Не напиваться, постучал Голощекин по графину, который наполовину опорожненный стоял на рояле. Телеграмму ждем! Здесь военный комиссар налил себе стопочку и с чувством выпил, потом подобрал лежавшие рядом с графином часы из массивного золота, с гербом, осведомился ядовито: Романовские, что ли? щелкнул крышкой и спустил часы в карман жилета.
В это время уже неслась к фортепиано воздушная грация, мадам Войкова, с восторженным криком: «Танго, Борис! Танго!» И была хозяйка дома так нежна, так радостна и непринужденна, что одна из хористок толстая заводчанка Катя бросилась к ней с распростертыми объятиями: «Солнышко мое! Когда не то все партийки будут такие, как ты, что будет, что будет! Ты, товарищ, великий почин!»
А Войкова деликатно оттолкнула ее, вырвала из вазы розу, сунула в волосы и, улыбаясь ошеломленно, провела ладонью по щеке Шаи: «Коммунистический привет!» «Экое богатое тело! ответил Голощекин, впадая в мистический ужас. Боже мой, какая женщина, разве мы не победим, имея таких подруг»
А хозяйка уже летела в экстазе к Петру, мужу; толстуха, которая только что прославляла, снова бросилась: «Солнышко мое!» оттолкнула ее, не зло, по-товарищески даже, ведь Петр уже раскрыл объятия, и плыло над миром одно только танго
Они сделали несколько па, она спросила шепотом:
Любишь? Ты был неотразим сегодня ночью!
В танце я еще лучше! Он вырвал розу у нее изо рта и сделал это, как бы укусив, все зааплодировали; Голощекин от дверей крикнул: «Не напиваться! Ждем телеграмму!» «Я приготовил кислоту». Наркомпрод был в ударе, выплюнул розу, она упала, ее тут же подобрал кто-то из охраны: водочка мешала идти на своих двоих, и охранник прополз к цветку на коленях.
А вот гармонь! закричал Войков, хватая трехрядку; заиграл бешено, перебирая пальцами всем на удивление, мадам восхищенно смотрела на любимого, потом подняла бокал:
Освежите меня вином! Ей налили, снова зазвучало танго, Голощекин подошел сзади, погладил по талии, восхищенно закрутил головой:
У твоей жены такая задница Это не партийно, ты дождешься взыскания!
А за огромным, уставленным довоенными яствами столом, громыхало тарелками человек двадцать или больше, комиссар с бородкой под Железного Феликса вещал:
Взяли Камышлов; само собой, пленные что делать? Офицерня сплошная, враги?
Враги! дружно поддержали слушатели, не забывая опрокинуть по стаканчику и с хрустом заесть.
Тогда раздеваем всех догола
Все голые были, все! радостно поддержал охранник с розой.
Выводим на падинник это кладбище для скота и зарываем по пояс в землю! Мороз страшенный! У самих причиндалы вот-вот зазвенят
А они звенят? удивленно спросила начальница хора.
Утром приходим а они белые-белые
Белые! Так они и есть белые! Мистика!
К бесу это все, выпьем! предложил Войков. Бутылка была длинная, с печатью на боку. Имение его величества, по складам прочитал Войков. Ливадия. Густое царское вино налил себе и еще кому-то, с другой стороны стола спросили: «Это же народная кровь? Как ее пить?» «А вот так!» Войков начал не то глотать, не то судорожно икать, высоко запрокинув бокал над головой.
Товарищи! кричала начальница хора. Мы тут яйцо кушаем, а у Владимира Ильича яйца То есть яиц Я хотела сказать куриного снесенного нет! И рабочие теперь голодают, как же так?
Товарищи, это верно. Нужно послать яйцо То есть яйца ну, куриные, то есть снесенные в Кремль! Если в Кремле будут ну, то, что куры несут, мы победим, товарищи! Накушавшееся правительство будет принимать верные решения!
С блюда снимали икру черную и красную пальцами, кто-то смеялся и сразу же начинал плакать: «Ленина жалко И Свердлова жалко И царя тоже жалко». Кто-то вышагивал обнявшись, и грохотал рояль Дидковский уже не играл, а барабанил, но все равно
А толстуха Катя с завода Злоказова стояла в углу и, мрачнея все больше и больше, слушала пьяную болтовню гостей, и слышала она в этой болтовне нечто совсем не праздничное.
Товарищи подошла к столу. Я не понимаю Мы что же, мальчика больного хотим убить?
Ну? удивился охранник. Он уставился на Катю и перестал жевать.
А девочки?
Дак ведь Ты чё, Катька?
Я? Я говорю: царь он помазанник, как же так? Нельзя помазанника тронуть!
Еще как и тронем-то! Ссыте на нее, товарищи, она бешеная!
Мадам схватила со стола блюдо с квашеной капустой, подошла к Кате, швырнула:
Ты Ты дура! Капуста облепила лицо, посыпалась на пол, Войкова взмахнула руками и зычно, словно трубящий слон, пропела: Слезами залит мир безбрежный
Все вскочили, посуда полетела на пол, экстаз сделался всеобщим. Пели хором, сначала нестройно, вразброд, потом слитно и слаженно:
Вся наша жизнь тяжелый труд
Большевик, похожий на Дзержинского, рванул из угла знамя красное, с аккуратно нашитыми белыми литерами: «Мы есть, мы будем!», развернул над головой, крикнул совсем трезвым голосом: «Стройся, товарищи! Тесней ряды!» и двинулся первым. Остальные замаршировали следом стройно, с пением: «Над миром наше знамя ре-е-ет» Толстяк в гимнастерке (за столом ел жадно, больше всех) споткнулся и выронил из плохо застегнутого ридикюля молочного жареного поросенка, вкуснятинку пхнули раз, другой, кто-то наступил, кто-то поскользнулся, а песня крепла: «Слепое зло падет бессильно» Вывалились скопом в коридор и замерли, словно на стену налетели: стоял Яков Юровский, новый комендант Дома особого назначения, где содержались под стражей Романовы. Был он трезв, строг, смотрел непримиримо, кепка в правой руке на отлете.
О, товарищ Яков! выкрикнул Голощекин нарочито веселым голосом. Да здравствует наш товарищ Яков!
Стыдно, тихо сказал Юровский. Рабочие на фронтах гибнут, а они пьют, гуляют, заблевали все не глядя, сорвал плакатик с изображением вождя, товарища Ленина, скомкал, размял, как для известной надобности, и, подойдя к классическому трюмо красного дерева, тщательно сбросил остатки переваренного борща с подзеркальника, а по зеркалу все размазал торопился очень
Рас-стре-ляю к чертовой матери Голощекин все же был сильно подшофе и несуразно взял под козырек.
Телеграмма получена! вещал между тем Юровский, потрясая розовым бланком правительственной связи. За мной все, кому положено!
По лестнице двинулся первым, гости толпой несуразной следом, постепенно все построились по должностям и значимости, песня вскипела с новой силой: «Чья власть на свете так сильна?..» Реплики вспыхивали то там, то здесь: «Девок, девок изуродую мать родная не узнает!» это кто-то предполагал о царевнах, «Святая эта которая» формулировал еще кто-то, хозяин же недавнего торжества, Войков, открывал, срывая ногти, один ящик за другим в стенных шкафах, столах, тумбочках и столиках искал куда-то запропастившийся маузер. Найдя же вывалился в хвосте гостей на улицу.
Была ночь, тишина плыла над городом, ни огонька вокруг, в отдалении, словно гроза надвигалась, звучали раскаты. Все враз отрезвели, Голощекин подошел к Юровскому: «Пушки сибирцев, торопиться надо». Вдруг начальница хора с треском разодрала белую праздничную кофточку: «Ах, тальянка ты, тальянка, взвыла, будто пахучая мартовская кошка, косогором улочка на тебе» «Вся жисть, тальянка, все одно разгулочка!» подхватила толпа, бросилась в пляс, непримиримый, злобный, разухабистый и свальный. Кто-то рвал на себе волосы и топтал пиджак, кто-то выкаблучивал так, что земля из-под ног летела, как из-под песьих роющих лап. Посреди хаоса и воя замер со знаменем в руках похожий на Феликса, стоял икая, голова клонилась долу, вокруг топали, кто-то крикнул: «Царствию рабочих и этих пособников подвижников подельщиков ну крестьян конца не буди-ить» «Феликс» дрогнул и с грохотом рухнул, наступив на край полотнища. Оно разодралось с оглушительным треском. Но никто не заметил, не до того было. Женские голоса пристроились, выводили ладно, все покрывала голосина начальницы хора: «Ах, тальянка ты, тальянка, ты не плачь, красавица, мы свово царя-поганку вздрючи-им за яйца!» в последнем слове она не спела «и краткого», вышло очень мелодично.
Голощекин между тем подошел, держа руку под козырек не по уставу, странным таким углом к Юровскому, на запястье военного комиссара болтались на длинной цепочке «романовские» золотые часы.
Милый Яков Ход революционного времени неу нео остановим! нашел окончание и уронил часы. Поднял, приложил к уху: А все равно идут! Ишь, какие-царские-сякие
Ну ладно, хватит, все! гаркнул Юровский. Поехали, скрылся в темноте. Все стихло словно дирижер палочкой взмахнул; Голощекин, продолжая держать руку у козырька, момент требовал значительности и силы, направился к автомобилю, там уже сидели Войков и все остальные. Дверца оказалась захлопнутой некстати, Шая начал рвать ее: «Пустите, пожалуйста» Дверца не поддавалась. «Как же так, недоумевал Голощекин, ведь без меня не может не может совершиться» Наконец он догадался, что следует особым образом повернуть ручку, дверца открылась, свалился на сиденье, встал: «Господа! То есть мы против господ, значит, я к тому, что главное событие двадцатого века совершится неотвратимо! Однако Здесь запах?» «Шая, ты заблевал всю машину! Сядь!» «Что значит заблевал? Это мы о-чи-ща-ем-ся! В новую прозрачную То есть белую Нет. Светлую жизнь! Товарищи! Весь мир следит за делом рук товарища Ленина! И за нашими как бы»
Автомобиль тронулся, «Феликс» он воткнул древко знамени в задний бампер рухнул со звоном, но поднялся: «Без знамени нет сила не та» рвался следом за ускользающим автомобилем, но тяжелый флаг тащил совсем в другую сторону. И рев автомобильного мотора смешался вдруг с грохотом вышибленной оконной рамы и звоном выбитого стекла
Таяла короткая июльская ночь, яркие летние звезды исчезали, растворяясь в свету, доктор Боткин сидел за столом у свечи и торопливо записывал странные, невесть откуда нахлынувшие мысли: «Друг мой выводила рука, я думаю, что мы все здесь, в этом тюремном доме, давно уже мертвы, и остается только подождать, когда этот факт непреложный станет достоянием всех»
Спал мальчик, вскрикивая во сне, Александра Федоровна сидела на стуле рядом с его кроватью, и губы беззвучно шептали молитву: «Господь Всеблагий, все по воле Твоей, но сохрани ребенка безвинного» Император лежал с открытыми глазами, не спалось, недавняя обедница не шла из головы дьякон не заговорил, а запел слова заупокойной, и священник подхватил, не поправил, и все молящиеся опустились на колени Не должно человеку себя отпевать при жизни, грех это Или? Нет прозрение, знамение, скорбное предчувствие, ниспосланное Господом, как некогда Сыну Своему, когда Тот молился о чаше. «Пусть будет не так, как хочу я, повторил Николай слова Спасителя, но как хочешь Ты»
Дочери спали крепким молодым сном, и утомленные слуги, даже рабочие у пулеметов сладко похрапывали под убаюкивающий, похожий на первый весенний гром, дальний грохот пушек Сибирской армии.
Автомобиль остановился напротив Ипатьевского дома. «Хватит болтать, пора и делом заняться!» раздраженно сказал Юровский. Дом был белый, заря уже стояла над мрачным, притихшим городом. «Я их разбужу». Юровский ушел.
Поднялся по лестнице, вот и гостиная, здесь, за аркой, «спальня» доктора Боткина, подошел, тронул за плечо, Евгений Сергеевич он только что закончил свое письмо провалился в сон крепко и глубоко, пришлось нажать на репетир золотых докторских часов.
От мелодичного перезвона Боткин проснулся. «Вы? спросил без малейшего удивления полагал: коменданту даже положено не покидать узников ни на миг. Что угодно?» «Переезжаем. Разбудите всех, жду в столовой».
Они собирались медленно, сонные, уставшие, с серыми землистыми лицами узников подземелья. «Это у них от нервного переутомления», подумал Юровский. Он был фельдшер и имел право на свой собственный диагноз. «А невры, так эту систему органов человека называли у него в семействе, у них подкачали потому, что из царей да в грязь!» Здесь его мысли приняли другое направление. Вспомнил рассказ о как бы неожиданной реакции Ленина на просьбу о расстреле Романовых: «Все ждали рассусоливаний разных а он, на тебе, взял да так круто все порешил» Рассмеялся: знал бы Голощекин и остальные деятели Ленина убеждать в необходимости ликвидации царишки и присных и нужды не было. Ленину, а он ведь адвокат, ему доказательства надобны были, чтобы мировому коммунистическому сообществу в поганую харю ткнуть. Вы-де там о законности печетесь, а бывший царишка хитрый и коварный жулик, и место этому жулику в земле.
План был прост и еще проще исполнен. Нашел училку французского, она написала под диктовку якобы от сочувствующей офицерской группы предложение организовать побег, Романовы клюнули, вступили в переписку. Когда материал накопился уведомил секретно вождя. Вот и вся недолга
А училка эта Жаль, конечно, но так и умерла утонула, кажется, не дождавшись встречи с любимым поручиком с «той» стороны. И работать, стерва, стала только потому, что понимала: откажется и за связь с врагами под нож.
Конечно, помогли ей Утонуть. Да ведь борьбы без жертв никак быть не может, никак
Вот они, сползлись. Начинаем последний путь. Странно: спокойны-то как Здесь усмешка проползла под усами: секретность держим, вша не проползет.
Значит, так, граждане Романовы: пушки стреляют, но на освобождение от сибирцев рассчитывать вам не след. Они без погон, и послало их социалистическое правительство. Меньшевистско-эсеровское. Они нам и вам все одно враги. Второе: анархисты поклялись вас всех под корень. И поскольку в планы рабоче-крестьянского правительства красного Урала не входит ваша досрочная смерть переводим всех тайно в другое тайное же место. За мной двинулся первым, они шли сзади, послушно, как выводок утят за маткой-уткой. Шагал не оглядываясь. Анфилада верхнего этажа, лестница, двор, анфилада нижнего. Они ему были безразличны, никогда не смог бы совместить главу государства, императора, с этим бывшим полковником без погон. А эти девицы? Обыкновеннее не бывает: поют, полы моют Ненависть была к другому: царизму, как противоположному всеобщему пролетарскому братству. Это он готов был задушить собственными руками. А их всех Только как носителей зла, не более. Улыбнулся: вон, на стенке, матерная брань. Оно и верно: искренние пролетарские чувства требуют выхода.
Пока вел их длинным окольным путем товарищи по работе с интересом обследовали предназначенную комнату. «Ну что ж Голощекин изловил муху и задавил ее, произнеся приговор: Отлеталась, контра. Я говорю, комната хорошо выбрана, стены деревянные, рикошетов не будет. Жизнь наших товарищей, товарищи, это капитал нашей партии». «А то я подумал отлетит пуля от стенки начал давиться хохотом предуралсовета Белобородов, и Якову в лоб!» засмеялся истерично. «Ладно, не поддержал Войков. Трагический момент истории» «Ну и что? смеялся Белобородов. Якову и в лоб, разве не цирк?»
Ладно, товарищи, встанем у дверей, здесь мы не помешаем, посерьезнел Голощекин.
Караульный начальник Медведев, не обращая внимания на высокое начальство, осмотрел прихожую, остановил качающуюся лампу. Вошел Юровский:
Ты, что ли? Давай на улицу, глянь, что и как. И не слышно ли будет.
Парень даже заулыбался слава богу, миновало, не придется живых в покойников превращать. Ушел, тут же появился перед окном, оно выходило в сад. Оборвал плющ мешал смотреть и стал вглядываться: интересно, все же
Юровский уже приглашал:
Проходите, граждане Романовы, вот сюда, пожалуйте Словечко произнес простецкое, наверное, неуютно стало, сработал под «всех»: среди массы и Ленин затеряется
Вот она, комната, метров тридцать, лампочка маленькая, обои в полосочку мрачно. «Что же, и стульев нет? И сесть не на что?» спросила Александра капризно. Она ни на мгновение не теряла ни облика царского, ни манер.