Всё из-за тебя! Всё из-за тебя! Урод! Мама идиотка, что связалась с тобой. А я не идиотка! Отпусти! Пусти!
Она прыгнула на него, пытаясь вцепиться в ненавистную эту рожу, расцарапать, вышвырнуть вон из их жизни, но Дуболом оказался проворней: резко отступил, и Софка врезалась кулаками в стену.
Больно. Кулаки онемели. В голове отдаётся глухо, медленно, будто и головой тоже стукнулась.
Ты! Ты всё виноват! Во всём ты виноват! выкрикивала Софка сквозь звон. Потом сунула в рот ноющие костяшки, невнятно, с ненавистью и с наслаждением добила: Да пошёл ты!
Ты с какой радости так со мной разгова
Решил, что, раз трахаешь мою мать, можешь меня учить? Хрена с два!
Она сказала это и онемела от испуга. Сжалась под похолодевшим, враз озверевшим взглядом. И даже не увернулась, даже не попыталась, хоть и поняла, что он делает.
Как в замедленной съёмке, ладонь Дуболома впечаталась ниже виска; голова мотнулась. На щёку будто раскалённый сахар пролили.
Всё задвоилось перед глазами.
Плохо соображая, Софка дёрнула на себя рюкзак, схватила ботинки и выскочила на лестницу. Обулась в мгновение ока, сама не поняла, как так быстро влезла в тяжёлые неподатливые ботинки, и через две ступени полетела вниз, слыша за спиной крик, чувствуя, как поддаёт по спине рюкзак, хлопает открытым карманом, и слёзы, слёзы как будто ветром срывает, они как будто дорожки прожигают на пылающей щеке, как кислота
Дуболом кричал что-то, но она как будто разучилась понимать слова. Шоры упали на глаза, Софа бежала, не разбирая дороги, ноги скользили в незастёгнутых ботинках. Она оступалась, несколько раз чуть не падала, хваталась за какие-то стены, берёзы, будки
Дорога петляла. Софка не понимала, куда бежит, было так жарко, что она даже не помнила, что куртка у неё нараспашку.
Небо вертелось ало-коричневой каруселью; тучи плыли, цепляли крыши, в ботинки набился снег, и постепенно, постепенно становилось всё холоднее. Софка застегнулась, не сбавляя хода; закрыл рюкзак; всё ещё почти бежала меж расплывающихся домов, сама поражаясь, что не угодила до сих пор под колёса мчалась, не останавливаясь, не тормозя, не обращая внимания на светофоры.
А пусть, пусть! Пусть мама поплачет. Пусть Дуболома нафиг выкинет. Но поздно уже будет, поздно, всё, всё!
Она испытала мстительное удовольствие, на миг, на секунду всерьёз подумала броситься под машину. И тут же обожгло таким ужасом при мысли о маме, что мир остановился. Перестали расплываться дома. С неба упала темнота и придавила Софку к асфальту. Холод пробрался под куртку, под свитер, под платье, к самому сердцу. Схватил за горло, мешая дышать.
Софа обняла себя, сжалась изо всех сил, словно выжимая тепло. А потом рука сама скользнула к обожжённой щеке. Софа мягко, глотая слёзы, погладила кожу. Уже не болело, холод заморозил боль; но ведь тут не про боль, тут про что-то другое, нематериальное; про едкую, чёрную боль в душе. В самолюбии. В чём-то ещё, но Софа не могла сформулировать.
Но вспоминалось почему-то, как плакала однажды Ксюша. Беззвучно плакала, только на щеках темнели потёки туши. Алина сидела с ней рядом, обнимала за плечи Софка, увидев это, испытала укол зависти и говорила что-то негромко, не разобрать. Софа помнила, что в тот день в раздевалке испуганно шептались старшеклассницы, с которыми Ксюша общалась в Пятахе. У неё вообще были странные, слишком взрослые знакомства, вечерами она гуляла с пятаховскими мальчишками, одевалась, красилась совершенно как взрослая. И парень у неё был совсем взрослый двадцать один, кажется. Это было предметом страха и смутной зависти всех в классе; всех девчонок, конечно. И Софа с непонятным, тревожащим чувством осознавала, что при мысли об этом тоже испытывает зависть. Мысли о том, каково это. Каково встречаться со взрослым парнем. Что там?..
А Ксюша никогда не делилась, ничего не рассказывала одноклассницам только старшим. А те те шептались тогда в раздевалке, что Ксюша очень сильно поссорилась с мальчиком. Он, кажется, хотел ввязаться во что-то; что-то про торговлю шинами или колёсами А Ксюша отговаривала. Они поссорились так, что он чуть не избил её, еле-еле успели другие парни с Пятахи. На следующий день Ксюша пришла в кофте с высоким воротником, но он всё равно не мог скрыть опухшую щёку с явным синяком.
А ещё через неделю случилась та сцена: Ксюша молча плакала на диване, с белым лицом, со стеклянными глазами. А Алина обнимала её и покачивала, как маленькую. Оказалось, Ксюшиного парня убили.
От этих воспоминаний Софка совсем ослабла. Привалилась к киоску, быстро сглатывая, чувствуя, как хуже прежнего дрожат руки, и ноги тоже не держат. Упасть бы сейчас. Упасть в снег.
Нет, нет, нет. Ничего это ей не даст. А что даст она сама не знала.
Подняла голову.
Впереди сиял огнями вокзал.
Глава 4. Я падаю, но мне кажется, я иду
Мой город так бел, так свеж,
Так легко и тихо.
Пожалуйста, трогай, режь
Провода в года.
Под вздохи далёких крыш,
Под штрихи и блики,
Мне вовсе не страшно
Двигаться в никогда.
Под пятками пустота,
И в карманах пусто.
Янтарные плитки окон
Поют, звенят.
Я мог бы и перестать,
Но мой риск искусство.
Шататься по проводам
Ведь почти летать.
Мой город скрипит, искрит,
Зажигает души.
Не нужен ни шест, ни хлипкий
Внизу батут.
Окошко моё, гори
И в метель, и в стужу.
Мой город, меня окликни,
Я тут как тут.
Последний вагон мотало. Софка казалось, что она попала в недра гигантского, несущегося куда-то червя по крайней мере, по запаху было похоже. Хотелось спать, но задремать не получалось: голова падала на грудь, и Софка, встрепенувшись, вновь вылетала из дрёмы. Можно было прислониться к пыльному, в разводах и засохших плевках стеклу, но от этого её бы точно стошнило.
Что она делает. Что она делает?.. Она ведь никуда, никогда раньше одна не ездила. Никуда дальше школы в одиночку не уходила
За окном мелькали лужи, голые чёрные деревья, покрытый корочкой снег. Покосившиеся деревенские домики, столбы и грачи на проводах. Снова лужи. Снова голые ветви.
Что она делает?..
А сам вагон был как из старых фильмов: прокуренный, арктически-холодный, тысячу лет не убранный и полный самых разных людей. Накрашенные девушки в лёгких курточках. Парни с гитарой. Старик с авоськой бутылок прямо карикатурный. Двое мужчин в кожаных куртках; один из них напомнил Софе Дуболома, и она сжалась, не сразу сообразив, что отчим куда ниже, толще, да и куртки такой у него вроде нет.
Какая красивая девушка.
Этого-то она и боялась; всё внутри мгновенно заледенело. Софка опустила голову, притворилась, что не услышала.
Куда едете, девушка?
В Лисогор, коротко ответила она. В поле зрения попал развязавшийся шнурок; вот ведь поленилась завязать как следует, когда села в электричку. Если сейчас придётся вскочить и бежать ведь запнётся
И я в Лисогор! Давайте провожу?
Нет, спасибо, буркнула Софа, склоняясь ещё ниже. Меня встречают.
Озарённая внезапной идеей, сунула руку в карман и вытащила телефон. Китайский айфон дышал на ладан и выглядел так убито, что Софа даже не опасалась, что на него польстятся.
Но не успела она включить любую мелодию, изображая входящий, как экран засветился, и телефон зазвенел сам. Вот тут Софа уже вспотела, отмахнулась от мужика и непослушной рукой поднесла телефон к уху. Выдавила:
Да, мам.
Телефон закричал маминым голосом. Где-то на краю загудел Дуболом. Софка чувствовала, как по телу, под платьем, бегут мурашки, как становится неуютно в колючем шарфе, как всё вокруг сливается в бордово-болотный вихрь, и её начинает вести, вести куда-то в этом чреве червя
Вам плохо? тревожно спросил кто-то, но Софка не разобрала, не смогла разобрать ни этих слов, ни маминых криков. Всё стёрлось, сплелось, спуталось. Только «Сейчас же домой!» звенело в ушах, горело, будто поставили клеймо в воздухе.
Вот если бы мама сказала: «Сонь, приходи. Ну прости ты этого идиота. Я с ним поговорю как следует, обещаю. Завтра воскресенье, сходим куда-нибудь, посидим, кофе попьём. Соня, милая, ну пойми ты меня! Ну потерпи три месяца, а там езжай на все четыре стороны Мне без тебя очень плохо. Ну куда ты поехала одна на ночь глядя? Я очень боюсь за тебя. Возвращайся скорее!»
Вот если бы мама сказала всё это Софка, может быть, расплакалась бы, выскочила в Лисогоре, перебежала пути и села на обратную электричку. Но мама только кричала, только обвиняла, только стыдила, плакала, ругалась, а Дуболом гудел, гудел, гудел Может быть, она и говорила всё это про кофе, про «боюсь за тебя», но по-своему, своим языком. Софка не понимала этого языка. И крикнула отчаянно, на весь вагон:
К нему никогда не вернусь! Отстань! И нечего мне названивать!
И сбросила вызов. С силой сунула телефон в карман так, что треснула подкладка. С вызовом уставилась на мужика, предлагавшего проводить, не стыдясь ни ярости, ни намокших глаз.
Тот покачал головой, протянул ей бумажную салфетку.
На, утрись. Нехорошо так красивым девушкам.
Софка схватила салфетку и, почти забыв о брезгливости, высморкалась. Запихнула бумажный комок в карман, обняла себя руками. Хотелось заскулить, завыть от жалости. Голодная, замёрзшая, в электричке в какой-то серой, бесснежной мартовской нереальности, едущая неизвестно куда У неё ведь даже ключей нет от глазовской квартиры. Да и в квартире сейчас квартиранты. Надо было хотя бы предупредить Настю, что она едет Вот сейчас успокоится немного и позвонит. Немного только успокоится, и
Стучали зубы. Кто-то спрашивал её о чём-то, протягивал воду. Кто-то, кажется, предлагал врача. Софа мотала головой, тупо желая, чтоб все отстали. Всё ждала, что снова зазвонит телефон, что мама всё-таки скажет то, что нужно, что так нужно сейчас, что сейчас так жизненно необходимо Но мама не звонила. Электричка, мотаясь, неслась в Глазов. Толпа редела. Даже мужик, давший платок, исчез, и Софа опять осталась одна. Достала телефон и набрала Насте:
«Поссорилась с мамой, еду в Глазов. Переночую у тебя?»
Настя нарушив Софкину теорию, что мама не может дозвониться, потому что нет связи, ответила почти мгновенно:
«давай! вечром девчонки придут как раз, посидим. Во сколько будешь?»
Вот и славно. Вот и славненько!
Софка заблокировала маму. Смотрела в окно, на пролетающие деревни, и шептала одними губами: так тебе и надо. Так и надо.
***
Сумерки накрывали огороды и перелески за окнами, липли к стёклам. В вагоне включили яично-жёлтые лампы. Настины слова, без расспросов, без наставлений и оханья, помогли немного прийти в себя. Может быть, подумала Софка, девчонки будут даже кстати в конце концов, день рождения. На этой мысли Софа то ли хихикнула, то ли всхлипнула. Глубоко вдохнула, загоняя внутрь новую порцию слёз. Посмотрела на своё отражение в окне, покачивавшееся среди берёз и проводов. Медленно выдохнула.
Поправила волосы, перевязала шарф, зашнуровала ботинки. Ничего. Когда-нибудь же будет всё хорошо. Может быть, уже даже завтра.
Чем ближе электричка подкатывала к Глазову, тем чаще Софка узнавала окружающие пейзажи. Вот дача-развалюха, принадлежавшая когда-то папиной бабушке. Вот продуктовый склад, куда они ездили на дедушкиной «Копейке» за яйцами, конфетами и мукой. Вот заброшенные гаражи там лазили когда-то с мальчиками из началки, там она и познакомилась с Максом, а потом оказалось, что с осени он пойдёт в их школу, в их класс. А на краю поля, за купой рябин, на турслёте натягивали паутину, потом жгли костёр, жарили сосиски. Одна улетела за бревно, а потом кто-то толкнул Пончика, и он тоже упал за бревно. Встал а на штанах сосиска.
Софа против воли засмеялась, вспомнив тот случай. Алина с Настей тогда сделали стенгазету про турслёт, заметка так и называлась: «Сосиска на штанах».
Сколько всего было в школе Сколько всего было в Глазове. А мама взяла и вытащила, вырвала её из этого всего.
Злость подкатила к горлу. Опалила всё внутри и согрела, и будто бы даже чуточку прояснилось в голове.
Это не мама. Это Дуболом. Это не мама виновата, что не сказала ей нужных слов. Это Дуболом сделал её такой.
Счастье, счастье, счастье, что Макс не такой.
Стало жалко маму; Софа мотнула головой, прогоняя жалость. Когда громыхнули двери, и уже у самого Глазова по вагону понесли горячие пирожки, она купила себе один. Взяла за самый край, откусила и принялась жевать. Пирожок оказался резиновый, как блин из «Минутки», но тёплый, с бульоном внутри. Софа проглотила пирожок в два укуса; почувствовала наконец голод и решила, что по пути к Насте зайдёт в магазин хоть тортик купит. Куда бы забежать? Можно «Хлебосол» на Ленина он работает допоздна. Или в «Кожильский», прямо у Настиного дома
От мысли, что ещё немного, ещё каких-то десять минут и она окажется в Глазове, побежит по знакомым, по любимым улицам, сердце заколотилась. На минуту Софка забыла про маму, про Дуболома, про Максима забыла про всё и только вглядывалась в темноту, высматривая очертания гипермаркета и вокзала.
Когда электричка затормозила, Софа выскочила в тамбур первой. Рюкзак ударил по спине; перехватило дыхание. Электричка остановилась, двери разошлись, и Софа вынырнула в холодный, влажный вечерний воздух. Застучало в ушах. Глазов встречал её белыми фонарями, моросью, чьим-то смехом на платформе. И знакомым, сладковатым запахом тополиных стволов. Они даже зимой пахли; они пахли даже под снегом, пахли так отчётливо и щемяще, что у Софки сжималось сердце.
Она остановилась на секунду. Вдохнула, вобрала в себя этот аромат. Подтянула лямки и двинулась через вокзальную площадь наискосок к аптеке. Несмотря на усталость и злость, несмотря на тревогу и неуверенность, внутри как будто мелькнула первая, далёкая ещё вспышка весны.
***
Миновав вокзальный район, Софка через старую типографию вышла на заснеженную, ярко освещённую улицу Короленко. От адреналина слега потряхивало весь бесконечный день, с самого похода к трубе в третьем часу, крутился перед глазами.
Хотелось поскорей добежать до Насти: раздеться, согреться, окунуться в тепло обитаемой квартиры, где живёт нормальная семья мама, папа, дочь без всяких отчимов. Без всяких Дуболомов.
На перекрёстке у музыкальной школы Софка решила, что дворами лучше не ходить: темно, да и поздно уже. Хватит на сегодня приключений на её задницу. Свернула на Кирова, добралась до Ленина и, сунув руки в карманы, зашагала вдоль сугробов, шапками накрывавших до сих пор не убранные сучья.
Она нежно любила эту длинную, зелёную улицу до тех пор, пока прошлым летом не вырубили почти все кусты и деревья. В восьмом классе, когда к ним перешла Ксюша, они возвращались тут вместе с Вадимом и Алиной. Вадим помогал классной тащить пачку тетрадей из школы, а Софка шла так, за компанию. Хорошая была погода, и настроение тоже хорошее. Было бы. Если бы не Ксюша.
Впрочем, Софа об этом предпочитала молчать. Алина с Вадимом обсуждали (неожиданно!) рыбалку, светило солнце, они шагали по Ленина мимо обшарпанных цветных сталинок. Впереди были выходные целых полтора дня без Ксюши! и от всего этого Софа так разомлела, что чуть не поперхнулась, когда Алина велела, не меняя тона:
Давай рассказывай, что там у вас с Ксюшей.
Ничего, выдавила Софка.
Алина покосилась на неё одновременно с иронией и заботой.
Ну я же вижу.
Что-то поддакнул Вадим. Софа уставилась себе под ноги. И вдруг без запинок, без вздохов и многоточий вывалила всё, что было на душе; может быть, так ровно получилось, потому что столько раз проговаривала это про себя. Только вот адресовалась всегда Ксюше, никак не Алине. Правда, в диалоге с Ксюшей всё завершалось пафосным «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». В рассказе Алине Софка, конечно, ничего такого не сказала. Выдохнула только: