Ты любишь, чтобы было больше кожи, чем ткани, поэтому я подобрала такое платье Надеюсь, ты досидишь до конца спектакля и не накинешься на меня прямо здесь? озорная девчонка звонко рассмеялась, а я едва выдавил кислую, лимонную улыбку.
Надела бы лучше куртку замёрзнешь, пробормотал я.
Я любил Лидию, как любят родных детей, волновался за каждый неосторожный шаг, бранил за опрометчивость, ставил в угол. Вечерами ребенок взрослел: надевал шикарную одежду и острые каблуки, пил шампанское и раздевался донага. Когда я покорялся внезапно вспыхивающему влечению, то становился грязным животным, насыщающим собственное брюхо; Лидия утрачивала для меня личность, она превращалась только в мишень для выстрелов страсти. Через неделю мы должны были пожениться, через годдва превратиться в пару скучающих супругов. Но пусть лучше это произойдет с Лидией, чем с другой. Я знаю её до каждой обиженной нотки и готов оберегать от косноязычной реальности; кроме того, никто, кроме Лидии, не согласится денно и нощно печатать мои корявые рукописи. Она меня всётаки обожает, и это обожание доходит подчас до самопожертвования, самозабвения. Ей нужна ласка, тепло и, конечно, любовь. Познав коечто сильнее, я не могу теперь давать ничего из этого
Володя Поцелуй мое плечо, ну разве я бы надела это дурацкое платье, если бы не ты? Вот так, ещё нежнее Да что с тобой! Ты такой колючий Ты дописал свой роман? Я хочу печатать его для тебя К тому же, меня преследует мысль о той пятой главе Неужели всё так и закончится? Не томи меня, иначе я завяну от собственных мыслей. Ты же этого не хочешь? Не хочешь?..
Дорогая, ты обворожительна, но внезапно отнялся язык.
Но что? она нахмурилась она проницательна.
В последнее время я не могу. Ну, ты понимаешь Ты ведь понимаешь?
Лидия обвила мою шею:
Любимый, неужели ты думаешь, что мне это так важно? Я просто хочу быть рядом с тобой, и мне плевать на твои недуги. Давай сегодня ночью не засыпать и разговаривать?.. Расскажи мне, что там после пятой главы, я хочу знать.
Лида не надо я не в настроении У меня творческий кризис, и я сам не знаю, что там после пятой главы.
Хочешь, придумаем вместе? Я помогу тебе, я знаю, что там должно быть, очаровательно улыбнулась, легла на колени. Зритель справа толкнул меня в бок:
Это театр, имейте совесть!
Я аккуратно приподнял Лидину голову и шепнул:
Вот видишь, это театр
Я больше не мог писать; клетчатый лист бумаги оставался безнадежно чистым. Спать тоже не получалось; чтобы не сойти с ума я вставал под холодный душ, а потом, завернувшись в махровый халат, включал телевизор. Купил мыло и веревку, соорудил петлю, но не повесился: помешала гордость за коечто из напечатанного. Слабый, разбитый, хотел поджечь публичный дом и вынести из огня ту, которую называют Таточкой. Написать сборник бездарных стихотворений и бросить к её ногам пусть топчет. Преклоняться и знать, что беспрестанно грешу Не выдержал и перед рассветом кинулся на кладбище, зарёванное ливнем чужих безутешных слез. Ктото нарисовал наверху длинную лунную тропу, не знающую конца, но не дошёл смыло дождем. Лёгкие чернели от тошнотворного дыма. Две женщины в чёрном курили крепкие сигары, и ветер доносил до меня добрую долю дешевого никотина. Они жеманно посмеивались и тотчас же театрально всхлипывали; обе были в сетчатых чулочках и тяжёлых башмаках на платформе. К обеим головам как гвозди были прибиты безобразные чёрные шляпки с огромными вороньими перьями. Обе вскрикнули от моего покашливания и разом повернули ко мне размалёванные выбеленные лица с выделяющимися кровавокрасными губами.
Ох, мужчина! вскричала одна.
Боже мой! вторила вторая.
Что вы здесь забыли? затараторила первая.
Рабочий день уже начался? изумилась вторая.
А мы имеем право отдыхать?
Да, правда, имеем?
Есть у нас это право или нет?
Мы не хотим умереть, как наша подруга!
Дада, не хотим умереть, как Тата
Ах, бедняжка!
Страдалица!
Святая!
Я попытался поскорее оборвать эту петушиную словесную перепалку, к тому же, одно имя врезалось в уши через нос в мозг вместе с отравленным воздухом.
Постойте, вы говорили о Тате? Что вы о ней знаете? Кто вы?
О, кто мы?
Он спрашивает: кто мы? гореактрисы переглянулись и фальшиво расхохотались для эффекта.
Мы подруги Таточки!
Да, мы её подруги!
Она оставила нам письмо.
Да, оставила письмо!
Одна из женщин вытащила скомканный лист бумаги, как будто случайным движением обнажая грудь.
Я буду читать!
Нет, я хочу!..
Я выхватил письмо. Женщины нахмурились.
Фи, какие мы грубые!
Какие безнравственные!
«Дорогие Лили и Кити! Надеюсь, вы отнесетесь ко мне с пониманием. Мне больше некому писать письма, потому что у меня никого не осталось. То, что я делаю, это мой осознанный шаг. Помните, я говорила, что не верю в настоящую любовь? Лили, ты еще плакала, а Кити вытирала твои слезы. Я поклялась, что умру, если когданибудь смогу полюбить, если встречу мужчину, который сделает меня счастливой хотя бы на мгновение.
Лили, перестань плакать и не думай о плохом. Твой Ронни обязательно вернётся к тебе, ведь Минни пустышка, и он скоро это поймет. Кити, поцелуй от меня Лили и не давай ей лить слезы. Я люблю вас. Похороните меня вместе с моей дочкой.
Ваша Тата».
Я оторвал взгляд от письма и посмотрел на могилу. Грубый и злобный дикий ветер сорвал с голов двух женщин их нелепые шляпки. Какаято безумная мысль вытолкнула меня с земли. Я даже не успел понять её и обдумать, что это может значить. Мне показалось, будто моё тело рассыпается на тысячи мельчайших частиц. Я продирался сквозь дебри жизни и не мог ни остановиться, ни дойти
II
Бессовестно непоколебимая осень упала в многострадальное небо, когда Владимир спасался от бессонницы в умытом дождём саду. Он набрёл на следы одиноких женских ног и уже не мог оторвать глаз от светлых кудряшек, напоминающих дубовые листья, и рябиновых губ наклонись и разбирай по ягодкам, только не отравись. Подошёл, чтобы обнять тонкий стан, похожий на липовый ствол, но не посмел коснуться: платье опасно зашелестело, точно все листья Вселенной ливнем посыпались на землю, желая укрыть её от холодного солнца. Женщину звали Татьяной, но среди мужчин она была известна как Таточка детский лепет из уст животного с атрофировавшимся разумом. Но кроме имени она торопилась рассказать первому встречному коечто ещё: о том, как продиралась сквозь дебри и клала алые розы на могилку погибшей дочери, о том, что когданибудь будет лежать вместе с ней и попросит прощения А пока вымолила его только у хозяйки и, уверив её, что больше не забеременеет, продолжила работу. Все равно некуда деться.
Владимир готов был приютить чужеземку на ночь, но зазвонил телефон, и через несколько секунд раздался Лидин голос:
Дорогой, приедешь сегодня ночью? Я хочу узнать, что там после пятой главы.
Он неловко задел Татьяну плечом и прошёл мимо к другим ветрам, другим идеалам.
Лидию он воспринимал как отец родную дочь, пока она не надевала его любимое платье, обнажающее плечи, и не превращалась в любовницу. В нём просыпалось вдруг почти животное желание, и он насыщал плоть до тошноты. Лидия в такие моменты становилась жертвой для палача. Скоро они поженятся и превратятся в обычных супругов, вечно ругающихся и ищущих объедки любви на чужом столе. Но лучше с Лидией, чем с другой, ведь больше никто не согласится разбирать его корявый почерк и набирать на компьютере его рукописи. Если бы не она, никто бы вообще не знал, что он писатель.
Мой любимый, ты когданибудь думал о том, что будет после пятой главы? Почему ты с таким равнодушием к этому относишься?
Лидия помешанная, и это он, Владимир, сделал её такой: только и мысли что о его романах.
Хочешь, давай придумаем вместе Я знаю
Забудь, дорогая, он трижды поцеловал её безвкусную кожу пресным поцелуем в макушку, лоб, губы. После пятой главы будем только мы: я и ты, разве это не прекрасно? Я буду держать твою руку, а ты сожмешь мою и мы с тобой пропадем. Не это ли главное? А роман это фикция.
Ты так хорошо говоришь, уткнулась носом в его волосы. Говори об этом еще Пожалуйста
Лили потягивала алкогольный напиток и неуклюже посапывала носом. Кити достала шелковый платок, чтобы быть готовой вытирать слезы несчастной подруги. Тата, раскрасневшаяся после головокружительного танца, обняла обеих и провозгласила:
Я объявляю протест всему тому, что называют любовью. Её не существует ни в этом душном от женских духов доме, ни в соловьином саду.
Ты бредишь, милочка, а как же мой Ронни? возмутилась готовая плакать Лили.
Дада, а как же её Ронни? как эхо повторила Кити, всё ближе поднося платок к щекам подруги.
Это всё выдумка, дурочки! Иначе, зачем бы он пошел к этой пустышке Минни? Вы знаете, если я когданибудь познаю настоящую любовь, то добровольно влезу в петлю, и она, шатаясь от пьяного угара, привлекла к себе непривлекательного мужчину и чтото зашептала. Он растерянно закивал головой, спросил о цене и, наконец, сдался.
Тата одним резким движением бросила кавалера на кровать.
Татьяна, милая, может быть, полегче? Ведь я уже не так молод, как хотелось бы.
Да что вы!.. Какая я вам Татьяна? Зовите меня Таточкой.
Она была так нежна, что можно было даже заподозрить её в искренности, если бы не глаза пустыепустые глаза.
Небо опрокинуло на землю ковш с медными звездами, осень торговала телом на одной из мусорных свалок, луна сокрушенно чертыхалась, а люди, ежедневно продираясь сквозь дебри жизни, вконец уставали и падали в сон, ища в нём спасение для своей отступницыдуши.
Рубашка
Пахло грязью, дождём, копотью и детским мылом. Трещины на руках жадно пили тёплую воду. Женщина почти не чувствовала физическую боль, её искусанные до крови губы нервно дрожали. Но ни звука. Первозданная доинтеллектуальная тишина толкала опять кудато назад в воспоминания в эту бездну страстей, давно отцветших, но всё ещё колючих до сентиментальности.
Циничная смерть держала в ладонях жало жизни; вступая в поединок, она всегда побеждала, но всякий раз её успех казался неожиданным. Женщина в героическом экстазе тёрла шершавую ткань, стирая, наверное, всётаки пальцы, но, не разгибая спины, боролась, как будто это было актом покаяния. Чувство необъяснимой вины знакомо каждому чувствующему особенно перед лицом узаконенного кровопролития войны страшной непобедимой стихии.
Женщина истратила полкуска мыла, чтобы оттереть въедливую кровь, и всё же не до конца коричневое пятнышко на груди ещё не давало ей покоя.
Когда они впервые встретились, он рисовал этюды, чтобы продавать на рынке за гроши. Она юная, воспитанная, симпатичная, но не красивая девушка, молитвенно сложив руки на груди, шептала восторженные слова. В то время она пописывала рифмованные тексты, которые совсем чутьчуть недотягивали до стихов, и получала высокие оценки по литературе, потому что всегда добросовестно выполняла домашние задания. Он художниктроечник, не окончивший даже средней школы, был неплохой человек и, в общемто, чувствительный даже к самой пошлой, обыденной красоте.
Когда он нарисовал её портрет и отдал, не потребовав ни рубля, она поняла, что вот это именно его и описывают в книгах, и ей теперь суждено стать главной героиней любовного романа.
Какая у тебя красивая жена, льстил будущий фронтовой товарищ. Да ты в рубашке родился! Глядишь, и сын вырастет настоящим мужчиной, сосед легонько похлопывал по её круглому, как земной шар, животу. И мать была счастлива оттого, что они с мужем совсем не отличаются от других маленьких людей, она второсортная поэтесса, он безработный маляр, и будущий сын улыбчивый мальчонка