Стулья бросил в пустоту, тут же трое безликих втащили три стула. Царь посадил мальчика рядом с собой, села и Александра. Алексей не выспался, болела нога, сюда донес на руках отец. Он молчал, только в сонных глазах нетерпеливый детский вопрос: «Долго еще?» Все были сонные и ни о чем не догадывались.
Молча вошла команда: венгры-коммунисты и русские самые надежные. Среди венгров один еврей, себя Юровский евреем не считал принял лютеранство. Вслед за наркомвоенделом мог бы повторить: «Я не еврей, я большевик». Интернационал любит кровь не в жилах, а снаружи. Револьверов, кои каждый сжимал за спиной, никто не заметил. Настроение было переезжать, а не умирать. Юровский выглянул, сощурился троица храбрилась, четвертый, Дидковский, стоял в стороне и тщательно нюхал рукав. Закрыл двери, и сразу же зазвучал его равнодушный голос: «Николай Александрович, ваши родственники в Европе стремились вас спасти, но этого им не пришлось, и потому мы теперь сами принуждены вас расстрелять». Логику Юровский никогда не учил Логика это метафизика, а значит, чушь. И сразу же громыхнули выстрелы и слились в залпы и снова по одному; женщины кричали так страшно
Медведев стоял у окошка в ужасе: все было слышно, грохотало на все ближайшие улицы и переулки, надо бы бежать, предупредить не получалось, ноги одеревенели, потом стали ватными, и слезы полились из глаз, удержать не мог, мыслишка проклятая сверлила, да ведь с какой болью: «Людей убивают, девиц, мальчишку, ах, как зря все это, как зря»
Завыли романовские собаки, вой был длинный, похоронный почуяли, твари. Войков прислушивался, веки у него дергались в такт выстрелам, Голощекин держал в руках часы, Белобородов съежился. Дидковский привалился спиной к дверям комнаты, за которой шла бойня, и молчал, уставившись в одну точку.
Предлагаю всех увезти к реке, в мешки, колосники и в воду. Скрыты будут навсегда! с восторгом произнес Войков.
Стрелять перестали, Голощекин закрыл часы. «Все. Убиты. Сжечь их к чертовой матери», закурил нервно; Белобородов выдернул папироску у Шаи изо рта и, затянувшись пару раз, раздавил каблуком: «Якова назначили? Якову поручили? Вот пусть и ломается. Мы тут не объедки чужие подбираем, мы контроль революции!»
Отвалились створки дверей, повалил дым, сквозь него, тенями, пробирались один за другим партейцы: русские, местные и иностранные; за ними, на полу видны были бесформенные тела и кровь повсюду
Войков оглянулся на своих и решительно шагнул к дверям смертной комнаты, на пороге не задержался, сразу пошел к распростертой Александре Федоровне. Кровавых луж было в обилии, кровь на глазах свертывалась, превращаясь в странное подобие говяжьей печени, на одной такой луже наркомпрод поскользнулся и едва не упал. Повернул к Якову белое, словно крахмалом присыпанное лицо, спросил тихо так, чтобы те, в коридоре, не слышали:
Столетия пройдут, благодарное человечество нам памятники поставит. Одно: зря ты по форме не огласил. Я, значит, о том, что хочу этот перстень наклонился, оборвал с шеи императрицы кольцо на цепочке: золотое, с огромным кроваво-черным рубином, гладко отшлифованным. Ты, поди, и не знаешь, что это зовется «кабошон»? Юровский махнул рукой, бери, мол. Спасибо. Праправнуки глянут и вспомнят. Тебя, меня, товарища Ленина, постоял на пороге, вглядываясь в бездонный камень, потом посмотрел на мертвецов. Все они застыли в разных позах как смерть застигла, лежали вповалку, некрасиво, и все же было в этой нечеловеческой картине нечто возвышенное и даже очищающее, будто сказал кто-то за спиной Петра Лазаревича: «Совершился Промысел Божий во искупление грехов»
Чушь! крикнул Войков. Бога нет! Сказки все это!
Чего ты орешь? удивился Юровский. Нету, есть тебе-то что? Наше царство отсюда и строится без Бога, запомни, погасил свет, и вдруг там, в темноте, призрачно возник широкий луг и лес на краю, и две лошади с казаками-конвойцами проскакали, охватывая в кольцо счастливого, смеющегося Николая Александровича и мальчика: так радостно, но уже не от мира сего бежали они навстречу друг другу
Над травой плыл мокрый туман, звуки колокола, невесть откуда взявшиеся, донеслись издалека, словно сон
Призрачный дом бывшая дача управляющего здесь решили переночевать Дебольцов и Бабин стоял на отшибе, среди сада, владельцы уехали или их расстреляла новая народная власть, Бог весть.
Дебольцов проснулся первым: стройное пение ввинчивалось в мозг, низкие мужские голоса выводили будто панихиду: «Коль славен наш Господь в Сионе» и, подчиняясь неведомому зову, полковник встал. «Слышите, ротмистр?» «Что? привстал Бабин. Рассвет? Извините» Храп стал еще сильнее. «Надо же подумал. Сильный характер, все нипочем» И вдруг обнаружил безо всякого, впрочем, удивления, что одет не в затрапезный костюмчик, выданный Бабиным еще на подъезде к Петербургу, а в гимнастерке, погонах, аксельбантах справа, как положено, и даже Георгий ведь избегал носить при Государе, все же сразу скажут: любимчик. Государя и так обсуждают мерзко, несправедливо, зачем же добавлять? Между тем пение обнаружилось где-то совсем рядом, близко даже, вышел в сад, цвет листьев и травы был невсамделишный, какой-то чрезмерно зеленый, словно театральная декорация. Хотел вернуться и разбудить Бабина, но здесь увидел сквозь туман стройную человеческую фигуру: некто шел навстречу шагом легким, неторопливым, было такое впечатление, что и земли едва касается. Вот он выплыл из тумана, Господи Сил, да ведь это
Шагнул навстречу. Царь стоял у куста, который был весь зелен, только одна ветка по-осеннему багровела, оттеняя бледное, белое даже лицо и белую же эмаль креста.
Ваше величество проговорил одними губами. А как же императрица? Дети?
Царь молчал, взгляд был вроде бы и живой и в то же время так устремлен куда-то в пространство, что поймать его никак нельзя было, и от этого леденела кровь. И вдруг он поднял правую руку, в пальцах зажат листок, сложенный вчетверо, протянул молча. Как не взять? Это нельзя было не взять, хотя уже и понимал Дебольцов, что видит перед собой совсем не живого человека, а только странный и оттого страшный отзвук. А пение было между тем все громче и громче, оно явно доносилось с улочки, на которой стоял дом, Дебольцов сделал несколько шагов, но теперь от Государя, или от того, что было его обликом, явственно донеслись слова: «Отвезут в лес, и положат на траву, и снимут одежду с убиенных, и все, что найдут, разделят между собой. А тела бросят в дорогу»
Дебольцов побежал. В спину ему, вдогон последнее слово, тихо, как шелест травы: «Помни». Оглянулся. Там никого не было, рванул калитку, выскочил и замер в изумлении, чувствуя, как наползает страх: свершилось
У покосившегося домика стоял, сияя фонарями, грузовик «фиат», за крышей шоферской кабины уже совсем высветлело, и оттого автомобиль смотрелся страшным силуэтом. Подошел на негнущихся ногах, встал на колесо
Так и есть, ведь ожидал это увидеть: трупы, много, и так хорошо виден мальчик с двумя прострелами на груди, Государь будто заснул, только кровь у рта и синие губы, черные веки Остальные вповалку, окровавленные, но лица мирные, словно познавшие последнюю тайну
Звезды меркли и гасли, пение смолкло, и где-то совсем рядом прозвучал веселый голос Бабина: «Прекрасный рассвет, полковник!»
Что? пружинисто сбросил задубевшее тело с постели, за окнами вовсю щебетали утренние птахи, Бабин стоял на пороге и сладко потягивался, словно сытый домашний кот. Какой какой рассвет сбежал по ступеням крыльца вон он, куст, ветка увядшая, этого же просто не может быть Идите за мной! как боевой приказ отдал и пошел быстрым шагом таким знакомым ночным путем. В спину хлестнул удивленный голос: «Полковник Стихи какие-то?» вернулся, Бабин держал в руке сложенный вчетверо лист тот самый:
«Пошли нам, Господи, терпенье» Значит не сон? Боже ты мой
К забору подбежали одновременно. Вдалеке, у Ипатьевского дома, мельтешили всадники с винтовками, урчал грузовой автомобиль, а небо в створе улицы было желтым, неправдоподобным
Оглянулся: до́ма, в котором ночевали, вроде и не было больше, или он вдруг повернулся другим своим боком. Из дверей же (никогда таких раньше не видел тяжелые, словно врата ада) медленно-медленно выходил Государь с мальчиком на руках, за ним императрица, дочери, Боткин, замыкали трое слуг: горничная, повар и лакей. Лица у всех были спокойны, значительны, шаг размерен и даже величествен, все шли в туман
В грузовике трупы давясь произнес Дебольцов. Там Семья. Все, все в бессилье закрыл лицо руками.
Да Да что вы такое говорите?.. испуганно спросил Бабин. Что за ерунда, полковник, вы же не дамочка нервная, прекратите!
Между тем «фиат» с горящими фарами и боковыми огнями был уже близко, следом скакал конный конвой.
Я все равно не верю, вяло сказал Бабин.
Когда все скрылось в пыли, Дебольцов подошел к дороге. «Смотрите!» крикнул он, Бабин осторожно приблизился и замер: кровавый след багровый, пузырящийся шел по колее, исчезая на глазах. «Это они мелко-мелко закивал Бабин. Полковник, не стану лукавить: я испуган»
Все кончено, Петр Иванович Дебольцов стоял с открытыми, остекленевшими глазами и говорил странным, будто не своим голосом. Там шахты Положат Потом увезут. В пути «фиат» увязнет Новой могилы не найдут. И тогда их бросят в дорогу Костер там горит
Какой костер Бабина трясло. Вы о чем?
Я не знаю Дебольцов уже приходил в себя. Все кончено
По странному совпадению все так и произошло: скрыть убиенных в шахте Юровскому не удалось. Трупы снова погрузили в кузов и решили отвезти за город, на противоположную сторону, на Московский тракт. Там тоже были глубокие шахты. К пяти часам утра автомобиль миновал переезд на Горнозаводской линии железной дороги и въехал по проселку в болотистый Поросенков лог. Пушки уже грохотали вовсю, дни красного Екатеринбурга были сочтены. И когда уже казалось, что вот он Верх-Исетский тракт, слабый «фиат» заелозил гладкими колесами по непролазной грязи.
Юровский вывалился из кабины, прислушался и, уже понимая, что решение придется принимать здесь и немедленно, закричал дурным голосом:
Толкать! Всем толкать, мать вашу
Спешились, скользя и падая в грязь, напряглись, упираясь что было мочи в задний борт, но колеса словно в насмешку сделанные без единой риски проворачивались, издевательски плеща грязью и мелкими камнями в лица.
Не взять здесь, Яков Михайлович, зло выкрикнул шофер, силенок всего ничего, а груз какой? Отъелись на народной-то крови!
Складывайте костер, приказал Юровский. Остальным рыть яму прямо у борта. Торопись
Солнце стояло высоко, когда догорел костер с двумя телами и побросали в яму остальных. Все тот же неугомонный шофер удивленно принюхался: «Товарищи, они не воняют, святые, что ли?» «Заткнись», посоветовал Юровский недобро, один из конвойных ухмыльнулся, раздумчиво сказал: «Вишь, Яков, я царицу за п потрогал, теплая еще была. Кабы не революция поди и не пришлось бы, оттого и получается: не зря мы жили!»
Принесли кислоту, но прежде, нежели поставить банки на трупы, приказал Юровский разбить лица покойных прикладами.
Никто, никто не должен опознать их! надрывно кричал обомлевшим сотоварищам. Спрятать, спрятать надо, мудачье вы неотесанное, если сибирцы их найдут и опознают какой урон лично товарищу Ленину и делу нашему, бей, круши, доктору вон врежь и девкам, царишке, царишке, сучьему кровососу, да не жалей, не жалей ты!
Били не жалея, сверху казалось, что молотьба идет или ковка по железу хруст глухой стоял
Ящики с серной кислотой расставили по телам, расчет был прост: банки разобьются от выстрелов и зальют трупы. Так и случилось: грохот револьверов смешался с треском лопающихся сосудов, кислота выплеснулась, пошел дымок, труп на дне ямы пошевелился и даже переменил позу мышцы сократились. Это привело палачей в ужас, один лишь Юровский хранил мертвое молчание: каменное лицо, глаз не видно. И все как-то сразу сделалось безразличным: так бывает от ощущения хорошо совершенного преступления. Впрочем, они это называли: «работа»
Уходил «фиат», понуро рысили всадники, догорал, чадя смрадно, костер. С трехсотлетней империей Романовых было покончено. И с огромной страной, что раскинулась на бесконечных пространствах богатством, красотой, умом и верой в Бога.
Но еще плыли кучевые облака над синими озерами, и внешне стояла Русь
25 июля Сибирская армия вошла в Екатеринбург. Подчинялась она не то Уфимской директории, обосновавшейся с лета 1918 года в Омске, не то Временному Сибирскому правительству вряд ли это имело принципиальное значение: и те и другие исповедовали эсеро-меньшевистские убеждения, то есть принципиально социалистические, и боролись за ликвидацию власти крайних социалистов большевиков. Шел извечный спор между товарищами с какого конца разбивать яйцо: с тупого или с острого. И лилась кровь ничего и ни в чем не понимавших людей
Войска входили торжественно, с развернутыми бело-зелеными знаменами, с такими же нашивками на рукавах, но без погон: последнее было тоже принципиальным: армия народа никак не должна ассоциироваться с армией Государя
И гремели оркестры, и кричали «ура!» жители, настрадавшиеся от террора ЧК, и бросали цветы. «Да здравствует демократическая республика!» размахивал бело-сине-красным флагом оратор слева. «Возвращение к бездарной монархии невозможно!» «Вернуть Государя! орали справа, под бело-желто-черным. Долой социалистов, коммунистов и жидов!»
Дебольцов и Бабин стояли среди ликующих горожан, напротив чернела огромная надпись: «Смерть большевикам!» за спиной отпускал нервные междометия ладно одетый человек с черной окладистой бородой, при галстуке. Дыша в затылок Дебольцову легким перегаром, сказал насмешливо: «А чего вы, господа, тут стоите? Офицеры, поди? Наметанный был глаз. А я горный мастер. И я вам просто скажу: из этого говна не выйдет ни х..!» повернулся резко и скрылся в толпе. «Да ведь я, пожалуй, согласен протянул Бабин. Разве они думают о Государе?» «Правы, ротмистр, отозвался Дебольцов. Этим сейчас сглотнуть по стакану и к дамским попкам как можно крепче. Идемте»
Присяжный поверенный Руднев остался в городе для «связи». Прощаясь, работник областного комитета партии крепко пожал руку и уверенно сказал о скором возвращении. «Если кто придет и на меня сошлется примите и помогите». «Но в городе знают, что я защищал ваших людей на процессах. Это не повредит?» «Обсуждали. Не повредит», еще более уверенно заявил работник. Он был средних лет и хорошо знал, что такое партийная работа, в подполье в том числе. И поэтому не сказал Рудневу, что его, Руднева, арест практически предрешен. На специальном заседании, обсуждая будущую подпольную работу, товарищи совершенно верно предположили, что всех все равно не спрятать, значит, наименее ценные в нелегальной ситуации должны оттянуть на себя месть и зверства бывших каторжных сотоварищей меньшевиков и эсеров. Рудневым решили пожертвовать в интересах дела. Но в те времена об этом еще не говорили потенциальной жертве открыто, призывая ее взойти на костер во имя «общего дела». Для подобного нужны были традиции, их только предстояло создать. Вместе с Рудневым жили две его дочери: старшей, Вере, исполнилось двадцать два года, она была полноправным членом партии и совершенно убежденной коммунисткой ей-то товарищ из обкома вполне мог все сказать, и она восприняла бы приказ партии спокойно и взвешенно. Красивая девица, высокая, стройная и лишенная всяких женских начал. Подобный тип женщин был в те времена характерен для центральных органов партии.