Изабель тянется к ней, накрывая ее руку ладонью.
Что тебе рассказывала мама?
Я нашла свое свидетельство о рождении.
Нашла?
Да, на самом деле я его искала. И там указано имя моего отца. Это вовсе не Фредерик, как мне говорила мама. Это немецкое имя! Себастьян Кляйнхаус.
Изабель переходит на шепот:
Она назвала его? Я всегда полагала, что она записала в свидетельстве «отец неизвестен».
Жозефина в замешательстве.
Но он не был неизвестен. Вы все знали о нем!
Разве ты не видишь? Она понимала, что однажды ты все узнаешь. Она хотела рассказать тебе, просто решила подождать, пока ты будешь готова.
Готова! Она не должна была скрывать это от меня.
Я представляю, как тебе, должно быть, неприятно вот так узнавать об этом. Изабель нежно сжимает ладонь Жозефины. Но ты должна понять, как тяжело было твоей матери. Ей некуда было идти, когда она обнаружила, что беременна тобой. Суазик единственная, кто согласился приютить ее. Но она и слышать не хотела о твоем настоящем отце.
Это не имеет такого уж значения. Эрик берет с тарелки большой ломтик сыра бри. Все это в прошлом. И не меняет того, кто ты есть.
Жозефина отдергивает руку и подпирает подбородок ладонями. Такое впечатление, что они видят в ней избалованного ребенка, впавшего в истерику. Во всяком случае, ей кажется, что в глазах Эрика она выглядит именно так. Они не понимают, что весь ее мир перевернулся; она это чувствует, просто не может объяснить.
Еще как меняет, начинает она. Я не та, кем себя ощущала. Я не дочь французского героя. Я Она не может произнести это слово. Это все меняет.
Ты такая же, какой была и раньше. Эрик кладет сыр на ломтик багета. Это твой отец другой. Не ты. Он говорит со знанием дела, и Жозефина начинает задаваться вопросом, не поднимает ли она шум из-за пустяков.
И смотри, как все замечательно для тебя сложилось, добавляет Изабель. У тебя любящая мать, у тебя Суазик. И у тебя есть мы. Она делает паузу. И ты в Париже!
Но Сердце Жозефины бьется сильнее. Я не могу думать о себе так, как раньше. Ей нужно высказать вслух мысли, проносящиеся в голове. У меня такое чувство я словно оторвана от себя прежней. Это была не я.
Эрик хмурится, пережевывая хлеб.
Как будто стерлась моя личность, продолжает Жозефина. И теперь я стала другой.
О, да ладно. Ты такая же, какой была всегда. Эрик перестает жевать.
Нет, я не такая! Жозефина смаргивает слезы. Я не такая, повторяет она шепотом.
Жозефина, тихо говорит Изабель. Твоя мать и твой отец любили друг друга. Это все, что тебе нужно знать.
Нет! Как ты можешь говорить такое? Он был бошем!
Пожалуйста! Не употребляй это слово. Надеюсь, ты не произносила его при своей матери. Изабель колеблется. Что именно рассказала тебе мать?
Жозефина чувствует, как жар приливает к щекам.
Немного, бормочет она, намереваясь признаться в том, что сбежала, прежде чем дать матери шанс что-либо объяснить.
Но тут вмешивается Эрик.
Послушайте, авторитетно заявляет он. Давайте не будем спорить. Вероятно, для Жозефины было потрясением узнать о том, что ее отец был бо немцем. Но это не меняет того, кто ты есть, Жозефина. Он улыбается ей, включая все свое обаяние. Не позволяй этим мыслям испортить тебе время, проведенное здесь. Он протягивает ей сырную тарелку. Бри очень вкусный.
Жозефина отрицательно качает головой, проглатывая стоящий в горле ком, и поворачивается к Изабель.
Ты знаешь, чем он здесь занимался? Какова была его роль?
Разве твоя мать не говорила тебе? Он был переводчиком.
Переводчиком? Звучит не так зловеще, даже вполне обыденно, и Жозефину захлестывает волна облегчения.
Изабель сжимает ее плечо:
Пожалуйста, не расстраивайся, Жозефина. Он не был плохим человеком. Изабель встает из-за стола и, наклоняясь, обнимает ее. Моя бедная маленькая девочка. Тебе стало бы легче, если бы я рассказала все, что знаю о твоем отце? Если бы мы поговорили о нем? О том времени? Обо всех нас?
Да. Слезы текут по щекам Жозефины. Слезы облегчения и благодарности. Да. Это то, чего она хочет. Ей нужно знать, кем на самом деле был ее отец. И кем на самом деле была ее мать.
Часть вторая. 1944
Глава 7
Париж, апрель 1944 года
Элиз
Париж притих. Боши не пищали клаксонами так, как привыкли парижане. Их черные автомобили ездили быстро и бесшумно и, подобно катафалкам, возвещали о смерти. Передвигаясь пешком, они не прогуливались, но расхаживали с важным видом, и эхо подкованных сапог разносилось по пустынным улицам. Париж больше не был Парижем. Теперь это был оккупированный город, и даже здания, казалось, затаили дыхание в ожидании. Не стало ни цветов на балконах, ни легкого смеха, ни музыки на улицах. Немецкие солдаты, базирующиеся в городе, скорее всего даже не подозревали, что они лишили Париж сердца. Все, что они видели, это впечатляющие здания Османа, прогрессивную архитектуру звездообразной площади вокруг Триумфальной арки, рестораны, кабаре, магазины, шампанское, вино. И этого им было достаточно. Им это нравилось. Но это был не Париж. Париж спал, ожидая, когда его спасут.
У меня заурчало в животе, когда я пересекала площадь Сен-Сюльпис. Я остановилась у фонтана, устремила взгляд на высокую церковь и вознесла безмолвную молитву. Пожалуйста, сделай так, чтобы это поскорее закончилось.
Bonsoir, mademoiselle[21]. Ко мне подошел молодой солдат. Огоньку не найдется? Он протянул сигарету.
Мне хотелось выбить ее у него из рук. Я знала, что огоньку и у него найдется; он просто хотел проверить, не из тех ли я девушек, кто согласился бы на сигарету, потом на выпивку и, может быть, на ужин, а уж дальше кто знает на что еще. Я отрицательно покачала головой и пошла прочь; мои руки дрожали, когда я засовывала их в карманы, сердце колотилось. Он мог пойти за мной, арестовать ни за что.
Я поспешила через площадь и вниз по маленькой улочке, быстро толкнула большую тяжелую дверь в подъезд и проскочила в нашу квартиру на первом этаже. Прямо с порога меня окутал запах вареной капусты. Закрыв за собой дверь, я прижалась к ней спиной, испытывая облегчение и вдыхая знакомую капустную вонь.
Bonsoir! крикнула я, направляясь на кухню.
Мама вытерла мыльные руки о фартук, прежде чем поцеловать меня в щеку, и тут заметила, что я вернулась ни с чем.
А что, хлеба не было?
Нет.
Полуулыбка тронула ее губы, но не коснулась глаз.
Тогда сегодня только суп. Садимся?
Я последовала за ней в столовую, где моя младшая сестра Изабель накрывала стол к ужину. В свое время мама думала, что у нее больше не может быть детей, а потом, как маленькое чудо, появилась Изабель, спустя тринадцать лет после моего рождения. Длинная коса сестренки раскачивалась из стороны в сторону, пока она старательно расставляла суповые миски на большие белые тарелки, как будто после супа должно последовать еще одно блюдо. Я чмокнула ее в обе щеки.
Хороший был день на работе? спросила она наигранно взрослым голосом.
Да, спасибо. А как дела в школе?
Скука. Марк ушел. Мы с мамой переглянулись. Опять депортация? Изабель перехватила наши взгляды. Он, похоже, не вернется. Мадам Серье сказала, что у него бабушка и дедушка евреи.
Господи, это когда-нибудь прекратится? Моя грудь горела от ярости и чувства бессилия. Невинных людей каждый день арестовывали и отправляли бог знает куда, в то время как большинство из нас беспомощно стояли в сторонке, радуясь хотя бы тому, что избежали такой же участи.
Мама вздохнула и отвернулась.
Мы просто должны подождать. Рано или поздно все закончится.
Что? Когда их всех депортируют? выпалила я ей в спину.
Она замерла, как и все вокруг, и тяжелая тишина вползла в комнату. Изабель с тревогой посмотрела на меня. Я расстроила маму.
Мама изо всех сил старалась делать вид, будто ничего не произошло, жизнь идет своим чередом; она никогда не жаловалась, не задавала вопросов, не высовывалась. Ее порядком огорчило мое решение стать волонтером в UGIF Всеобщем союзе французских евреев[22], куда в конце концов попадали многие еврейские дети-сироты. Я относила им старую одежду и иногда еду, если у нас что-либо оставалось, хотя мы сами жили впроголодь, но помогала любая мелочь случайная картофелина или морковь, несколько капустных листьев.
Если бы мама знала, чем еще я занимаюсь в UGIF, она пришла бы в ярость.
Изабель аккуратно разложила ножи и вилки по краям тарелок.
Изабель, нам не понадобятся ножи и вилки, невольно вырвалось у меня. Почему я так и не научилась держать рот на замке?
Ты же знаешь, я люблю правильно сервировать стол, встряла мама, прежде чем Изабель нашлась с ответом. Изабель, должно быть, чувствовала, что ею командуют сразу две матери; возможно, сказывалось отсутствие отца дома. Папу отправили в Германию на принудительные работы. Когда мы увидели плакат, призывающий мужчин его возраста, нас охватил ужас. Отец, работающий на бошей. Это было невообразимо. Но однажды утром после долгой ругани, криков, проклятий и хлопанья дверями он ушел. Мы были опустошены и подавлены таким его уходом, но, по правде говоря, потом нам стало как-то спокойней. Вместе с отцом ушли мрачные настроения, скандалы, жизнь как на иголках в ожидании, что он взорвется в любой момент. Мне было интересно, что чувствует мама. Никто никогда не знал, что у нее на душе.
Asseyez-vous, les filles[23]. Придав своему голосу бодрость, мама направилась на кухню. Вернувшись, она поставила большую супницу на середину стола, села на стул и сложила руки в молитве.
Благослови, Господь, пищу нашу. Сохрани нас в безопасности. Аминь.
Мы с Изабель пробормотали «аминь» и протянули маме наши миски. Она разлила половником водянистую желтую похлебку, в которой попадались кусочки картофеля, после чего мы расстелили на коленях салфетки как будто могли пролить хоть каплю.
Bon appétit, mes filles[24].
Bon appétit.
Я положила совсем немного соли, так что, возможно, вам захочется подсолить.
Передай перец, пожалуйста.
Не хотите ли воды? Мама подняла графин, как будто бы с вином, и мы с Изабель протянули ей свои бокалы.
И так мы приступили к обычному ужину, медленно потягивая суп, наслаждаясь каждой ложкой. Я схватила мельницу для соли и покрутила потертую деревянную ручку, наблюдая, как полупрозрачные кристаллы падают в похлебку и растворяются. Как и мы, пытаются стать невидимыми, подумала я про себя.
Изабель понесла ложку ко рту, наклоняя ее так, что водянистый суп пролился обратно в миску.
Так хочется чего-нибудь вкусненького.
Для начала нам нужно избавиться от бошей. Я выудила из супа кусочек картофеля.
Когда это будет? Изабель вздохнула. Они всегда были здесь?
Ей было всего шесть, когда они прошли маршем по Елисейским Полям; теперь, в свои десять лет, она едва помнила время до их прихода в Париж. Мои мысли обратились к Фредерику, моему жениху, которого четыре года назад отправили вместе с другими французскими солдатами защищать линию Мажино. Но ее невозможно было защитить от немецких танков. Фредерик так и не вернулся. Больше всего меня огорчало то, как он уходил на войну: так охотно, с таким энтузиазмом. Такой глупо наивный. Какая пустая трата жизни.
Мне часто снилась еда; мягкое печенье «мадлен», тающее во рту, круассаны, которые я разламывала, растягивая пальцами нежнейшее тесто. В то утро мне снились pains aux raisins[25], когда что-то разбудило меня. Я снова закрыла глаза, надеясь вернуться в сон, но пустой желудок воспротивился. Так что вместо сладких снов я побрела на кухню в поисках нашего «фирменного» кофе цикория с желудями, надеясь, что он облегчит муки голода.
Bonjour, Элиз, поприветствовала меня мама, чмокнув в щеку. Мадам Дюмезон вчера принесла кое-какую одежду; ей надоело, что ненужные вещи занимают столько места в шкафу. Если хочешь, можешь отнести их в UGIF.
Merci, Maman.
Она ответила на мою благодарность легким кивком, но ее губы были поджаты.
Если ты настаиваешь на продолжении своего волонтерства. Она пристально посмотрела на меня. Я знаю, ты думаешь, что помогаешь бедным еврейским сиротам, но эти приюты создали только для того, чтобы следить за евреями, и за тобой будут следить, если ты продолжишь ходить туда.
Я знаю, но у этих детей больше ничего нет, без нашей помощи они умрут от голода.
Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности.
Я помолчала, задаваясь вопросом, догадывается ли она о том, что у меня на уме, но потом отбросила эту мысль. Если бы мама знала, то не отпустила бы меня. Я быстро выпила свой эрзац и отправилась в путь с двумя коробками одежды. Свернув на рю Сен-Жак, я увидела группу женщин возле парикмахерской; волосы у всех были убраны под тюрбан. Этот головной убор позволял экономить на мытье головы и выглядел довольно шикарно в некотором смысле. Не то чтобы я сама стремилась к шику наоборот, предпочитала носить короткую стрижку и брюки, что угодно, лишь бы избежать внимания немецких солдат.
Vos papiers![26] Двое патрульных преградили мне путь.
Я остановилась, сердце бешено колотилось. Погруженная в свои мысли, я попросту не заметила патруль.
Oui, messieurs[27]. Я бросила коробки на тротуар и полезла в карман за удостоверением личности. Тот, что повыше, выхватил его у меня. Затаив дыхание, я наблюдала, как он внимательно изучает документ, и ждала, пока мне вернут мою бумажку, но патрульный не торопился.
Что в коробках?
Одежда для UGIF. Я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.
Откройте их.
Мои пальцы дрожали, пока я вскрывала картонную коробку, чтобы предъявить ее для обыска. Старший передал напарнику мое удостоверение личности и запустил обе руки в коробку. Струйка пота побежала по моей спине, пока он шарил в ворохе вещей, вероятно, надеясь найти что-нибудь ценное вроде радиоприемника или, может, бумаг, содержащих секретные сведения. Он выглядел разочарованным его цепкие пальцы не наткнулись ни на что, кроме детской одежды.
Напарник вернул мне удостоверение личности.
Пойдем. Он подтолкнул старшего локтем. У нас есть дела поважнее.
Они даже не стали возиться с другой коробкой и оставили меня стоять столбом, а сами пошли прочь, видимо, в поисках более крупной добычи. Я подождала, пока утихнет пульс, прежде чем поднять коробки, но так и обливалась по́том всю дорогу до самого приюта. Почему они остановили меня? Неужели я под подозрением? Или они догадывались о том, что я задумала? Слова мамы звенели у меня в ушах: «Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности». Я знала, что подвергаю риску не только себя, но и маму с Изабель, без их ведома или согласия.
С тяжелым сердцем я свернула на рю Клод Бернар. Входная дверь оказалась заперта, и пришлось постучать, чтобы меня впустили. Лия открыла дверь и приняла у меня коробки. Не говоря ни слова, она кивнула в сторону Анаис, склонившейся над двумя маленькими мальчиками. Держась за руки, те стояли возле голой серой стены, местами облупленной. Младший прикусил нижнюю губу, как будто в сосредоточенности, при этом ковыряя отслоившуюся краску. На щеках старшего мальчугана высохшие слезы проложили соленые дорожки, и я знала, что он сдерживает новые потоки ради своего брата. Он смотрел на меня с самоуверенностью взрослого, видимо, уже приняв на себя роль главы семьи.
Как тебя зовут? спросила я.
Исаак.
Сколько тебе лет, Исаак?
Восемь.
А твоему брату?
Четыре.
Я Элиз. Я протянула ему руку для пожатия, обращаясь с ним как с мужчиной, кем он и должен быть. А тебя как зовут? Я повернулась к младшему брату. Он уже убрал руку со стены и засунул большой палец в рот, наблюдая за мной с подозрительностью.
Его зовут Даниель, ответил за него Исаак.
Я дала каждому по леденцу. Исаак сунул свой в карман, едва взглянув на меня. Я предлагала крошечный пластырь на его зияющую рану конфетку за украденное детство, и мы оба это знали. Даниель возился с оберткой, и брат забрал у него леденец, аккуратно снимая липкую бумагу, прежде чем вернуть конфету. По тому, как Даниель запихнул ее в рот и захрустел ею, я догадалась, что он голоден. Я вспомнила о яблоке, что хранила в кармане со вчерашнего дня. Одна мысль о нем унимала остроту голода, который никогда не покидал меня. Я вытащила яблоко, и глаза мальчишек широко распахнулись, что заставило меня задуматься, когда они ели в последний раз. Я протянула яблоко Исааку.