И он привел удивительные черты особенной скупости, жадности сынов Израилевых, экономию десяти сантимов, на торг кухарок, позорную скидку, запрашиваемую и получаемую, всю манеру быть ростовщиком и кредитором.
Однако это хороший зигзаг, позволяющий ни во что верить и всем управлять. Его газета, официальная, католическая, либеральная, республиканская, орлеанистская5 торт с кремом и магазин до тринадцати, была основан для поддержки разного сорта денежных операций и предприятий. В этом он очень силен и зарабатывал миллионы через сообщества, не имеющие и четырех су капитала.
Он все время шел, называя Дюруа «мой милый друг».
Есть слово Бальзака скупец. Представьте себе, что я как-то оказался в кабинете со старым бедолагой де Норбером, и его Дон Кихотом де Ривалем, когда приехал Монтелин, наш администратор, пришел с марокканской салфеткой под мышкой, эту салфетку знал весь Париж. Вальтер поднял нос и спросил: «Что нового?» Монтелин наивно ответил: «Я пришел заплатить шестнадцать тысяч франков, которые должен торговцу бумагой». Патрон подпрыгнул от удивления: «Вы говорите?»
Я пришел заплатить мосье Прива.
Но вы сошли с ума!
Почему?
Почему почему почему
Он снял свои очки и вытер их. Потом улыбнулся забавной улыбкой, которая бежала вокруг его крупных щек каждый раз, когда он говорил что-нибудь злое или сильное, тоном зубоскала и победителя он произнес:
Почему? Потому что мы бы могли получить на бумагу скидку от четырех до пяти тысяч франков.
Монтелин, удивленный, сказал:
Но, мосье директор, все подсчеты, были регулярны, проверялись мной и одобрялись вами
Тогда патрон, став серьезней, заявил:
Мы не так наивны, как вы. Знаете, мосье Монтелин, нужно всегда накапливать долги, чтобы идти на компромисс.
И Сэн-Потен добавил с видом знатока: «Это что-то вроде Бальзака».
Дюруа не читал Бальзака, но убежденно ответил:
Черт, да.
Потом репортер заговорил о крупной индейке, о мадам Вальтер, о старом неудачнике, о Норбере де Варане, о Ривале, похожем на Фервака. Потом он заговорил о Форестье.
Что касается Форестье, у него был шанс жениться на этой женщине, вот и все.
Дюруа спросил:
А по-настоящему кто его жена?
Сэн-Потен потер руки.
О! вертушка, тонкая мушка. Это любовница живого старика Вудрека, графа де Вудрека, который обеспечил ее доходом и выдал замуж.
У Дюруа возникло вдруг холодное чувство, что-то вроде нервного подергивания, стремление оскорбить и дать пощечину этому болтуну. Но он его просто прервал, чтобы спросить: «Это ваше имя, Сэн-Потен?
Тот просто ответил:
Нет. Меня зовут Тома. Это газета прозвала меня Сэн-Потеном.
И Дюруа, платя за выпитое, вновь сказал:
Но, мне кажется, уже поздно, а нам нужно посетить двух благородных господ.
Сэн-Потен принялся смеяться:
Как вы еще наивны, если полагаете, что я пойду спрашивать этого китайца и этого индийца, что они думают про Англию? Как будто я не знаю лучше, чем они, что они должны думать для читателей «Французской жизни». Я уже интервьюировал пятьсот этих китайцев, персов, индусов, чилийцев, японцев и других. По моему мнению, они отвечают те же самые вещи. Я могу просто вернуться к моей последней статье и слово в слово скопировать рукопись. То, что меняется, к примеру, заголовки, имена, названия, возраст О! Не должно быть ошибок, потому что я буду совершать крутой подъем в «Фигаро» или в «Галуа». Но по этому сюжету консьерж отеля «Бристоль» или «Континенталь» проинформирует меня в пять минут. Мы пойдем пешком, чтобы выкурить сигару. Итог: сто су на извозчика за объявление в газете. Вот, мой милый, как это делается, если речь о практике. Дюруа спросил:
Наверное, хорошо в таких условиях быть репортером?
Журналист таинственно ответил:
Да, но ничего так не возвращается, как отклики, по причине замаскированной рекламы.
Они поднялись и последовали по бульвару, к Мадлен. И Сэн-Потен вдруг сказал своему товарищу:
Знаете, если у вас есть какие-то дела, по-моему, вы можете идти.
Дюруа пожал его руку и ушел
Мысль о статье, которую нужно было написать вечером, тревожила его, и он принялся размышлять о ней. Во все время прогулки он накапливал идеи, мысли, суждения, анекдоты, он поднялся до самого конца улицы Елисейских полей, где не видел никого, кроме редких прохожих: Париж в эти жаркие дни был пуст.
Пообедав у торговца вином возле Триумфальной арки Этуаль, он медленно пешком вернулся к себе по Большому бульвару и сел за стол для работы.
Но, поскольку перед его глазами лежал большой лист белой бумаги, все накопленное улетело из его сознания, словно мозг это выпарил. Он попытался снова собрать фрагменты воспоминаний и зафиксировать их. Они избегали размера, который он избирал, или, лучше сказать, низвергались вперемешку, и он не знал, ни как предъявить их, ни как одеть, ни как начать.
Через час усилий и пять страниц черновиков, с началами фраз, которые не имели продолжения, он сказал себе: «Я еще недостаточно опытен в профессии. Нужно, чтобы я взял новый урок. И сразу перспектива новой работы утром с мадам Форестье, надежда на долгий интимный тет-а-тет, сердечно-нежный, вызвала в нем желание. Он очень быстро лег и почти испугался теперь возможности вернуться к работе и вдруг преуспеть.
На следующий день он поднялся немного позже, оттягивая и заранее предвкушая удовольствие этого визита.
Было десять часов, когда он позвонил в дверь своего друга.
Слуга ответил:
Мосье в азарте работы.
Дюруа не ожидал, что муж может оказаться дома. И настаивал:
Скажите, что это я, по неотложному делу.
Через пять минут ожидания он вошел в кабинет, где провел такое хорошее утро.
На месте, которое раньше занимал он, теперь сидел и писал Форестье, в домашнем платье, с ногами в домашних туфлях, голова его была покрыта маленькой английской шапочкой, а его жена в белом пеньюаре, облокотившись на камин, диктовала ему с сигаретой во рту.
Дюруа остановился на пороге, пробормотав:
Прошу извинения, я вам помешал?
Его друг, повернув к нему голову, разъяренную голову, проворчал:
Что тебе еще? Поторопись, мы спешим.
Тот пробормотал:
Нет, ничего, извините.
Но Форестье разозлился:
Давай, черт, не теряй времени! Ты не стал бы проверять прочность моей двери, чтобы сказать мне «здрасьте».
Тогда очень смущенный Дюруа решился.
Нет вот это я еще не создал мою статью ты был вы были так любезны в последний раз что я надеялся что я осмелился прийти
Форестье оборвал его на слове:
Тебе плевать на всех, ты воображаешь, что я стану делать твою работу, а ты будешь в конце месяца стоять у кассы! Нет. Она, конечно, хороша, да.
Молодая женщина продолжала курить, не говоря ни слова, все время улыбаясь туманной улыбкой, и ее лицо напоминало любезную маску на иронии ее мысли.
И Дюруа, покраснев, пролепетал:
Простите меня! Я полагал я думал
Потом вдруг резко и отчетливо проговорил:
Прошу у вас тысячу раз извинения, мадам, приношу вам самую живую благодарность за такую очаровательную колонку, которую вы сделали мне вчера.
Затем он поклонился, сказав Шарлю:
Я буду в три часа в газете, и вышел.
Большими шагами он вернулся к себе, бормоча: «Хорошо, я сделаю это один, один, и они увидят»
Когда он вернулся домой, гнев захватил его, и он принялся писать.
Он продолжил историйку, начатую мадам Форестье, собрав детали продолжения романа, удивительные перипетии и высокопарные описания, с неловкостью школьника и с формулировками унтер-офицера.
Через час он закончил колонку, напоминавшую безумный хаос, и с уверенностью он понес ее во «Французскую жизнь».
Первым человеком, которого он встретил, был мосье Сэн-Потен, который пожал ему руку с энергией сообщника, спросив:
Вы читали мое интервью с китайцем и с индусом? Это достаточно забавно? Это развлечет весь Париж. И я не видел даже кончика их носа.
Дюруа, ничего не читавший, взял газету и пробежал краем глаз большую статью, названную «Индия и Китай», пока репортер указывал ему на самые интересные пассажи.
Появился Форестье, надутый, зажатый, испуганный.
А! Хорошо. Мне нужны вы оба.
И он указал им на политическую информацию, которую он должен был добыть к сегодняшнему вечеру.
Дюруа протянул ему свою статью.
Вот следующая об Алжире.
Очень хорошо, давай; я положу ее патрону. Это все.
Сэн-Потен увлек за собой нового коллегу и, когда направились в коридор, он сказал Дюруа:
Вы ходили в кассу?
Нет. Зачем?
Зачем? Потому что вам заплатили. Вы увидите. Нужно постоянно брать аванс за месяц. Неизвестно, что может произойти.
Но я не прошу ничего лучше.
Я вас представлю кассиру. Это не составит никаких трудностей. Нам здесь хорошо платят.
И Дюруа пошел получить свои две сотни франков, плюс двадцать восемь франков за статью давеча, которые добавились к полученным на железной дороге, и он имел теперь в кармане триста сорок франков.
Никогда он не держал подобной суммы, и он уверился, что на бесконечное время разбогател.
Потом Сэн-Потен позвал его поболтать а редакциях четырех или пяти газет-соперников, надеясь, что новости, которые ему поручили, захвачены уже другими, и, благодаря своей хитрости и избытку слов, он их раздует.
Наступил вечер, и Дюруа, не имевший больше никаких дел, стал мечтать, как бы ему вернуться в Фоли-Бержер; заплатив смелостью, он представился на контроле:
Меня зовут Жорж Дюруа, я редактор «Французской жизни». Раньше я приходил сюда с мосье Форестье, который пообещал спросить мне билеты. Я не знаю, подумал ли он об этом.
Проверили среди приглашенных. Его имя не значилось. Однако контролер, человек очень приветливый, сказал ему:
Приходите всегда, мосье, обращайте свои просьбы прямо к директору, который, конечно, откликнется.
Он вошел и почти сразу же встретил Рашель, женщину, которую увел в первый вечер.
Она подошла к нему: «Здравствуй, мой котенок. У тебя все хорошо?»
Очень хорошо, а у тебя?
По-моему, неплохо. Ты не знаешь, со вчерашнего дня я дважды мечтала о тебе.
Польщенный, Дюруа улыбнулся.
Ах! ах! и что это доказывает?
Это доказывает, что ты мне понравился, большой чижик. И мы снова начнем, когда ты скажешь.
Сегодня, если ты хочешь.
Да, я очень хочу.
Хорошо, но слушай Он смутился, немного сконфузясь. Дело в том, что на этот раз у меня нет ни су. Я приехал из округа, где я все просадил.
Она посмотрела на него глубоким взглядом, инстинктивно и практично, почуяв ложь, как девушка, привыкшая к обману и торгу с мужчинами. Она сказала:
Шутник! Знаешь, не стоит со мной в такой манере
Он смущенно улыбнулся:
Если тебя устроят десять франков, это все, что мне оставили.
Она проговорила с незаинтересованностью куртизанки, которая позволяет себе прихоть:
Как тебе понравится, мой милый: я не хочу никого, кроме тебя.
И, подняв свои соблазнительные глаза на усы молодого человека, она взяла его под руку и дружески наклонилась к нему:
Выпьем сначала гренадина6. А потом мы прогуляемся. Я хочу пойти с тобой в Оперу, чтобы показать тебя. А потом мы вернемся пораньше, не правда ли?
.
Он поздно уснул у этой девушки. Начался день, когда он вышел он нее, и сразу же ему в голову пришла мысль купить «Французскую жизнь». Лихорадочной рукой он открыл газету; его истории не было; он остановился постоять на тротуаре, с тревогой пробегая глазами отпечатанные колонки, в надежде найти, наконец, то, что он искал.
Что-то тяжелое вдруг разом отяготило его сердце, потому что после усталости любовной ночи эта неприятность пала на его утомление весом стихийного бедствия.
Он поднялся к себе и уснул на своей постели прямо в одежде.
Несколько часов спустя войдя в бюро редакции, он поздоровался с мосье Вальтером:
Я был удивлен, мосье, не найдя этим утром мою вторую статью об Алжире.
Директор поднял голову, сказав сухо:
Я отдал ее вашему другу Форестье и попросил перечитать ее. Он не нашел ее достаточно удачной, ее нужно переделать.
Разъяренный Дюруа вышел, не ответив ни слова, и резко вошел в кабинет своего товарища.
Почему ты не опубликовал утром мою статью?
Журналист курил сигарету, углубившись шеей в кресло и подняв ноги на стол, пачкая каблуками начатую статью. Он проговорил спокойно скучным и далеким тоном, как будто говорил со дна колодца:
Патрон нашел ее плохой, а меня попросил передать ее тебе для переработки. Держи. Вот, и он пальцем указал на сложенные под пресс-папье листы.
Дюруа, смущенный, не нашел ничего, что мог бы сказать, и, поскольку он положил свою прозу в карман, Форестье добавил:
Сегодня тебе надо сначала пойти в префектуру
И он указал на серию дел и новостей, которые надо было собрать. Дюруа отправился, но не мог подобрать кусающегося слова, которого он искал.
На следующий день он отдал свою статью. Ему ее снова возвратили. Так было и в третий раз, он получил отказ. Он понял, что слишком поторопился и что только рука Форестье может помочь ему на этом пути.
Он не говорил больше о «Воспоминаниях африканского охотника», пообещав быть гибким и пронырливым, потому что так нужно, и, чтобы что-то сделать, в профессии репортера, надо рьяно ждать лучшего.
Он узнал театральные и политические кулисы, коридоры и вестибюли государственных людей и членов Палаты депутатов, важные фигуры кабинетных атташе и хмурые мины сонных судебных исполнителей.
Он имел продолжительные связи с министрами, консьержами, генералами, агентами полиции, с князьями, куртизанками, послами, епископами, сутенерами, с прожигателями жизни, со светскими людьми, с греками, с кучерами фиакров, с гарсонами в кафе и со многими другими; он становился заинтересованным другом, безразличным ко всем людям, сбивал с толку своим уважением, ко всем одинаково присматривался, судил одним и тем же взглядом, видя их постоянно, каждый час, без духовной перемены, говорил об одних и тех же вещах, касающихся их работы. Он сам сравнивал себя с человеком, который вкушает все сорта вин и скоро уже не отличает Шато-Марго от Аржантей.
Через некоторое время он стал отличным репортером, уверенным в своей информации, хитрым, быстрым, тонким, стал настоящей ценностью для газеты, как говорил папаша Вальтер, который знал толк в редакторах.
Но, поскольку он получал всего десять сантимов за строку и больше двухсот франков постоянного заработка и поскольку жизнь на бульваре, жизнь в кафе и в ресторане стоила дорого, поэтому у него никогда не было лишнего су, и он огорчался своей нищете.
«Эту штуку нужно перенять», думал он, видя, как некоторые коллеги идут с карманом, полным золота, и никогда не понимал, какие тайные средства они могли использовать, чтобы достичь этой непринужденности. С завистью он подозревал существование неизвестных и темных способов благодарности за оказанные услуги, всей принятой и согласной контрабанды.
О! Он пытался проникнуть в тайну, войти в молчаливую ассоциацию, навязывался товарищам, которые с ним не делились.
И часто вечерами, когда он смотрел в окно на проходящие поезда, он мечтал найти методы, которые мог бы использовать.
Глава 5
Пробежали два месяца; начался сентябрь; скорая удача, на которую надеялся Дюруа, казалось, очень долго не наставала. Он забеспокоился вдруг о моральной посредственности своего положения и не видел, каким образом можно взобраться на ту высоту, на которой будет оценен и вознагражден. Он чувствовал себя запертым в этой средней профессии репортера, замурованным в ней и не могущим выйти. Его ценили, но не уважали, в соответствии с его положением. Даже Форестье, которому он оказывал тысячи услуг, не приглашал его больше обедать, обращался с ним, как с подчиненным, хотя и называл его другом.