Я вышла из кабинета, разглаживая юбку, и взгляд мой упал на книжный стеллаж справа от двери, он стоял прямо напротив моего стола с печатной машинкой. Весь день я смотрела на этот стеллаж, смотрела, да не видела, так как слишком увлеклась печатанием. На полках стояли книги, подобранные по цветам горчичный, бордовый, цвет морской волны, с надписями на корешках крупными черными буквами. Эти книги я видела много раз они стояли в книжном шкафу дома у моих родителей, в кабинете английского в школе, во всех книжных магазинах и библиотеках, где мне довелось побывать, и, разумеется, я часто видела их в руках у друзей. Сама я никогда их не читала, сначала просто потому, что так вышло, а потом осознанно. Эти книги стали такой обязательной приметой любой современной книжной полки, что я их почти не замечала: «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи», «Девять рассказов».
Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.
Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.
Так вот что за Джерри!
Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц Гранд и Юнион в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?
Это шмотки Ли, ответил Дон и закатил глаза. Ей сил не хватает убирать одежду в шкаф, поэтому она просто бросает ее на пол. Иногда ее пробивает, и она решает разобрать вещи и отнести их в химчистку. Обычно ее хватает на час; потом она бросает это дело. И он рассмеялся, покачав головой.
Наша соседка Ли была высокой и худой такой худой, что вены проступали под бледной кожей, как топографическая карта. Светлые волосы падали на плечи немытыми клоками. В каком бы часу я ни приходила, она всегда выглядела как будто только что проснувшейся и сонно входила в гостиную в помятом шелковом кимоно или выцветшей мужской пижаме. Большие голубые глаза казались еще больше за толстыми стеклами очков в такой страшно старомодной оправе, что она уже перешла в категорию суперстильных. Ли редко выходила из квартиры, только за сигаретами и молоком, и делала это, накинув поверх пижамы старое мужское пальто. Как она платила за все эти блага в карманах ее пижам, пальто и старых кошельках всегда валялись скомканные банкноты оставалось для меня загадкой, так как явных источников дохода у нее не было. Дон говорил, что она была богачкой, реальной богачкой, но отцу надоело содержать дочурку незадолго до того, как я появилась на пороге ее квартиры в октябре. «Он велел ей найти работу», пояснил Дон, смеясь, хотя мне это показалось не смешным, а грустным, а Ли напоминала героинь Эдит Уортон, просто не созданных для жизни в постиндустриальную эпоху.
Ли так и не нашла работу, хотя периодически я видела, как она обводила объявления в «Войс». В последнее время она питалась только кофе, черным и густым; она варила его из дешевого молотого эспрессо в старой капельной кофеварке. К этой основе рациона добавлялись сигареты и изредка макароны с сыром для микроволновки самой дешевой марки.
Если задуматься, это идеальная пища, объясняла Ли. В ней есть и белок, и углеводы, она загибала пальцы, перечисляя эти полезные составляющие, а если добавить пакет замороженного шпината, получится полноценный обед.
Высокое происхождение Ли выдавали ее рекомендации. Так, она знала, где выпить настоящего абсента, сделать идеальную стрижку и зашить кашемировый свитер. Хотя все это было ей уже не по карману, она знала пароли и явки. Сама Ли пила дешевое вино, которое обычно покупал кто-то другой, например, я, носила поношенные свитера и не стриглась навскидку лет десять.
В середине декабря, как раз накануне моего собеседования в агентстве, у меня заболело колено старая травма, давшая о себе знать из-за долгой ходьбы пешком. Мне было так плохо, что я едва могла передвигаться, и врач выписал мне обезболивающее. Я выпила одну таблетку, колену лучше не стало, зато у меня заболел живот и помутился рассудок, я не могла ни читать, ни думать, только спать, я словно впала в кому, где меня преследовали мрачные, страшные кошмары: за мной неустанно гналось безымянное безликое зло. Я проснулась с пересохшим горлом и не смогла пошевелиться, не смогла даже сесть на кровати. Стала звать Дона, но пришла Ли.
Что с тобой? спросила она и положила мне на лоб ледяную белую руку.
Обезболивающее приняла, хрипло ответила я. Ужасная штука.
Тут на моих глазах выражение лица Ли сменилось с дружеского беспокойства на расчетливый интерес.
Какое обезболивающее? спокойно спросила она.
Пузырек там, махнула я рукой.
Викодин, благоговейно произнесла Ли, взяв пузырек и зажав его в ладони. Так я и знала. Она замолчала и встряхнула янтарный пузырек. Тот задребезжал, как погремушка. Если не будешь больше принимать, можно я их себе возьму?
Мое сердце, которое и так билось часто, забилось еще сильнее. Зачем ей таблетки, которые выписал мне ортопед от боли в колене? Что она будет с ними делать?
Мм я, пожалуй, их оставлю, ответила я. Вдруг еще понадобятся?
А можно одну? спросила Ли умоляющим тоном, напугавшим меня не на шутку.
Может быть, уклончиво ответила я, мне надо подумать.
Ли неохотно поставила пузырек и обиженно вышла.
Мне они могут понадобиться! крикнула я вслед.
Через несколько часов меня разбудил звук бьющегося стекла; через секунду послышались крики. Я вышла в коридор; порыв ледяного ветра вмиг развеял мой наркотический ступор. Ли сидела в своей спальне под разбитым окном и смотрела на руку, залитую кровью; из руки торчали осколки стекла.
О господи! выпалила я; меня затошнило.
Я переводила взгляд с лица Ли на руку и на окно, поеживаясь на холодном ветру.
Что случилось? потрясенно спросила я.
Я никак не могла понять, как такое могло произойти.
Я разбила окно рукой, ответила Ли, разглядывая свою руку, как редкий экспонат, и словно удивляясь, что она у нее есть.
Но как? спросила я. И зачем?
Я подумала, что нам не надо сейчас разговаривать, а надо отвезти Ли в больницу. Крови было много, очень! Интересно, есть кто-то в здании, кроме нас? Вызвать ли «скорую»? И где Дон?
Захотелось Там, за окном, было так красиво. Я знала, что больно не будет; и мне совсем не больно.
Тут в дверь постучали, повернулась ручка Ли опять не заперла дверь, и вошел высокий красивый мужчина азиатской внешности. Черные волосы красиво завивались у ушей, на них сверкали белые снежинки, еще не успевшие растаять. Одет он был слишком легко, не по погоде, в хлопковую армейскую куртку. Мы уже встречались однажды накоротке, и я знала, что это друг Ли по Антиохскому университету; теперь он учился в Принстоне в аспирантуре. На пороге мужчина остановился, заглянул на кухню, затем в комнату Ли, где я застыла, словно проглотив язык.
Где она? спросил он.
Тут, ответила я, у нее кровь идет.
Ли! воскликнул мужчина, скорее раздраженно, чем встревоженно, и прошел мимо меня в ее комнату. Ты что наде Но не успел он подойти к окну, как его взгляд упал на секретер, и я увидела, куда он смотрит на янтарный пузырек. «Не может быть, это не мое лекарство, она не могла его взять», подумала я, а мужчина схватил пузырек. Викодин? устало произнес он. Где ты его раздобыла?
Ли взглянула на меня и улыбнулась:
У Джоанны. Она мне дала Она улыбнулась еще шире: Спасибо, Джоанна. Ты такая добрая. Улыбка превратилась в гримасу. А вот Дон настоящий говнюк. Бросай его. Ты для него слишком красивая.
Друг Ли, которого, как я вспомнила, звали Панкадж[11], встряхнул пузырек, открыл его, высыпал таблетки на ладонь и пересчитал.
Сколько ты приняла? спросил он.
Ли показала три кровавых пальца.
Три? Три?
Ли кивнула.
Панкадж посмотрел на меня:
А сколько всего было таблеток?
Я точно не знала.
Может, десять? предположила я. Я приняла одну. Сегодня утром. У меня травма колена. Я не Тут я замолчала, не зная, стоит ли объяснять, что я Ли таблеток не давала.
Зачем она их приняла? Панкадж пересчитывал таблетки и как-то странно смотрел на меня.
Мне от них было плохо, призналась я. Даже стошнило. Только и могла, что спать. Даже читать не могла. И снились кошмары.
А мне было весело, сказала Ли.
Ее друг покачал красивой головой и вздохнул:
Скажи спасибо, что она их не продала. И он повернулся к Ли: Ладно, поехали в больницу.
Когда они вернулись Ли с перевязанной белоснежными бинтами рукой, и сели на кухне пить холодное пиво, Панкадж объяснил, что Ли позвонила ему, голос у нее по телефону был очень странный, и он понял что-то не так. Одолжил машину и приехал в Бруклин из Принстона, несмотря на снегопад.
Предчувствие, объяснил он.
Я кивнула. Дона по-прежнему не было дома.
В пять часов вечера зазвонил телефон, и я, вздрогнув, очнулась от своих мрачных размышлений.
Эй, привет, как дела? раздался в трубке низкий голос Дона. Как работа?
Он произнес последнее слово с усмешкой, как будто я не по-настоящему устроилась на работу, а играла во взрослую работающую девушку. Дон считал настоящей работой работу на стройке, металлозаводе, труд уборщицы. Дон был социалистом.
На первом свидании мы ужинали в итальянском ресторане с огромной коллекцией часов на авеню Эй, который Дон выбрал из-за близости к книжному магазину социалистической направленности, где он работал. В тот раз он как раз закончил смену и сообщил мне об этом сразу, сев напротив.
Погоди, спросила я, пока мы ждали наши макароны, а вы, современные социалисты, неужели верите, что сможете свергнуть федеральное правительство?
Дон покрутил вино в бокале, сделал маленький глоточек и поморщился:
Нет, то есть да, некоторые верят. Но большинство нет.
Тогда в чем смысл вашей партии?
Мне правда было интересно. В 1930-е годы моя бабушка баллотировалась в Сенат от социалистической партии, а двоюродного дядю застрелили во время профсоюзных беспорядков у Форвард-билдинг на Бродвее. К отцу явились из ФБР, когда тот записался добровольцем на войну в Корее. Но никто из моих близких не говорил о политике. 1950-е поумерили их пыл[12].
Чем вы занимаетесь, кроме книготорговли? спросила я немного погодя.
Ведем просветительскую деятельность. Рассказываем о классовом обществе. Боремся с материализмом. Сотрудничаем с профсоюзами и помогаем рабочим создавать свои организации. Потом Дон вдруг взял меня за руку, и его голос, и без того гортанно-низкий, бархатный, стал еще ниже. Мы предлагаем альтернативу Альтернативу всему этому. Мы смотрим на мир иначе.
Сейчас я слышала этот низкий, тягучий голос в трубке. Дон говорил с хрипотцой, как заядлый курильщик, хотя не курил и терпеть не мог курильщиков.
Послушай, предложил он, давай после работы встретимся в «Эль». «Эль» так называлось кафе в Вильямсбурге. Дон сделал его своей вечерней резиденцией: сидел там, писал в дневнике и пил столько кофе, что у него начинала дергаться нога. Я говорил с агентом по недвижимости, и тот подобрал нам квартирку.
Нам? удивилась я. Мы с Доном познакомились всего пару месяцев назад. У меня был бойфренд в Калифорнии, к которому я планировала переехать когда-нибудь в далеком будущем. Нам квартирку?
Нам, уверенно ответил парень. Ты, что ли, не слышала это слово? Нам значит, мне и тебе, подчеркнуто медленно проговорил он.
Начальница ушла ровно в пять, коротко махнув мне на прощание.
Не задерживайся допоздна, бросила она, уходя.
Я все еще печатала с микрокассет. Диктофон тихонько жужжал. Через несколько минут вышел Хью в свитере и пуховике.
Иди домой, сказал он, ты уже много сегодня сделала.
В коридоре послышались смех, шорох сумок и пальто бухгалтеры и курьер уходили домой, а потом в офисе стало тихо и темно. В нашем крыле горела лишь одна лампа на моем столе. Я закончила печатать письмо и вынула бумагу из машинки, надела висевшее на спинке стула пальто и направилась к выходу.
У стеллажа с Сэлинджером я задержалась и стала рассматривать знакомые корешки. Почти все эти книги были у моих родителей: «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» в мягких обложках; «Фрэнни и Зуи» в твердой, причем книга в таком идеальном состоянии, будто ее никто никогда не открывал. Но все они прошли мимо меня. Почему? Почему я до сих пор не прочла Сэлинджера? Так сложились обстоятельства. В старших классах учительница литературы никогда не давала нам задание читать «Над пропастью во ржи». У меня не было старших братьев и сестер, которые торжественно вручили бы мне томик на четырнадцатилетие и сказали: «Ты должна это прочесть». А потом подходящий момент для Сэлинджера прошел я об окошке между двенадцатью и двадцатью годами, ведь именно тогда подростки, любящие читать, сходят с ума по Холдену Колфилду. Теперь меня интересовала сложная и мрачная литература, большие толстые романы, соцреализм. Я читала Пинчона, Эмиса, Дос Пассоса, Фолкнера, Дидион и Боулза писателей, чьи депрессивные и унылые романы резко контрастировали с тем, как я себе представляла Сэлинджера. А мне он казался невыносимо милым, нарочито причудливым, и как-то уж слишком все его боготворили. Мне совершенно не хотелось читать волшебные сказки Сэлинджера о старом Нью-Йорке и не по годам развитых детках, анализирующих дзенские коаны и теряющих сознание на диване, не в силах вынести тиранию материального мира. Я бы никогда не открыла книжку, героев которой звали Бу-Бу и Зуи. И я не могла симпатизировать семилетке-вундеркинду, цитирующему Бхагавад-Гиту[13]. Даже названия рассказов казались какими-то подростковыми и заумными: «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте».
Я не нуждалась в развлекательном чтении. Я любила провокационную литературу.
Агент по недвижимости подвел нас к красивому рядному дому[14] на Северной Восьмой улице, в квартале от железнодорожной станции и рядом с большой польской булочной. Голые деревья отбрасывали тени на снег в свете уличных фонарей.
Это здесь, сказал он, отпер парадную дверь и прошел мимо изящной лестницы, ведущей наверх, мимо квартир первого этажа к двери в задней части дома.
«Куда мы идем?» подумала я, ступая позади моих спутников. Нас провели во внутренний дворик, утопающий в снегу; там, в глубине, стоял крошечный трехэтажный домик, весь разваливающийся и заброшенный, как избушка на курьих ножках, тайный домишко, спрятанный от глаз людских.
Сама квартира оказалась маленькой и странной, с деревянными полами, свежеокрашенными в необычный для пола цвет красного кирпича, в комнатах все еще чувствовался сильный запах краски. Дверей не было, а комнаты разделяли арки. В гостиной я увидела встроенный шкаф, в крошечной кухне мини-плиту и холодильник; окна маленькой спаленки выходили в цементный двор и почти упирались в стену дома, через который мы прошли. Пол был кривой, это было видно невооруженным глазом.