Ну что, генномодифицированный помидорчик, принял дозу?
Принял.
Теперь три дня в завязке?
Три.
Тогда дай, брат, десять рублей. На нарзан. Тебе теперь, брат, три дня деньги все равно не понадобятся.
Я дал эксбоксерам две монетки по десять рублей.
Сеньк ю. «Вот уроды» говорить не буем, улыбнулся один из ребят. Счастливо, брат.
Счастливо.
Дома меня встретила встревоженная жена с выпученными совино-воловьими глазами:
Ну как?
Нормально, как
Температуры нет?
Нет температуры.
Ломоты не чувствуешь?
Не чувствую ломоты.
Весь этот и следующий день я находился на непривычном для меня духовном подъеме. Ходил по квартире, мурлыкал под нос гимн России. Почему-то очень хотелось выйти на балкон и громко крикнуть «Крым наш!» или «Да здравствуют традиционные ценности!».
Ни температуры, ни ломоты, ничего. Единственное, я стал какой-то слегка (совсем слегка!) забывчивый. То забуду, где оставил очки, то завтракал я сегодня или нет? Жена издевается:
Ты в магазин не забыл сходить?..
Ты лампочку не забыл ввернуть?..
Перед вторым уколом супруга опять за свое:
Не забудь домой вернуться, манкуртище
Вторая порция прошла гладко. «Плечико», «вакцинка» и т. д. И опять у меня неожиданный приступ радостного энтузиазма. Хожу, как придурок, насвистываю «Не надо печалиться». Наверное, радуюсь, что наконец-то от этой дурацкой прививки отделался и что теперь с работы не выгонят.
Жена:
Ты чего такой счастливый?
Я подумал и ответил:
А я забыл, что я несчастный.
На третий день была температура 37 и 1, на четвертый ничего. Память ко мне полностью вернулась. Все помню: и про очки, и про завтрак, и про магазин, и про лампочку.
А вот то, что я несчастный, забыл напрочь. Даже как-то не по себе.
Ты не седая, бабушка, ты беленькая
Самый лучший, самый симпатичный персонаж в культурах мира это бабушка. Твоя, моя, его не важно. Главное бабушка.
Мне везет на бабушек. Я про них много писал. И радостно вынужден еще раз написать. Потому что бабушка основа мира.
Гуляю недавно по парку. Осень. Некое подобие бабьего лета. Леденцы падающих листочков. То красных, то желтых. И привкус в воздухе сладковатый. Хочется прямо-таки целовать воздух. Сажусь на скамейку.
Как по заказу присаживается ко мне очередная бабушка со скандинавскими палками. Лет восемьдесят. В штанах. Короткая прическа. Нежная паутина морщин на лице:
Можно присесть?
Ну кто сейчас еще так спрашивает, кроме мудрых бабушек?
Можно, конечно, отвечаю. Буду счастлив.
Спасибо. У вас есть дети? Вы будете счастливым. Вижу по вашему лицу.
Вот так вот прямо.
Да. Два.
А внуки?
Нет, к сожалению
Бабушка удовлетворенно потеребила свой седой ёжик:
Будут. Обещаю, будут. Глядя на вас скажу будут обязательно.
Надеюсь. Спасибо.
А вы вот не представляете, будущий дедушка, до чего у меня симпатичная внучка. Верочка. Ей восемь лет. Восемь. Я её так и зову «Восьмёрочка». У нее такой носик похож на кнопку «стоп» в лифте. Мы так и играем: я ей нажимаю на кнопку, в смысле на носик, а она говорит: «Стоп-машина!» Звонко так. Как будто чёкаются фужерами на Новый год. «Стоп-машина!». И всё время жуёт жвачку и говорит «Ва-а-ау». Длинненько так, врастяжку. Как киска: «Мя-я-яу». Очень смешно. Смешно?
Смешно
Знаете, мой зять Володя, Владимир Павлович Он очень хороший человек, правда. Зятьёв почему-то обычно не любят. А у меня замечательный зять. Он этот как его Пукер?.. Нет Брекер?.. Нет А, вспомнила! Брокер! Он брокер. Я, честно говоря, не знаю, что это такое. Переплескивает что-то во что-то. Как чай во щи. Но это неважно, главное, что он очень веселый и добрый. Ну так вот. Он с Варенькой, значит, заключил такое соглашение: за каждое «вау» дополнительное упражнение по арифметике. Как наказание. Он, знаете, как говорит? Он говорит, что «вау» это (вы меня извините) «брачный крик бабуина». Очень смешно, по-моему. Немножко так грубовато. Но сейчас ведь все грубовато. Время такое. Поменяется время, и говорить будут люди не так грубо. А время, я думаю, обязательно поменяется. На то оно и время Вы согласны?
Согласен.
Да А «вау», по-моему, это ерунда. И жвачка тоже ерунда. Пусть жует. Володя Варечке все говорит: «Ну что ты, Варькин, все время жуешь? Ты ведь все-таки человек, а не хомяк какой-нибудь американский» А Варечка ему: «Я хомячка! Я хомячка!» И опять жует. Чав-чав! Как верблюжонок. Смешная! Уши двигаются. Розовые. Да и пусть жует. Потом надоест и перестанет жевать. То ведь все мелочи. Люди вообще как-то стали сердиться на мелочи. Не правда ли?
Правда.
А знаете я очень счастливая. Очень. Вы извините, что я так резко перешла. Но просто я вдруг как-то подумала Это я, наверное, в маму счастливая. У меня мама была очень счастливая. Очень. Счастье ведь это не то, что с тобой происходит, а что ты чувствуешь. Правильно? А она всегда была веселая. И ей все нравилось. Мы даже иногда с мамой просто, помню, иногда просто садились на крылечке у нас был дом в Всехсвятском, где «Сокол». Знаете? Сейчас там все снесли. Ну и вот, мы садились, и мама говорила: «Давай, дочка, смеяться» А я говорила: «Давай!» И мы так друг на друга посмотрим Ну, так Как будто удивляемся: что это ты тут делаешь? И ка-а-а-ак начнём смеяться! Просто так. «Смех без причины» А я думаю, смех без причины признак счастья.
А какая у нас была сирень в саду! Боже мой, персидская. Цветет как пенится. С облаками на небе соревнуется. Я всё время путала, где небо, где сирень. Мы с мамой вечером садились на скамейки и нюхали, нюхали Пока голова не закружится, как у пьяных.
А потом была война. Трудно, конечно, было. Но вообще было хорошо, весело. Почему-то как вспомню о войне всё одна картинка: зима и мы в снежки играем. Я уже была большая, мне было восемь лет, как сейчас моей Варечке. Глупости я, конечно, говорю: «война было весело». Война и вдруг весело. Чушь!
А с другой стороны вот пытаюсь представить что-нибудь плохое не могу! И сколько было смертей, и сколько было горя А мне всё вспоминаются снежки. И снег сладко так пахнет, как будто даже ванилью. А может, даже ванилином. Как пахли старые пластинки. Вы когда-нибудь нюхали старые пластинки?
Бывало, бывало.
Вот-вот, снежок пахнет пластинками. Неплохо сказала? И когда этот снежок лепишь, он глухо так хрустит, как будто кошка урчит. Наверное, я такая вот Смесь божьего одуванчика со старым тапочком. И ничего с собой не могу поделать. Счастливая и всё тут. А вы счастливый?
Счастливый, ответил я, с сомнением почесав кадык.
Отлично. Ну и вот. Отец с войны вернулся совсем больным. Он был связистом. У них были такие специальные как бы вагончики с аппаратурой не знаю, как называются. И вот однажды работал он в этом вагончике, а в вагончик попал снаряд. И по отцу по моему прошел какой-то совершенно немыслимый разряд тока. Такой, что ни один человек бы не выжил. А отец мой выжил, потому что он был очень сильный и здоровый. Стопку газет шириной в ладонь рвал. Раз и порвал. И улыбается. Представляете? Силища была невероятная. Вот. Но это до войны. А после того как его ударило током, у него начало жутко подниматься давление. Причем сразу, в полминуты. Сидит давление сто двадцать, и вдруг раз двести сорок. Я ему один раз посмотрела в глаза в это время ужас какой-то. Нет ни зрачков, ни радужной оболочки. Одна какая-то сизая пуговица. Вернее две. Такие выпуклые бессмысленные мутные линзы, а в них ужас. Но как ранение и даже как контузию ему все это не засчитали. У вас, говорят, просто гипертония. И никаких там льгот, ничего.
Я помню, как один раз, уже почти перед смертью, через двадцать пять лет после войны, ему как ветерану государство первый раз подарило полкурицы. Он сидел, смотрел на эти свои ветеранские полкурицы и плакал. Это был единственный раз, когда он плакал. А так он все время был веселый и никогда не жаловался. Никогда. Он, помню, когда наплакался, вытер слезы, улыбнулся и сказал:
Ну вот и здесь партия с правительством надули: курицу без попки дали. Какому-нибудь замполиту попка досталась.
Он очень любил куриную попку. Как курицу варим, мама все время говорила:
Попку папке.
Да, «попку папке» Строго так, и брови домиком. Он когда умирал, его слова последние были: все будет хорошо. Сказал «все будет хорошо» и умер. В Москве у нас на каком-то кладбище, кажется, на Ваганьковском, есть могила одного картежника и там написано: «Я пас». Эпитафия такая. Папе страшно нравилось. Напишите, говорит, мне тоже «я пас». Но это он, конечно, шутил. А на самом-то деле ему хотелось себе крест поставить. Он понимал, что никакого креста поставить не получится. Дочь, я то есть, комсомолка. Да и вообще Это уже потом Володя и доченька моя в девяносто шестом поставили папе крест. Страшно дорогой. Мы продали машину и поставили крест. И маме тоже, которая умерла через год после папы. Она тяжело болела, но никогда не унывала. А вы когда-нибудь унываете?
Бывает.
Понимаю. Но не надо. Представляете, как мне повезло с родителями. И потом мне всю жизнь везло: и в институте, и на работе. И с мужем, и с доченькой, и с зятем, и с Варюшенькой. А еще мне знаете, почему повезло? Потому что я встретилась со стихами. Блоковскими, цветаевскими, ахматовскими. Мне с ними совсем ничего не страшно. Они мне как бы заменили маму и папу. Понимаете? Что-нибудь случается тяжелое и страшное. А мне не тяжело и не страшно. Потому что есть стихи. Это как такое бомбоубежище. Первы раз мне мама прочитала стихи. Цветаевские. Была осень. Из кадки с дождевой водой пахло сладко. Осенью всегда сладко пахнет. И листья падали, тоже сладкие, и рябина горела цветаевская, горькая.
Она такая, наша осень, горько-сладкая А я теперь стала седая. А Варенька моя говорит: «Ты, бабушка, не седая, ты беленькая. Ты у меня не старенькая, ты новенькая» По-моему, седина это тоже счастье. Может быть, самое большое в мире Вы так не считаете?
Считаю.
Ну тогда я пошла, сказала бабушка. И, улыбнувшись мне напоследок, пошла, радостно чавкая палками, в сторону Ясенево. А я пошел в сторону Чертаново.
А листья по-прежнему всё падали и падали, как им и полагается осенью. И по-прежнему всё пахло чем-то сладким и очень-очень правильно.
Ароматы Бытия
Вот уже года два как я не путешествую.
Ясное дело: пандемия. И, честно говоря, не очень-то хочу. Потому что наездился. Был где-то в семидесяти странах мира. В некоторых по нескольку раз.
Мне просто очень повезло. Это никак не моя заслуга, а просто стечение обстоятельств, причуда судьбы. Которой я, конечно, очень благодарен.
Так вот. Думаю я себе: а что я помню из этих бесконечных путешествий больше всего? Что, собственно говоря, человек может помнить?
А вот что: то, что он 1) увидел, 2) услышал, 3) понюхал, 4) попробовал на вкус, то, 5) до чего он дотронулся, ну и 6) всякие вестибулярные дела. 6 органов чувств. Классика.
Я помню, что бурная речка Квай в Таиланде цвета хаки, а Священная Ганга в Индии пыльно-малахитовая.
Помню, что крики птиц в бразильских джунглях похожи на отчаянный крик человека, который очень сильно обжегся или наступил на гвоздь. А звучание швейцарского варианта немецкого языка как будто трут пенопластом по стеклу или резко тормозит самосвал.
Помню, что мясо кенийского крокодила на вкус курятина, которую полили селедочным рассолом, а свежее кокосовое молоко на Цейлоне точно как березовый сок.
Помню, что прикосновение к «капюшону» кобры во Вьетнаме (заклинатель капюшоновой кобры берет за прикосновение доллар) напоминает прикосновение к обложке моего шершавого школьного дневника семидесятых годов прошлого века, а стены римских домов точь-в-точь словно июльские пни в Подмосковье. Кора и мох мох и кора.
Могу запечатлеть и всякую «вестибулярщину».
Когда на огромном шестипалубном лайнере вплывал в норвежский фьорд, почему-то сразу вспомнил, как в первый раз зашел в главное здание МГУ. Легкое, но властное головокружение и ощущение, что сейчас начнется что-то самое главное в жизни. Или: когда входил в бесконечное ущелье и вдруг увидел иорданскую розовую Петру точно то же чувство, какое у меня было, когда во время страшной ангины спала температура с сорока до тридцати шести и двух и вдруг внезапно и резко прошло горло в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Все это я помню. Но это ничто по сравнению с обонянием.
У меня с детства есть один пунктик: запахи. Что делать с этим пунктиком, который и сейчас не прошел, не знаю.
Ходишь, принюхиваешься ко всему, как собака.
Завяжи мне глаза, привези куда-нибудь во Францию, я и выдам: Марсельский порт, вечер. Или: Париж, Монмартр, утро. Или: кабаре «Лидо», первый ряд столов, уже дали десерт, сейчас выйдут «девочки».
Я не хвалюсь, это скорее несчастье, чем преимущество. Читали «Парфюмера»? Вот и у меня примерно то же самое. Надеюсь, что конец моей не совсем собачьей жизни будет не таким печальным, как у главного героя этого довольно противного романа. Потому что я невкусный. Дрябловатый да и костлявый. Кстати, помните, как у Чехова: «я уже такой старый, что от меня псиной пахнет».
Чем, спросите меня, пахнут полотенца и белье в трёхзвёздочных отелях. И я отвечу: бараниной. Именно бараниной. За базар, как говорится, отвечаю. В четырехзвездочных слегка отдают уксусом. В пятизвездочных ничем не пахнут. Хотя есть легкий щемящий привкус талого снега. Так что если в пяти звездах наволочка несет овцой значит наволочка не пятизвездочная.
Теперь море. Вечернее Средиземное море, как заметил еще Бунин, пахнет арбузом. Это понятно. Морской йод плюс задумавшиеся водоросли. Очень точное и деловое замечание классика.
Чем грязнее море, тем больше оно отдает кормовым огурцом. Если же огуречный дух плавно переходит в запах от весенней мокрой дворняжки в это море лучше не залезать. В Большом Сочи, Паттайе и Анталии много таких псиных заводей.
Бассейны в августовских отелях пахнут свежесваренным, еще теплым яблочным компотом. Джакузи компотом персиковым, причем забродившим.
Сауны мокрой резиной вьетнамок и жженым сахаром прокаленного дерева.
Каждая страна имеет свой характерный запах.
Если пахнет Макдональдсом и закипающим от зноя болотным сероводородом поздравляю, вы во Флориде.
Египет это причудливая смесь пыли, арахиса и выпечки. Иногда пахнет верблюдами. Что-то типа московского вечернего метро прошлого века. Сейчас московское метро более-менее нетоксично.
Китай едва уловимое, но навязчивое соевое амбре. Некая смесь рыбьего жира и пластилина.
Все курорты мира пахнут старой фритюрницей. То есть картошкой фри. А уже через этот запах с трудом пробивается рыба-гриль, креветки и так далее.
Доллары во всем мире неизменно пахнут клопами. Это общеизвестно и не обсуждается.
Евро по-разному. Пятерка старой замшей. Десятка гуашью. Двадцатка линолеумом. Пятидесятка замазкой.
Мне грустно. Но могу продолжить.
Все сиденья во всех самолетах всех аэропортов мира пахнут колбасой.
Азиатские больше напоминают сырокопченые колбасы, европейские вареные, наши сардельки с горчицей. Хотя на внутренних рейсах скорее напоминают ливерную, намазанную на бородинский хлеб, на котором раньше лежала селедка, причем бутерброд позавчерашний.
Мне очень хочется поговорить о запахах туалетов, но я воздержусь.
Большие аэропорты, типа амстердамского, навязчиво пахнут леденцами химического производства.
Старые южноевропейские города кошками. Чем у́же улицы, тем сильнее кошачий дух. Ближе к окраинам их все больше и больше вытесняет собачий.
Если в таком европейском городе прошел дождь, пахнет карамелью. После дождя в Москве пахнет тополиными почками.
Вот так и живу, пардон за исповедь.
Вышел из самолета. Леденцом пахнет. Приехал в отель. Смыл колбасу. Правильно полотенца пахнут: весенней лужей. Сходил на экскурсию к кошкам. Вернулся в отель. Посидел у Большого Арбуза, у моря, значит. Попарился в жженом сахаре, пробулькал себя в персиковом компоте. Поел креветок из фритюрницы. Лёг в весеннюю лужу. Заснул. Приснилась родина: бородинский после селёдки.