Получил. У Мельникова твердеет лицо. И вот что прошу передать ему
Не надо, Илья Семенович! перебила девочка. Вы не обращайте внимания. Он всем такие письма пишет, объявила она с мучительной улыбкой стыда.
Кому всем?
Всем! В редакции. Министру культуры даже. Зачем артистов в кино не в тех позах снимают, зачем пьют на экране до всего ему дело Вы извините его, ладно? А главное, не обращайте внимания.
Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука:
Хорошо. Иди в класс.
Потехина убежала.
Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери девятого «В», куда с оглядкой на него прошмыгивали опаздывающие
Учителя расходились по классам.
Спешил мимо Мельникова старичок-географ Иван Антонович. Глядя на него детски ясными и озорными глазами он сообщил:
А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего!
(Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание знают ли они в наше время, с чем это едят?)
Когда Мельников уже входил в девятого «В», его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега:
Илья Семеныч, пустите меня на урок!
Это еще зачем?
Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.
Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя надо признать, поступок, и лестный, как ни крути Мельников пропустил Наташу впереди себя.
Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:
Good morning!.. Look, who is coming! Why? Welcome!.. How do you do?[5]
Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии Мельников хмурился: начало было легкомысленное.
Садитесь, разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.
Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте семнадцатого октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше Сыромятников! вызвал он, не глядя в журнал.
Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.
Чего?
Готов?
Более-менее Идти? спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.
Мы слушаем, отвлек его историк от внезапного увлечения географией.
Значит, так. Сыромятников почесался указкой. Политика царя была трусливая и велоромная
Какая?
Велоромная! убежденно повторил Сыромятников.
Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.
От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь
А точнее?
Ну, свободы всякие слова, собраний Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?
Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!
И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.
Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по-старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать
Класс покатывался со смеху.
Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей это уже мое личное мнение
Вот влепишь ему единицу, сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, а потом из него выйдет Юрий Никулин И получится, что я душил будущее нашего искусства.
* * *
Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами.
Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть!
Но как это понять? оттуда торчит бумажка со словами:
Тут покоится счастье 9-го «В».
Счастье?
Что за фокусы? Сочинения где?!
Она нашла три двойных листка: две работы о Базарове, одна о Катерине. А остальные?!!
Светлана Михайловна попыталась рассмотреть, что там, в этой вазе, но не поняла. Тогда она перевернула ее над столом.
Хлопья пепла, жженой бумаги высыпались и разлетелись по учительской. Светлана Михайловна, роняя свои хризантемы одни на стол, другие на пол, ошеломленно провела рукой по лбу и оставила на нем черный след копоти Заметалась, сняла зачем-то телефонную трубку Потом поняла: глупо. Не набирать же 01!
Она нагнулась и подняла свернутый трубочкой листок бумаги, прежде она этого не заметила. Там какой-то текст, по ходу чтения которого лицо Светланы Михайловны выражало обиду, гнев, смятение и снова обиду, доходящую до слез, до детского бессилия
* * *
Урок истории шел своим чередом.
Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:
Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер «Очаков» был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.
Бедный Шмидт! с горькой усмешкой произнес Мельников. Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор
Что, неправильно? удивился Костя.
Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:
То и дело слышу: «Герцен не сумел», «Витте просчитался», «Жорес не учел», «Толстой недопонял» Словно в истории орудовала компания двоечников
И уже другим тоном спросил у класса:
Кто может возразить, добавить?
Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.
В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, заметил он вежливо.
В твоем возрасте люди читают и другие книжки! ответил учитель.
Другие? Пожалуйста! не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. «Золотой теленок», например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, рассказать?
Классу стало весело, Мельникову нет.
В другой раз, отложил он. Ну кто же все-таки добавит?
Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество
Пятнадцать строчек, повторил Мельников Костины слова. А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами
Вообще-то, страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:
Что ж это был за человек лейтенант Шмидт Петр Петрович? И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать: Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!.. Завораживали матросов его речи. Но главный его талант это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси И поэты. И бунтари.
Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:
Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!
Но ведь ошибки-то были? нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.
Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:
Ты сядь пока, сядь
Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.
Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, продолжал Мельников. Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!
Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет он негодует, переходит в наступление
Послушай, Костя, окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя. Вот началось восстание, и не к Шмидту к тебе приходят матросы Они говорят: «Вы нужны флоту и революции». А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка
Без всяких шансов на успех? прищурился Костя, соображая. А какой смысл?
Его благоразумная трезвость вызвала реакцию совсем неожиданную.
Да иди ты со своими шансами! вдруг негодующе взорвалась Рита; это было, похоже, продолжением каких-то давних разногласий, тогда она поддавалась теперь не вытерпела, не пожелала И, увидев пустующее место в соседнем ряду, пересела от Кости туда.
Черкасова!.. одернул ее Илья Семенович, не сумев, однако, придать голосу впечатляющей строгости.
Надя Огарышева повернулась к Рите и показала ей большой палец.
Итак, Илья Семенович повысил голос, требуя тишины, был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб
Да ясно, за что! нетерпеливо перебил Михейцев. Без таких людей свободы, как своих ушей, не видать
Рука Ильи Семеновича легла на плечо Михайцева, и учитель продолжал:
Он сам объяснил это в своем последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, вроде бы два вооруженных истукана, ощутили себя людьми и отставили винтовки в сторону!
Затем он достал из портфеля книгу, объявил ее название «Подсудимые обвиняют» и, листая ее в поисках нужной страницы, пробормотал опять слова Батищева:
Пятнадцать строчек
Ничего не успел он прочитать: широко распахнулась дверь класса на пороге стоял директор.
Разрешите, Илья Семенович?
Мельников пожал плечами: дескать, а как вас не пустишь? Николай Борисович вошел не один. С ним была Светлана Михайловна; у нее на лбу по-прежнему оставался черный след копоти, особенно заметный от пугающей бледности ее лица.
Извините за вторжение. А почему вы, собственно, не встали? спросил директор у класса. Ребята поднялись. Слишком резко переключили их с тех, шмидтовских, впечатлений на эти новые, и рефлекс школьной вежливости не сработал
Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их.
Девятый «В» тихонько ахнул.
Да-да, продолжал Николай Борисович, сжег! И оставил на месте своего преступления я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу.
Листок он передал Мельникову. Илья Семенович отошел с ним к окну и стал читать.
Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот субъект Светлане Михайловне. Не буду пока говорить и об идейной подкладке этого безобразия; это впереди Меня интересует сейчас одно: кто это сделал? Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков и так далее
Не придется! вспыхнул Генка и встал.
Ты, Шестопал?
Я.
Пойдем со мной.
С вещами? мрачно пошутил Генка, но никто не засмеялся.
Да-да, забирай все. Николай Борисович протянул руку за листком к Мельникову.
Ознакомился?
Не ответив, Илья Семенович вернул ему эту бумагу.
Мертвая тишина в классе.
Скорбным изваянием стоит в дверях Светлана Михайловна, так и не проронившая ни слова.
Генка собирал свои пожитки.
Вдруг Николай Борисович увидел Наташу.
А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь?
Мне разрешил Илья Семенович
Ах так! Ну-ну.
Ни на кого не глядя, Генка пошел с портфелем к двери.
Директор вышел за ним.
Еще раз оглядев класс и кивая каким-то своим мыслям, последней ушла Светлана Михайловна с полосой копоти на лбу, напоминающей пороховую метку боя
А Мельников, похоже, совсем забыл об уроке его утянули за собой те ушедшие трое, явно же не разобрался он с ними, не закончил. Вот и нечем пока ответить на вопрошающие взгляды ребят и Наташи; если и слышит он, как нарастает в классе гул, то для него это ропот возмущения против его невмешательства в ЧП, рассказанное директором.
А чем возмущаться? Да, невмешательство но просвещенное же, высоколобое, рассеянное, не успевающее просто переключиться с горящего «Очакова» на пепел от каких-то полуграмотных сочинений А что, должна быть непременно охота переключаться туда? Он историк. Сам предмет неужто не ограждает его? Безоговорочная любовь к предмету? Мысленное пребывание на месте П. П. Шмидта нешто не освобождает от скандальчиков сугубо местного и сиюминутного значения?
Так допрашивал себя Мельников, и внутренний этот голос его набирал сарказм, иронию, злость! Класс же не держал против него зла в эти минуты; просто девятый «В» обалдел маленечко и теперь, стряхивая оцепенение, лишь начинал соображать, кем и чем надобно тут возмущаться
О чем я говорил? спросил наконец Мельников с усилием.
Про пятнадцать строчек, что это немало, подсказала Рита.
Да-да.
Он взял со стола книгу, но глядел поверх нее, медлил И вдруг, решив что-то, вышел из класса
Все замерло, а потом загудело тревожно:
Он к директору пошел, да? Наталья Сергеевна?
А куда ж еще-то! опередил Наташу Михейцев. Братцы, Шестопальчику хана это точно!
А зачем сжигал? Не посоветуется ни с кем и сразу сжигает
Это все для оригинальности! Лишь бы повыпендриваться!
Ребята, тихо! заклинала их Наташа.
Однако страсти слишком долго консервировались, им нужен был выход.
По себе судишь-то! кричали тому, кто заклеймил Генку.
Он объяснение написал, почитать надо
Нет, а вообще-то он психованный.
Сама шизик.
Я-то нормальная. Я, может быть, без одной ошибочки написала, это у меня, может быть, лучшее сочинение за два года! Пусть он мне теперь отдает мою пятерочку! наседала на Михейцева, главного Генкиного адвоката, одна голосистая блондиночка.
Тоже мне Герострат, высказался Костя Батищев.
Кто-о?! оскорбился Михейцев. Ты выбирай слова-то!
Да тихо же, вы! умоляла Наташа, и в ее положение вошел Сыромятников: он стал ходить по рядам, раздавая звонкие щелбаны всем, кто был особенно горласт.
Некоторое успокоение эта мера принесла.
Послушайте, сказала Наташа, и на сей раз послушались, замолчали все. Я думаю, просто рано спорить. Сначала надо понять кое-что. Смотрите, какая странная вещь: девять лет вы учитесь рядом с человеком и не знаете о нем самого главного.
Кто, мы не знаем? Очень даже знаем. Он честный, сказала Надя Огарышева и поглядела на одноклассников: может, возражения будут? Нет, не возразил ни один. Очень веско она это сказала.
А если честный Наталья Сергеевна не закончила фразу: эта предпосылка рождала выводы, непедагогичные и далеко ведущие
И все это поняли.
А знаете, чего я слыхал? объявил неожиданно Михейцев. Что наш директор Илью Семеныча из окружения вытащил, раненого