Никто не мог подумать, что этот опытный классный специалист железнодорожник, каждые три дня, отправляет своим хозяевам шифрованное донесение, о проходящих транзитом и формирующихся на станции Кинель, железнодорожных составах, о том, каких и сколько прошло видов грузов через станцию, отдельные графики движения поездов в разные направления туда и обратно, и просто разовые информации о жизни этого мощнейшего в Заволжье железнодорожного узла.
Дикость и нелепость ситуации заключалась в том, что чем больше росло доверие и уважение к ней, у руководства станции и надзорных местных военных властей, что расширяло её возможности получения секретной информации, тем больше она её (этой информации) передавала, вражеским агентам. Дочка знала, что мама работает на немцев, но в детали её никто не посвящал, ни мама и никто другой, по той причине, чтобы не «засветить» каким-то образом саму Анну, как главный источник, носитель и передатчик информации.
Так продолжалось более девяти месяцев. Когда немецкие войска подошли к Сталинграду и даже местами вышли к Волге, а ситуация по обеим сторонам фронта, достигла критического уровня, от тайных фашистских агентов стали требовать не только информационных, но и более решительных, то есть, диверсионных действий. В один теплый летний вечер, идя домой со смены, Анна подошла к стеклянной витрине, где выставлялась газета «Гудок» и начала просматривать текущие новости. Газета была выложена в двух частях, Первая и четвертая страницы вместе и вторая третья, тоже вместе. Через пару минут, к витрине подошел мужчина в большой фуражке, надвинутой почти на глаза, стал читать газету в соседней витрине. Потом, посмотрев налево направо, вдоль тротуара, тихо, но отчетливо произнес: «Анна, слушай внимательно. Завтра ты дежуришь в ночь. По нашим данным, именно в твою смену, из Челябинска, через эту станцию, пройдет эшелон с новыми танками. Сзади к составу, подцеплены вагоны с экипажами этих машин и, возможно, еще и с -боеприпасами, к ним же. Все пути на станции забиты воинскими эшелонами. Комплектуется состав с разными видами горючего. Эшелон с танками пройдет транзитом на Сызрань, ему будет везде зеленый свет. Так вот получен приказ, этот эшелон, должен, будущей ночью, если уж не столкнуться со сборным, формирующимся здесь составом цистерн с горючим, прибывшими и еще прибывающими сегодня из Казани и Уфы, то задеть хотя бы одну цистерну, чтобы воспламенить весь состав.
Взорванные цистерны охватят огнем всю станцию, ты знаешь, сколько и чего на путях напичкано. Там и боеприпасы, там и лошади, продовольствие, да и люди. Если все это рванет и загорится, взрыв услышат не только в Москве, но и в Берлине! Этот мощнейший железнодорожный узел, будет практически уничтожен, вместе со всем тем, что на нем будет находиться. На его восстановление уйдет масса времени и сил, а материальные и людские потери будут невосполнимы. Произойдут сбои по всем Заволжским направлениям. Советам придется перестраивать всю систему фронтового обеспечения. Анна, ты можешь и обязана найти способ обеспечения этой аварии, если такой кошмар, можно назвать аварией. Тебе все понятно?».
«Мне-то все понятно, ответила Анна, и мне всего этого не жалко, но что будет со мной? Чтобы это совершить, я должна быть непосредственно здесь, на станции, на своем рабочем месте! Что, я должна взорвать саму себя?. По-другому никак нельзя?» зло добавила она.
«В том-то и дело, что нельзя. тихо проговорил связной. работа у нас такая. Издержки в таких ситуациях неизбежны. Это не пафос, а суровая правда жизни, приходит время, когда не только надо говорить, что служишь великой Германии, а и соответствующим образом действовать, то есть быть действительно героем!».
«Что еще и Железный крест можно получить, посмертно? зло усмехнулась Анна, так после того апокалипсиса, который вы мне приказываете устроить здесь, на станции, мне даже деревянный крест будет ни к чему!». И добавила: «Я не стану этого делать. Подрывайте те поезда в пути, бомбите их с воздуха, делайте, что хотите, но сжигать себя я не буду! Так и передайте вашим (нашим) хозяевам!».
«Понимаю тебя сказал мужчина, но приказ есть приказ, и ты его завтра выполнишь! Хочу тебе просто напомнить, что идет война, сейчас пришло время «Пик», а в такое время, приказы тем более не обсуждаются, последствия тебе известны. Прощай, Анна, не могу сказать: «До свидания, но ты должна суметь это сделать!», и он стремительно двинулся к пешеходному мосту через пути.
Запрограммированного кошмара не случилось. Через день, в скверике возле вокзала, было обнаружено тело Анны. У неё было перерезано горло. Документы, часы, кошелек исчезли. Какой-то бандит подкараулил её после ночной смены, убил и ограбил, или ограбил а потом убил. Такое определение вынесли проводящие следствие специалисты. Убийцу не нашли.
Анна Ивановна Михайлюк, была убита во второй раз. И оба раза её убили немцы. В первый раз расстреляли, во второй раз зарезали. Причем, если в первый раз, она «восстала» из расстрельной ямы, то во второй раз ушла безвозвратно; кто её «породил», те её и убили.
Глава седьмая
Война была рядом. Немецкие войска рвались к Волге, пытались овладеть Сталинградом. В ходе ожесточенных боев, как в огромной мясорубке, перемалывались полки, дивизии, армии. Заволжские госпитали беспрерывно принимали раненых. Госпиталь в Кинеле, расширился почти в три раза. Надя (Зося) целую неделю, подряд не была дома, не было кому заменить. Так случилось, что еще в начале той недели, не стало мамы. Руководство станции связалось главврачом госпиталя, с просьбой передать медсестре Наде Михайлюк, о том, что случилось с её мамой, но главврач уговорил начальника станции, не сообщать об этом молодой девушке, хотя бы некоторое время, чтобы не сделать ей еще хуже. Она и так ежедневно видит смерть здесь, в госпитале, видит этих покалеченных войной молодых ребят, её сверстников и находится в постоянном стрессе, поэтому лучше поставить её перед фактом, но позже. Так и порешили. Станция организовала похороны. Анну похоронили достойно, как героя, погибшего от рук врагов и жизнь продолжалась.
Но. Начальник станции, опасаясь, что бандиты могут нагрянуть и на квартиру к Наде, приказал перевезти её и мамины вещи, в госпиталь и попросил главврача, не только помочь Наде с жильем, но и не выпускать её с охраняемой территории госпиталя, по крайней мере пока, и объяснил главврачу ситуацию. Отработав неделю подряд, Надя собралась ехать домой. Старшая медсестра сказала, пусть она задержится, её хочет видеть главврач. Когда Надя зашла к нему, майор сообщил: «Надя, ты уже привыкла за время работы в госпитале, к почти ежедневным летальным исходам. Этим тебя уже не удивишь и не напугаешь. Но вот пришло неприятное для тебя лично, известие. Погибла твоя мама. Шла с работы на рассвете и какие-то бандиты ограбили и убили её. Руководство станции взяло на себя все хлопоты по похоронам, и все уже прошло, как надо. Маму похоронили с соответствующими почестями. Убийцу или убийц, пока не нашли. Тебе не стали сразу говорить, просто пожалели, боялись, что тебе плохо будет. Прости, дочка. Вещи ваши привезли сюда, поживешь пока с коллегами медсестрами. Скоро нам обещают новое место под госпиталь, потом и разберемся, где ты будешь жить дальше».
Надя, как-то сжавшись, сидела и слушала начальника, а подспудно чувствовала, что маму загубил не какой-то местный мелкий бандит, с целью ограбления. Здесь кроется что-то другое. Мама была сильная, тренированная и обученная самообороне, женщина. Справиться с одним нападавшим мужчиной для неё не было бы проблемой, а на такие мелкие дела бандиты группами не ходят. Значит, она, скорее всего, знала того потенциального убийцу, потому и подпустила его к себе. Наверняка это был кто-то из тех, кто работал вместе с ней, но не на советскую власть. Понятно, правду о том, что случилось и почему, вряд ли кто узнает, но все-таки вряд ли это был обычный разбой.
Надя не стала ничего говорить главврачу о своих подозрениях, но, когда он спросил, как она думает жить дальше, просто попросила: «Товарищ майор, можно вас попросить разрешения на увольнение из госпиталя, данного госпиталя. У меня какое-то предчувствие, что те бандиты просто так не остановятся и до меня доберутся. Я не знаю почему, но я это чувствую. Поверьте, я не ищу какого-то облегчения в этот тяжелейший для всех период. Просто прошу помогите мне перейти на работу в другой госпиталь и подальше от этих мест, но только так, чтобы об этом никто не знал. Я действительно боюсь. Уже ничего не боюсь на работе, а вот сейчас чувствую, что боюсь, даже не зная чего. Охранять вы меня не сможете, у вас и так голова кругом идет от текущих дел, да и зачем вам это. Отпустите меня, пожалуйста, очень прошу!».
Главврач подумал несколько минут, потом сказал Наде: « А знаешь, у меня появилась мысль, как нам обоим помочь. Мой однокурсник, тоже сегодня-майор, работает начальником госпиталя в Алге, Актюбинской области. Там тоже развернут эвакогоспиталь. Давай мы тебя туда направим, без всяких официальных направлений, просто я напишу ему письмо, оно будет твоей рекомендацией. Иди, дочка собирайся, никому ничего не говори, а вечером, я сам тебя отправлю на Юг. Санитарные поезда идут туда ежедневно».
Главврач лично написал приказ об увольнении Нади «по семейным обстоятельствам», сам выписал ей трудовую книжку, сам принес ей причитающуюся заработную плату, и сам же отвез её к станции, где договорился с начальником одного из санитарных поездов, следующих в сторону Средней Азии, чтобы они доставили Надю до станции Алга, а по пути следования она будет им помогать, как медицинская сестра. И будет хорошо и им, и ей.Да и никаких проездных документов не надо. Надю в поезде приняли, как свою, как коллегу, и она, глядя через темное вагонное окно, на проплывающий мимо знакомый вокзал, немного успокоилась. Никто ни в Кинеле, ни в госпитале, ничего об этом не знал, собственно так и было задумано главврачом госпиталя, отправившего её в Казахстан.
Ехала она тем санитарным поездом около двух суток. Дорога была забита составами, в обе стороны. Совсем недалеко, за Волгой, под Сталинградом, разворачивалось одно из основных сражений той войны. Надя помогала медперсоналу приютившего её поезда, чем могла все время, пока ехали до Алги. Смерть мамы, этот внезапный ее отъезд и бескорыстная при этом, отеческая помощь главврача, а также обстановка в этом поезде, набитом людьми, с ранениями разной тяжести, где многие стонали, скрипели зубами, кричали от боли или кого-то звали, все это вместе взятое, что-то сломало в её душе. Какой-то державший её до сих пор опорный стержень.
А началось это примерно за пару месяцев, до её отъезда из Кинеля. Дело в том, что работая в госпитале с осени сорок первого года, Надя насмотрелась всякого. Прибывающие с фронта санитарные поезда, почти ежедневно привозили раненых, которым где-то в медсанбатах, была оказана первичная медицинская помощь. Их привозили разных, как правило, окровавленных, с засохшими и присохшими марлевыми повязками, в изорванном обмундировании, некоторых и в бессознательном состоянии. Надя всегда равнодушно смотрела на весь этот кошмар; её защитой от всего этого, служила поселившаяся в её душе, еще до начала войны, ненависть. Ненависть ко всему русскому, а потом и к советскому. Поэтому, глядя на истерзанных безжалостной войной, изувеченных огнем и железом, в большинстве своем, молодых ребят, её ровесников, она не испытывала к ним какой-то жалости, скорее, наоборот, её, внутреннее, не показное, а истинное равнодушие к их страданиям, граничило где-то со злорадством.
Она, ненавидя всю эту окружающую её чужую людскую массу, накрытую всеобщей, и каждого в отдельности, жестокой болью, по воле судьбы обязанная помогать им, на самом деле, старалась делать им еще больнее: с ожесточением отдирала присохшие бинты, нарочито грубо делала уколы и другие процедуры . В общем «лечила» так, чтобы этим её «врагам», было еще хуже.
Но однажды, дежуря в ночную смену, где-то уже за полночь, она сидела за столом в коридоре и составляла какую-то отчетность на завтра. Было начало лета, все окна в госпитале были раскрыты. Очень хотелось спать. Но нельзя, мало того, что дежурство, да еще и в отделении для тяжелораненых. И вдруг раздался не стон, не крик, а что-то необъяснимо громкое, хрипящее, разбудившее все отделение: «Зоя! Зоя! О, как мне больно! Подойди ко мне! Подойди!, Зоя это я! Подойди, прошу тебя!». Так несколько раз подряд. И такая боль, такая невыразимая мука и надежда сквозили в этом хриплом крике, что, если бы могли плакать стены они бы тоже заплакали. Он разбудил все отделение. Все «лежачее» отделение. Никто не мог подняться и подойти к тому, кто беспрерывно кричал. Из медперсонала на этаже только Надя. Из разных палат пошли крики других раненых: « Сестра! Сестра!».
Надя недовольно вошла в палату, откуда слышался крик. В стороне от всех, на койке лежало что-то, похожее на большой шелкопрядный кокон, весь в окровавленных бинтах, отверстием в районе рта и единственным не забинтованным местом его тела левой рукой, с почерневшей, но не обгоревшей кожей. Надя машинально подняла табличку, висящую на спинке койки, прочла : « Сержант Михаил Рубцов Танкист».
Она как-то инстинктивно взяла табуретку, села возле его койки, вложила одну свою руку в его, а второй рукой начала тихонько поглаживать его руку сверху и тихо так говорить: « Это я Миша!, Я твоя Зоя! Успокойся! Так будет легче!». Повторяла это беспрерывно минут двадцать, может и больше, но танкист перестал кричать и, похоже, заснул. Надя вернулась на свое место дежурной, а в голове все стоял зов-крик того молодого парня, практически сгоревшего в танке: «Зоя!Зоя!». Созвучность имени Зоя и её родного имени Зося, настолько сильно подействовали на неё, она как бы поверила, что ночью тот сержант, звал именно её.
Когда на другой день, она пришла вечером на дежурство, на койке, где лежал танкист, был уже другой раненый. Она спросила у сестры, которую сменяла: « А где тот парень-танкист?». «А его уже нет» по -дежурному равнодушно, ответила та.
С того дня и началось, Приходя на дежурство, или обходя палаты во время процедур или осмотров, Надя начала видеть среди этих нуждающихся в лечении красноармейцев. просто людей. Людей, которых судьба бросила на фронт, вне их воли, оторвав их от своих семей, родных и любимых людей, от работы, учебы и от всего простого, счастливого, человеческого. А ведь они, эти люди, ни в чем не виноваты, ни перед ней Зосей, ни перед её отцом и мамой, да и вообще перед всем миром. Виноваты совсем другие люди, скорее нелюди, те, кто развязывает все эти войны, кто старается перессорить целые народы, и, кому выгодно перекладывать вину на этих несчастных солдат, которые гибнут по обеим сторонам фронта.
Надю (Зосю) никто не переубеждал, никто не перевоспитывал и не агитировал. Она дошла до этой простой истины самостоятельно, по-женски. Вначале даже боялась об этом думать, а потом все больше убеждалась, что все её новые мысли, просто правда, и ничего здесь особенного нет, в этой правде. Надя поняла, что все то, что её подвигало на борьбу с этими, такими же людьми, как она, то есть та её прежняя жизненная опора, была вовсе не опорой, а такой темной занавеской, которой кто-то пытался закрыть от неё настоящую жизнь. Когда она это поняла, и, особенно после того, как «отблагодарили хозяева» её маму за усердную службу, Надя поняла, как она жестоко ошибалась.
Прибывшая в Алгу, опытная военная медицинская сестра Надежда Михайлюк, уже была далеко не той Надей, которая почти год назад, приехала вместе с мамой в Заволжье, чтобы делать разные неприятности Красной Армии, советской власти и поддерживающим её людям.