Ничего не говори, сказал Вадик. Мы за тебя всё скажем. Такое надо телевидению снимать: муж и жена встретились через пятьдесят семь лет!
Я бы хотел ещё пятьдесят семь лет его не видеть.
Зачем же ты тогда, бабушка, сюда приехала?
Я не знаю. Вы так хотел.
В обед Цецилия Михайловна надела войлочные сапоги типа «прощай молодость», простое, но новое осеннее пальто, повязалась шерстяным платком и стала похожа на сельскую жительницу, спешащую на концерт или торжественное собрание в клубе хоть в Сибири, хоть в Казахстане.
А Жанна, в изящном пальтишке, беретике и сапожках на высоких каблучках, сто очков вперёд дала бы тяжеловесным местным немкам в джинсах и осенних куртках.
Всей комнатой пошли вместе в столовую, и семейство Цецилии Михайловны впервые отведала немецкого Eintopfgerichta14, где первое и второе в одной тарелке.
Каждый день такой обед будет? спросил Вадик. Этак ноги протянешь.
У них всё рассчитано. Я тоже так думал поначалу, а месяц прожил и ни разу не чувствовал себя голодным.
Так вы уже месяц здесь? испугалась Жанна.
В понедельник уезжаем в Беренштайн ровно четыре недели здесь пробыли. А перед вами в нашей комнате жили Соболевы из Киргизии муж и жена с тремя детьми они уже через пять дней уехали. У всех по-разному. Думаю, вам это не грозит: вы к матери едете. Родители и дети у них считаются близкими родственниками. А когда мы заявили, что хотим к тёте в Баварию, нам сказали: «Тётя не родственник. Если у вас нет никого ближе тёти, мы сами определим, куда вас отправить». И месяц определяли.
Они нас ещё и пристыдили, добавила Алиса. Спросили: «Сколько лет вашей тёте?» Мы сказали: семьдесят. А они: «И не стыдно вам садиться на шею семидесятилетней тёте?»
Вечером Алиса продолжала делиться с Жанной и Вадиком опытом:
Главное, сдать языковой тест и получить четвёртый параграф.
А что они будут спрашивать.
Обычно достаточно рассказать о себе, и ответить на несколько вопросов.
Бабушка, ты сможешь рассказать о себе?
Ну я им скажу: Я родился в Одесска област
Бабушка! Вадик схватился за голову. Всё!! Можем ехать назад!
Володька слушал, сидя на рольштуле рядом со своей кроватью. Эрна Андреевна и Роза, казалось, были подавлены новой обстановкой. Они сидели на нижних лежанках в тени от верхних ярусов, смотрели на говоривших и не произносили ни слова.
Она говорит, что до семнадцати лет говорила только по-немецки, а сейчас не знает ни слова. Я не верю, сказала полушёпотом Эрна Андреевна. Как можно забыть свой родной язык?
Володька пожал плечами:
Чего только не бывает на свете.
На другой день, в воскресенье, ждали из Гамбурга Иду, Фёдора и старика Готлиба.
С утра Цецилия Михайловна не находила себе места:
Ида не говорил, когда выезжают?
Часов в десять, не раньше, предположил Вадик.
А сколько ехать?
Да кто же знает. Здесь всё рядом. Вы не знаете, сколько километров от Гамбурга до сюда? обратился он к Кляйну.
Километров двести или двести пятьдесят. В коридоре висит карта Германии.
Короче, к обеду будут.
В час брат с сестрой пошли на обед, долгожданных гостей всё не было.
Не случилось бы, как у Шпехтов, сказал Володька Алисе.
После обычной послеобеденной прогулки вернулись в свою комнату. К соседям никто не приезжал. Даже Вадик стал волноваться.
Но вот по коридору покатились, как камни с горы, звуки приближающихся шагов. У двери они затихли: «Здесь, наверное», раздался женский голос, и в дверь постучали.
Да-да! крикнула Жанна и побежала навстречу. За ней кинулись Вадим, Марик, последней семенила Цецилия Михайловна.
Вошли трое. Вернее, первой не вошла, а влетела красивая женщина, которая не могла быть ни кем другим, как Идой Готлибовной.
Мама! она обняла Цецилию Михайловну. Вадик! Ах какой молодец! Жанночка! расцеловала Жанну. С приездом, мои дорогие! Марик! Как ты вырос! Дай я тебя поцелую! У-у-у! Лапочка моя!
Из вчерашнего рассказа Цецилии Михайловны следовало, что её дочери было пятьдесят пять лет, но столько энергии Владимир не видел и у тридцатилетних.
У Иды были голубые глаза, гладкая белая кожа, волнистые рыжеватые волосы и тонкий изящный носик. В общем, она была красивой женщиной.
Мама Ну а это Узнаешь? сказала Ида, понижая голос и отступая в сторону.
Она указала на невысокого престарелого господина в сером пальто, шляпе и роговых очках. Больше о господине и сказать было нечего, кроме того, что он немец. Вот встретишь такого в Африке, и сразу скажешь это немец. В нём не было ни одной характерной для немца черты: нос, глаза, брови, губы всё обычное. А вместе немец. Словно невидимыми буквами написано у него на физиономии: я немец.
Они стояли друг против друга: немец Готлиб и Цецилия Михайловна то ли немка, не знающая немецкого языка, то ли русская, не умеющая говорить по-русски. Стояли и растерянно смотрели друг на друга, не зная, что делать. Наконец, Готлиб шагнул к ней, обнял и стал целовать в щёки, в лоб, в глаза. Цецилия Михайловна не отвечала, но и не сопротивлялась.
Наконец Готлиб оторвался от неё и полез в карман пальто за платочком.
Цецилия Михайловна, нисколько не изменившись в лице, сказала почти безучастно:
Это твой внук Вадик, это его жена Жанна, а вот наш правнук Марк. Ты ещё их не видел.
Да, да! ответил Готлиб, вытирая глаза. Теперь мы все будем вместе. Теперь будет хорошо.
Ну всё, всё отец, успокойтесь, садитесь пока сюда на кровать.
Готлиб снял шляпу и пальто, провёл расчёской по зачёсанным назад седым волосам. Старики сели рядом на кровать Цецилии Михайловны.
Ну как ты жила? спросил Готлиб, после долгой паузы. Вспоминала меня?
Как я мог тебя не помнить? Передо мной был Ида твой портрет.
Казы15 привезли? спросил Жанну второй муж Иды и отчим Вадика Фёдор, которого Кляйны даже не заметили вначале. Это был невысокий краснолицый мужичок в коричневом свитере, из рукавов которого выглядывали большие кисти рабочих рук. Он носил очки в тонкой металлической оправе, был почти лыс, волосы торчали лишь на висках и затылке, а нос был тонкий, но не как у Иды, а заострённый и загнутый вниз, словно петушиный клюв.
Конечно привезли! Отец специально для вас приготовил, ответила Жанна.
Как он? спросил Фёдор.
Бодрится. Держит сто овец, десять лошадей. Сколько я его просила уменьшить хозяйство не соглашается. Говорит: «Это моя жизнь. Умру, и хозяйство со мной умрёт».
Ну и пусть занимается на доброе здоровье. Как на Востоке говорят, да не укоротится Ваша (то есть его) тень. Хороший мужик твой отец. Я его искренне люблю, сказал Фёдор.
Роза с матушкой, дремавшие до приезда гостей на нижних ярусах аусзидлерской кровати, быстро собрались и ушли. Их никто не задерживал.
Володька с Алисой тоже поспешно одевались, чтобы погулять последний раз по лагерю и никого не стеснять своим присутствием. Но Жанна остановила их:
Оставайтесь, покушайте с нами.
Спасибо, сказала Алиса, мы только что пообедали.
Просто посидите с нами, чаю попейте, попробуйте казы. Вы ведь не знаете, что такое казы?
Нет, первый раз слышим.
Это конская колбаса, сказала Жанна. Только казы бывает разной. Никто не готовит её лучше моего отца. Мы много привезли.
И Ида с Фёдором стали так горячо уговаривать их остаться, что Кляйны согласились.
Давно вы здесь? спросил Фёдор.
Месяц без трёх дней, ответил Володька.
Что ж так долго? Мы всего несколько дней были в лагере, а потом сразу на квартиру.
Федя, это было три года назад. Сейчас порядки уже другие, сказала Ида.
Собеседование на немецком языке зовизó16 надо будет проходить. Сдадите?
Бабушка не сумеет, сказал Вадик. У неё что ни спроси: она всё: «Я родился в Одесска область, я родился в Одесска область». Можем уже сегодня возвращаться в Казахстан.
Не волнуйся, Вадик, сказала Ида, у мамы вызов от отца, у вас от меня.
Это сейчас не имеет значения.
Имеет, имеет, возразила Ида, раз ваш антраг17 в алматинском консульстве акцептировали, значит всё в порядке.
Запомните, ребята! Единственное, чего немцы не любят это когда врут, сказал Фёдор. Вот у нас был на работе случай. Работал со мной напарник Николай из Камышина. Захотелось ему однажды расслабиться. Он и сказал хозяину, что у него умер отец и отпросился на два дня. Хозяин ему говорит: «Кайн проблем! Мы всё понимаем, примите наши соболезнования. Сегодня вторник? Среда, четверг, пятница До понедельника вы свободны». Коля обрадовался и все дни пьянствовал. В понедельник приходит как ни в чём не бывало, а его инс18 бюро: «Так и так, мы навели справки, никто у вас не умирал, вы нас обманули. Вот вам расчёт, и мы позаботимся, чтобы вас нигде больше на работу не взяли».
В это время Ида и Жанна накрыли на стол, выдвинутый на середину комнаты.
Мама, отец! Подходите, садитесь! Вот здесь во главе стола! У нас сегодня необычный день. Редко такое случается. Вадик, ты с Жанной и Мариком с этой стороны садитесь, мы с Федей тут, а вы, Ида посмотрела на Володьку с Алисой, вот здесь. Федя, давай, открывай вино, коньяк.
Ну что, ребята! сказал Фёдор, разлив вино по бумажным стаканчикам. Выпьем за случившееся чудо, за воссоединение семьи, произошедшее по Божьей воле. За то, чтобы все теперь были счастливы в одной большой семье!
Выпили мужчины коньяк, женщины, кроме Иды, которой ещё предстояло ехать за рулём в Гамбург, болгарское вино из красивой бутылки.
Кушайте, кушайте, сказала Кляйнам Жанна, улыбаясь блестящими раскосыми глазами. Берите казы, салями, кабаносси, окорочка. Не стесняйтесь.
Она подала Володьке кружок конской колбасы: красно-серый, едва не чёрный с белыми островками жира. Вкус был необычный. От мяса исходил тонкий аромат, чувствовался перец, тмин, но не это было главным, а сочетание мяса и жира и их вкусовой букет. В общем, Владимир ел казы впервые, и ему понравилось.
Дети мои, сказал Готлиб, после того, как выпили по второй и закусили. Да, теперь вы все мои дети. Цецилия, жена моя, я должен тебе рассказать, как получилось, что я к тебе не вернулся, и ты должна была одна воспитывать нашу дочь. Когда началась война, я сразу отправился в свою часть. До места, где мы стояли, я добрался только на следующий вечер. Часть полка уже ушла на запад. Я поблагодарил Бога, что не опоздал, и меня не объявят дезертиром. Утром ушли и мы. Днём нас несколько раз бомбили и обстреливали с самолётов. Было много убитых и раненых.
В начале июля мы встретили немецкую армию. День был жаркий, воздух горячий. Командир батареи послал меня наблюдать за дорогой. Я с телефонистом залез на церковную колокольню. Видно было далеко. Немцы всё не шли, тревожное ожидание становилась невыносимым. И вот над степью поднялось большое жёлтой облако. А потом оттуда выкатились маленькие чёрные кубики это были танки. Я говорил телефонисту координаты, он передавал на батарею. Наши пушки стали стрелять. Я поправлял: дальше, ближе. Танки остановились и тоже стали стрелять. За ними ехало целое море мотоциклистов. Они приближались к нам. Когда мимо нас стали свистеть пули, мы спустились вниз и вернулись к своим. Но немцев было очень много, а как только начался бой, прилетели их самолёты. Они делали с нами всё, что хотели, ведь наших самолётов не было видно.
К вечеру мы стали отступать, и они захватили село с колокольней, на которой я сидел несколько часов назад. Мы продержались три дня, но однажды командир батареи послал меня в штаб полка сообщить, что кончились снаряды и нечем стрелять. Я бежал по дороге, кругом всё гремело и свистело. Недалеко от меня, слева и справа, взрывались снаряды. И вдруг рядом со мной что-то громко хлопнуло, и я взлетел в воздух. Потом стало темно Придя в себя, я увидел много людей в касках и чужих гимнастёрках. Они громко и весело смеялись. Я удивился, как можно смеяться, когда идёт война, хотел встать, но не смог: меня что-то держало и не давало оторваться от земли. Наконец я понял, что смеются надо мной. Я услышал немецкую речь: один солдат говорил, что этот русский похож на бабочку, которую прикололи булавкой к картону. Он подошёл, вырвал из земли штык моей винтовки, которым я был пришпилен к земле, поднял меня и, дав пинка, показал, куда мне надо бежать. Я ничего не слышал, из носа и ушей шла кровь. Меня тошнило. Я шёл как во сне, не зная куда. Чем дальше я шёл, тем чаще попадались мне красноармейцы без оружия, потные и в крови. Вечером пригнали нас на большое поле, огороженное колючей проволокой, где было уже несколько тысяч пленных.
Я сказал себе, что не буду показывать, что я немец. Я хотел разделить судьбу со своими однополчанами. Но прошёл один день, другой, а нас ни разу не покормили и не напоили. На третий день привезли бочку воды. Мы выпили её за десять минут. Наконец, на четвёртый день приехала их полевая кухня. Мы обезумели от голода, потеряли чувство опасности и чуть не перевернули её. Тогда немцы дали очередь, кто-то закричал, и толпа отпрянула. Немецкий ефрейтор, напялил поварской колпак, запускал по локти в котёл волосатые руки и кидал гороховый концентрат прямо в пыль на землю.
Пленные наступали друг другу на пальцы, хватали его и ели прямо с землёй. Немцы смотрели и хохотали. Я крепился из последних сил. Ещё минута, и я тоже бросился бы в драку, но ко мне подошёл офицер и спросил:
Почему ты не ешь?
Я в это время люто ненавидел немцев и, дрожа от злобы, сказал по-немецки:
Так кормят зверей, а я не зверь, я человек!
О! Ты гордый малый и храбрый солдат! Ты мне нравишься! Откуда ты знаешь немецкий?
Я одесский немец.
Офицер подозвал солдата и сказал ему: «Этого человека накормите отдельно!» У меня не было сил отказаться. Я съел эту ложку концентрата, брошенного в жестяную банку, и понял, что сделал выбор, и назад мне дороги нет.
Я презирал себя за свою слабость, но и товарищи мои стали меня ненавидеть и говорили, что я продался фрицам за жратву. «Зачем удивляться, он ведь и сам фриц», сказал мой самый лучший друг, телефонист, с которым я сидел на колокольне. Ночью один молодой дурачок пытался меня задушить. И хотя я от него отбился, но понял, что назавтра это попробуют сделать другие. Я не спал оставшуюся ночь и всё думал, как мне быть.
Назавтра нас выстроили посереди лагеря, и вчерашний офицер крикнул:
Кто вчера говорил со мной по-немецки три шага вперёд!
Я подумал: кому будет нужна моя верность, если меня задушат свои же, и вышел из строя.
Офицер отвёл меня в устроенную рядом с лагерем контору и сказал: вот тебе лопата и кирка, и ты можешь послужить великой Германии, копая нашим солдатам окопы и укрытия. Я ответил ему, что служить Германии не могу, потому что давал присягу Советскому Союзу и не хочу её нарушить. «Отправьте меня лучше, как пленного, в Германию». Он мне ответил, что немец, откуда бы он ни был родом, должен служить только Германии, а если он отказывается, то может восприниматься только как враг и предатель немецкой нации.
Мне пришлось согласиться. Я оправдывал себя тем, что копать окопы по принуждению, зная, что отказ означает смерть, не есть предательство.
К несчастью, или к счастью, на другой день, когда я вместе с их рабочей командой копал блиндаж, прилетел русский самолёт. Это первый самолёт с красными звёздами, который я видел с начала войны. Он сбросил всего одну бомбу, и осколок от этой бомбы раздробил мне руку. Я лежал в немецком полевом госпитале, и мне хотели отнять руку, но я так умолял, что хирург сжалился и как-то соединил мои кости. Через две недели немцам ничего не оставалось, как отправить меня в Германию.
Меня приписали к лагерю возле Штутгарта. Рука моя к осени совсем срослась и окрепла, и я мог выполнять не очень тяжёлые работы. Сначала меня взяла на уборку урожая немолодая немка фрау Мартель Фромм полная, энергичная и властная женщина. Она жила в селе, расположенном под горой с буковым лесом, и называвшимся, соответственно, Бухенбергом. У неё с мужем было хозяйство, но его забрали на фронт, и, как жена фронтовика, она имела право на обеспечение рабочей силой. Со мной у неё ещё работали поляк и украинец. Мы убрали два больших поля пшеницы и ячменя, выкопали картофель и турнепс, притащили с поля и заскирдовали солому на подстилку скоту. Поначалу мы ночевали на сеновале, который фрау Мартель на ночь аккуратно запирала на замок, хотя никто из нас не собирался бежать. Но однажды я хорошо поговорил с ней по-немецки, и она стала сажать меня за свой стол. Ночевать я тоже оставался в доме. С поляком и украинцем она говорила холодно и надменно, чем вызвала их неприязнь не к себе, а ко мне. Чтобы мы как-то друг друга не перебили, с окончанием полевых работ она отправила бедолаг обратно в лагерь, а меня оставила помогать на ферме. Я кормил и поил коров, ходил за свиньями, вычищал навоз и складывал его на специальной площадке.