Пуля! Красавица! Выручалочка!
И кишки не намотает на ось, и башка не покатится по щебню.
Тогда женская красота из красоты становится голимым ужасом, мрачным комком оволошенным, косматым, благо не на палке носят, но всё равно детской пугалкой. Ну и Толстой!
Паскудник. Чё удумал!
Ибо поезд был в то время моден: так думал толстойлевзаратустра, книжку хотел выгодней продать, вот и подтолкнул Анну. А железнодорожники ему приплатили Пиар! Реклама жэдэ. Если не знать, что поезд был лёвиной поэтичной задумкой, с запахом хоррора, то так бы и думали, что Анна взята из газет.
Одни курзааааалывооокзалы с танцорками на столах, и с алкашами под столами чего стоят!
***
Итак, до тех пор топляки живут подводной неприметной жизнию. Хоронясь в бурунах. Пока другой конец, что ближе к ватерлинии, наконец, не пропорет днище или борт значительного корабля.
С пассажирами.
Один из последних в ковчеге министр водного транспорта, с бородой.
Не утоп, сука, но разозлился, и, как выполз живым на берег, то велел в телеграф, с криком «ну держитесь, русалки», фарватер чистить и выпрямлять по отвесу с линейкой.
Крепкие системы, надо отметить, они как топляки неподвижные. Они скучают в застылости.
А какашечки против их могут плыть и плыть.
До самого устья, где холодныя воды, если на севере.
И солёные, если на юге.
А то и не торопясь: цепляются за кусты, болотят побережье.
В них любят останавливаться утопленники и набивать мёртвые рты указанной в протоколе опознания прелестью.
Ими питаются и птицы, и рыбы, и производятся микробы.
Это отличная польза миру паразитов.
А если повезёт, то их притянет какаянибудь насосная станция.
Там их засосут, прохлорируют, ультрафиолетом подлечат.
А они ещё больше окрепнут, загорят, станут симпотными, как звёзды, и:
Джонни, о, е! Тататата, татата. И обре тут муни, мунитет, тет а тет, оообре тут, обретут. Джонни, о, е! Сно ва за пу стят в жизнь, пустят в жизнь, пустят в жизнь. Джонни, о, е! Тататата, татата, татата, татата татата.
Хорошая песня.
И музыка нештяк.
И порусски шпарят.
Наша маериканская, брайтонбичевская, жаннина, не дАрк, наша Жанна наша ментальность. Наша мелодия.
Но, отвлеклись, однако.
9. Французские иероглифы
Сепия тут стала мигать. А местами облыжно, покровно походить на правду
Радуга брызжет, распадается на запчасти: красные, зелёные, рыжие.
Каждый охотник желает знать где сидит художница, едрёна мать.
Дамочка что ли? фазанистая, фасонистая, писает фасолисто, кладёт кучно в холст, не под куст: фас кучерявый! фаз! фуд! фас, зад, фасад, сольлясисад, садомазо, маркиза, псина бульдожемордая!
Знаемзнаем, не надо нам втирать.
В спину.
Радугу. Самую что ни на есть обыкновенную.
Мы не лохи, как некоторые, у которых дома деревянные: сидятъ, ждут пожару на Михаила архангела, так и будет, ейей.
Тьфу, чёб не сглазить.
А судьба, и никуда от неё!
Цвет это всего лишь длины волн, хоть их и семь: это для удобств производства красок, а не от красоты зрелища разложения.
Потому и складываются цвета в очередь, а не как попало.
И на Марсе так же, и на Сатурне, только дивиться там некому пока что.
Не летал Леонов на Марс.
Да и спектр семицветный не круглобанки для спины, а расхристанный, по косточкам, белый свет, на усмотрение глазом.
// Физика заурядная, ландау.
Свет с лёгкой руки чьейто кванты, а не поток даровой солнечной энергии.
Да и Эйнштейн не Эйнштейн, когда без жены, причём тут радуга с фазаном, хоть и еврей, далеко не фиолетовый, не голубой, а еврейский, обрезной, не Ландау с большой буквы, даже не Марк Зэт гетеросексуальный, на Джойса похож: один в один, если бы не новая типографика.
В жене его всё было дело.
Она писала еврейские формулы для всего мира, отдаваясь Эйнштейнумужу с биологической частотой потребности.
И Еёмоёэнергия, равная квадрату скорости дарового света, помноженной на массу разложенной на запчасти элементарной единицы её рук и ума дело: честь ей и хвала, не в пример жулику Альберту.
Кто об этом знает? Да никто, кроме знающих Альберта не понаслышке.
Не каждая еврейская спина с подагрой.
Не каждый Альберт Эйнштейн.
Зато каждая спина любого еврея заканчивается с началом задницы, и точной границы тех сопредельных территорий не прописано, разве что от копчика начать считать позвонки: так тож седьмой выйдет, вот же совпаденьице!
Те границы в деловом совершенстве знают лишь профессиональные экзекуторы, которым выдали рецепты лечения провинившегося вруна и плагиатора. //
Хоть бы инициалы жёнины Эйнштейнище в формулу бы вставил, и то бы хоть какаянибудь почётная дань была.
Отвлеклись. Отдохнули на физике жён и мужей израелевых.
Честно сказать, не любит автор израельчан: много врут, много средь их банкиров и ни одного жнеца, и ни одного сантехника.
Может и не так. Чем они питаются? Не одной же мацой!
Подруга одна она русская сообщает: евреи и еврейки поособому пахнут. Ну и ну! Вот это хвантазия. Хотя кто его знает: я не принюхивался.
Единственная еврейка, с которой я имел некоторые дела, ну вы понимаете, вовсе не пахла поособенному.
Зато она обожала воспроизводить позиции китайских иероглифов.
И, застывая в какойлибо позе, велела угадывать куда для достижения гармонии приставлять чёрточки и палочки, и с какой частотой натыкивать точки.
И я добросовестно учился её китайской грамоте.
Пыхтел, потел, доводил до совершенства.
После отмывали иероглифы. Под душем. Забрюхатела чертовка. Иероглифы это такой приёмчик был, как оказалось.
***
Итак, горничная, уборщица, официантка, явно не без национальности.
Чточто? Как это без национальности? Это дело надо поправить.
Мозг поправит, трепануто кивая черепом.
Кто же это входит к нам, так артистично?
Завтрак принесли в постель? Ух ты! Давайка его сюда! Ну и ножки! А фартучек! Вышивку оближешь: такие там перси намулёваны!
Кто тут был сервисом недоволен? Ах, это был наш дружищенедоросль Малёха!
Принюхиваемся.
Повеяло мюнихской рулькой: не может быть: мы в Париже!
Нос уточняет: фазан жареный.
Глаз неужто врёт: не официантка!
Не оплачен сервис.
Ошибочка вышла.
Не в тот номер меню подали.
Ну, и нарядец, однакож! Макензи Уоллес.
Врёт опять.
У цветах усё алых тами!
Будто токо что из Саратова.
Что не на Дону, но с казаками.
Которым что до татар рукой подать, что пароход с мели снять, не просушивая одежды.
Ибо запасного белья у матросиков нет: а так высохнут.
Запросто.
Легко.
Тащитнесёт.
Дамочка служивая.
Может отдаться.
Без тележки.
Или на ней.
Или под.
Если большая бы.
Руками с рукавами.
Несёт.
Несёт.
Поднашивает.
С под носом.
Подошла.
С серебрянным.
Не в виде частного исключения и проверки читателя на знание русского, а просто оловяного не было в буфете. Был только оловянный. А металл данный не фонтан, а номер в табличке Менделеева.
Всегото.
Нет, не официантка.
Саратовка.
Разбойница.
Делает вид.
А под фижмой пистоль на резинке.
К каркасу привязан.
Всёто мы знаем: читаем литературу потому как. Слизываем и наматываем.
А в литературе как: в литературе «враз дёрнет, наставит в секунду, и в минуту грабанёт». Цитирую у самого себя, так что в онлайнплагиате даже не ройтесь.
Или всётки она?
Настоящая постперестроечная диссидентка: не прошла в журналистику, устроилась как смогла, и то хлебушек, всяко лучше, чем пожилые запчасти чамкать и ойкать беспричинно.
В постреннесансных романах всё всегда так: неожиданно и некстати.
Плюя на сюжет, и на автора.
Бабы малоперсонажные, без перспектив, вылетают. Откудато сбокуприпёку.
Не по сигналу сверху: самостоятельно.
Дуры потому как.
Не стая фазаних, нет.
Одна.
Одна. Ещё одна. Раздватроилась. Степень, логарифм, синус.
И както на «Ф» распараболилось.
Мокро за шиворотом, а приятно затекает в грудь.
Вот что означает «фиолетово ей».
Тёплый это дождик, а сам холоднее синего: посмотрите сами спектр и убедитесь в какую сторону бежит Кельвина шкала.
Во: с Флейтой, млин!
Что ж они такое творят!
Саратовки эти!
С Угадайкитож.
С Флейтой!
Чего ради творят?
Куда Флейту можно пристроить?
В какую дырку вставить, в какой род и рот, в какой институт благородных девиц?
Ладно, что не с Арфой припёрлась!
А то б!
На арфе и отымели бы.
И Арфу бы отымели, отколошматили б ей. Все ниццкие струны лазурные.
Ничего, что барин неумёха, зато возница дока покажет брод дамин и юбку поддержитподфорсит и фалды завернёт как надо, чтобы не мешали процессу.
Тут музыка: долгая, странная, басовая, си бемоль.
Что это?
Стали имать будто с саратовки начали.
А поднос из рук взять забыли.
Бьётся стекло в судорогах на кафельном полу.
Так по логикетос.
Такие теперь сочинителис.
Всё бы им флейту даром сосать, извлекать содержимое, а в нотах ни бельмэ, и на дырочки не жмут, а их не одна, а несколько, и у каждой дырочки свой голос и бемоль, а ещё можно пальчиком муссировать дырочку, получится трель и кайф.
Ни черта не понимают: ни в музыке, ни в любви, ни в нотной грамоте, ни даже в дырищах не сориентируются.
Объекты самонадувательства!
Ах это музыка нашей планеты звучала так нештяк: за последние двести миллионов лет.
Ладно, ладно, замах оценили.
Автору зачёт. Но сильно после.
Режиссёру зачёт. Композитору двойка: за плагиат.
10. Разные француженки приходят во снах
Ах, как глупо своёго дома не знать, сказала голубушка Варвара Тимофеевна, а это была именно она общезнакомая тёлка из XIXго Таёжного Притона.
Флейта опять же, но махонька, вынимаема из сумочки.
Музыкантша. Прорвы своей: лучше б золотую дилду носила с моторчиком дребезжальным, с тремя скоростями и тросхуемуглубителем.
Пришлось задирать подол у самой водосточной трубы, сказала она: наивно, как в среднем веку, а говорили, что в Париже теперь клозеты на каждом шагу. Какой векто объявлен?
А алфавит мефодьев нынче моден чинет? Отстала я от цивили в тайгето своей. Хорошо дождит, а то и не знаю, что бы со мной приключилось. Неудобно както сухие тротуары мочить. В лесу оно проще: там валежник, мох.
Если быстро, то муравей не заметит, а сорока не растрезвонит.
Мы с Бимом молчим партизанами.
А я к Ксан Иванычу, говорит, где он? Как нет? самое время! Я с гостинцами к нему.
Должна я вам, кстати, сообщить на ваш вопрос, что ваш ненаглядный Ксан Иваныч вашу нумерную гостинку в Гугле нашёл. И позже ещё раз нашёл, по приезду, так сказать, чтобы супружнице доложить своей ненаглядной certainty факты, так сказать. Нашёл и фотку по вывеске, кстати, и место вашей теперешной дислокации. Векто номер двадцать один с Рождества Христова.
Порфирий замолк окончательно, засуетился, скуксился: не писатель он
Засомневался в технологических возможностях века, и в прозрачных фижмах новой литературы, и в правильной дате начала исчисления.
Реалист херов!
Всё это мутно для него, и каждый король, мол, норовит по своему считать чтобы наколоть соседа.
Это ято король, это ято жулик?! Не прощу ему!
Ааа, забыл, это не самое главное, а подспудно.
Главное: он же голый вниз от пояса. Пол Эктов писал это в своём романсусе. Прикрываться одеялком стал. Всей маскарадной прелести и новизны ситуации не понял. Тоже мне геройлюбовник.
Могли бы вдвоём этой Варваре Тимофеевне Как давеча в Угадае этой нууу
Стопстопарики!
Голубушка, Варвара Тимофеевна, вместо предложения ночной луны, звёзд, как дыр в занавеске рая, и вместо горячего сердца двадцать первого века стал оправдываться я.
А ведь я не в пример уважаемому вами Ксан Иванычу не только хотэль в Гугле нашёл, а ещё проехался на невидимом автомобиле.
И катался по городу, рассматривая фасады, до тех пор, пока не стукнулся головой о виртуальную ветку и в заблудшее расположение не встрял.
А там и Гугл издох: виртуалилто я с места службы. А на службе для каждого назначен трафик. Все уже привыкли и стали в него вписываться без проблем. Начальство наше, поразмыслив, решило, что все уже стали честными людьми, и ограничение сняли.
Хренов им!
Тут Варвара Тимофеевна ойкнула, слово Бимовский сморщенный орган ей, видите ли, не особо понравился. Как бы не в строку шло. А её это колет.
Она поначалу вышла из барышень, а потом уж только завела себе Притон на отшибе, и набрала на службу разных диких Олесек.
От заезжих джипперов, батюшек с приёмными и своими детьми, набожных сестриц, колдунов, беглых каторжников, ролевых игрунов и нечисти местной теперь у неё отбоя нет.
Голубушка! Мы идём! кричат гости, только вывалившись с баржи. Пить начинают ещё с берега. Пока дойдут а там всегото идти триста шагов ящика шампанского, а то и двух, в зависимости от пола народного и наличности цыган, как ни бывало.
Ну, дак, продолжил я, искали честных, а нарвались на глупых. Я не поверите наивно тратил из общака и удивлялся: надо же, какой Гугл энергоНЕёмкий. Лишил всех коллег радости общения с Интернетом: на целый месяц. Ну и ладненько. Прожили както, хотя и позубоскалили поначалу.
Как ладненько, спросила Варвара Тимофеевна: говорит с одним, действует с другим: а у неё всегда так, и прилепляется к койке, рядом с Бимом, простите, судари, можно я рядом с вами посижу? Или на минутку прилягус. Подайте подушечкус, милейший, как вас зовутс?
Бим подвинул испод подушечку: «Порфирий я, Сергеич».
Усталас я, Порфирий, как гришь, Сергеич? Нуну. Парижец такой большой городишко.
А мне: «Ладненьким не обойдётся, сударь, говорите правдиво: вас лишили работы, Егорыч, так ведь? Или наложили штраф? Подругому в нормальных фирмах не бывает».
Простили меня, говорю, потому как дело шло к концу месяца, и даже денег с меня не взяли, хотя я предлагал излишек расхода оплатить со своего кармана. Может мне пора отвернуться от вашей картинки?
Тут Варвара Тимофеевна, забыв про меня, и не ответив вежливым «можете посмотреть наши шалости, а можете чуть погодя присоединиться», стала закидывать нога на ногу, широко, задницато с барселонский квартал.
Фальшивый костыль в сторону.
А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на неё и тут
И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.
Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны обросшая рыжими волосами и труднодоступная как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.
Ужель то была Фаби?
Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства
Значит, объявившееся чудо былотаки Маськой.
Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской блядью, силуэтом между букв.
Изображала серединную «А».
Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».
Перекладиной у «А» была согнутая её рука.
Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.
То есть лаконично в степени зае то есть «здоровски».
И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!
Ей в промежность, а мне в сосок.
И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.
А в романсус мой не пошла. Хоть я мог. Бесплатно, тела не требовал: не хочу да и всё тут.
Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке говорила мне, сэкономите торшон.
Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.