Огонь могуществен, сказал он под конец. Но он бессилен повлиять на то, что неспособно воспламениться. Попытайтесь поджечь стекло, кирпич, бетон ничего не выйдет. Он оглядел нас, одного за другим. Держался он грозно; в нем читалась не холодность, а сила разума. И если вы, ученики, окажетесь невосприимчивы к вдохновению, никакая идея не проникнет в вашу душу, даже самая зажигательная. С этим нас отпустили, однако, едва мы направились к выходу, рабби Блум снова взял микрофон: Мистер Старк, мистер Беллоу, мистер Харрис и мистер Самсон, на два слова.
Ну вот, снова-здорово, произнес Ноах. Не рановато ли?
Оливер похлопал меня по спине:
Сложи о нас песню, чувак.
Я направился к двери, они поднялись на сцену. Я оглянулся на них: они стояли кружком и о чем-то шептались, а рабби Блум молча любовался ими. Меня на миг обожгла необъяснимая зависть, и я вышел из актового зала.
* * *
Понедельник, наш первый учебный день, выдался погожим, все было залито солнцем, пальмы покачивались в унисон, небо блистало лазурью. Нервничал я еще больше, чем в пятницу. Все выходные я раздумывал над тем, что случилось за этот месяц: я влился в чуждую для меня компанию, обманул родителей, забыл утром наложить тфилин, напился до беспамятства, грубо нарушил шомер негия и, скорее всего, мне в коктейль подмешали наркотик. К концу шаббата я все тщательно обдумал и решил абстрагироваться от всего происшедшего, восстановить равновесие. Я действительно хотел начать новую жизнь, но не такую.
Не может быть, едва мы вошли в школу, сказал Ноах, взглянув на объявление на доске.
Что?
Обхохочешься. Он провел пальцем по прикнопленному к доске листу бумаги. Смотри, это список миньяним. Вот обычный миньян, на который соберется процентов восемьдесят пять всей школы, вот миньян для сефардов, наших средиземноморских братьев. А вот, он ткнул пальцем в мое имя в списке, последний по порядку, но не по значению, так называемый вразумительный миньян, для нас.
Не понял.
Скажем так: проще отделить хороших от гнилых. Он задуман как воспитательный, исправительная молитва, миньян 101.
Я кивнул. Я сообразил, к чему он клонит.
Самое забавное, что они засунули единственного в школе бруклинского хасида в миньян для отступников.
Мне это не показалось забавным. Я хотел ответить, что меня определили к ним не по ошибке, а потому что я общаюсь с ним и его друзьями.
Я не хасид.
Ладно. Полухасид.
Я покачал головой.
Или как это называется. Как ты сам себя определяешь?
Я пожал плечами:
Фрум. Еврей. Не знаю.
Не обижайся, он подавил ухмылку, это же хорошо.
И что тут хорошего?
Прикольно, мы все вместе. Ну, кроме Амира, конечно, но этого следовало ожидать.
Надо будет попросить, ответил я, чтобы меня перевели в обычный миньян.
Забей. Как только они поймут, что натворили, мигом отправят тебя к неинфицированным. Наши раввины тебя точно полюбят.
Миньян, который любовно прозвали миньян икс, проходил в научной лаборатории на втором этаже; как я и опасался, он оказался сущей пародией. Собралось пятнадцать человек, включая Донни, здоровяка, который на вечеринке у Оливера сломал стол для пиво-понга, и курносого поджарого аргентинца с вечеринки у Ниман (Гэбриел, представился он и сердечно пожал мне руку). Оливер с Эваном не удосужились прийти; Ноах сказал, они обычно вместо молитвы ходят завтракать в один из соседних дайнеров разумеется, некошерный. В передней части комнаты сидел раввин, ведущий миньян, и рассеянно играл в тетрис на телефоне.
Рабби, Ноах подвел меня к нему, это Дрю Иден, наш новенький.
Я еле удержался от замечания, что на самом деле меня зовут не так, и пожал руку раввину.
Рабби Шварц, любезно сказал он, на миг приостановив игру. Он был средних лет, невысокий, сухощавый.
У него то ли девять, то ли десять детей, прошептал мне Ноах, когда мы отошли от стола, поэтому у него всегда такой усталый вид.
В Тора Тмима даже приготовишек учили молиться почтительно или хотя бы не разговаривать во время молитвы, чтобы не навлечь на себя гнев ребе. (Наши раввины наследники европейского воспитания могли и прикрикнуть на нас, и ударить линейкой; когда мы были в четвертом классе, рабби Херенштейн в наказание вышвырнул в окно любимые электронные часы Мордехая, ханукальный подарок. Время летит, пожал плечами нераскаявшийся Мордехай.) К старшим классам мы так серьезно относились к молитве, что, подобно левитам, взлетавшим по ступеням Храма, наперегонки мчались к биме[94], чтобы удостоиться чести первым прочитать молитву. От этого же миньяна рабби Херенштейн разрыдался бы. Из портативных колонок гремела электронная музыка. Во время псукей де-зимра[95] начались громкие разговоры и усиливались до самой Алейну. Донни чеканил баскетбольный мяч, другие лихорадочно дочитывали заданное на лето, тфилин и на голову, и на руку не наложил почти никто, удовольствовавшись чем-то одним. Я сел за заднюю парту и робко обмотал руку тфилином, чувствуя на себе тяжелые взгляды, точно я нарушаю некий священный кодекс. Рабби Шварц поднял глаза от телефона, увидел, что я жду начала, покраснел, нерешительно кашлянул.
Ребята, если не возражаете, давайте приступим.
Саму службу существенно отредактировали. Видимо, полная версия утренних молитв оказалась слишком утомительной и школа решила их сократить до пятнадцати минут максимум. Затем, в соответствии с вразумительной направленностью миньяна, рабби Шварц нехотя объяснил, почему важно молиться, правда, его никто не слушал. (Молитва выражение благодарности, сказал он, не обращая внимания на то, что на задней парте режутся в покер, она дает нам возможность мысленно побеседовать с Владыкой вселенной.) Когда он закончил, я негромко попросил его перевести меня в обычный миньян.
* * *
День прошел как в тумане. На сдвоенном занятии по Талмуду рабби Шварц изо всех сил старался увлечь нас трактатом Брахот.
Благословения, бубнил он, подтверждают то, что мы принимаем Бога как Творца вселенной. Но есть у них и вторая цель. Какая? спросите вы. (Никто не спрашивал.) Он откашлялся. Они учат нас осмысленной благодарности и наслаждениям духовным.
Занятие по Танаху рабби Фельдман начал с обсуждения того, почему Рамбам так упорно подчеркивает слабости патриархов. (Чтобы стать праведниками, произнес он с диковинным южноафриканским выговором, необходимо понять, что даже лучшие из нас всего лишь люди такие же, как мы.) Иврит у нас вела Мора Адар, семидесятилетняя израильтянка с выкрашенными в неестественно белый цвет волосами; пятьдесят минут ее урока оказались самыми скучными. (Повторяйте за мной: «бейт сефер», велела она с сильным акцентом. Оливер, торчавший в ее классе четвертый год подряд, выругался на иврите.)
Мора заметила мое недоумение.
Ата хадаш?
Мой мозг медленно перевел: ты новенький?
Кен.
Эйх хаверит шелах?
Э-э, ма?
Эйх хаверит шелах?
Это значит Как твой иврит?, не выдержал кто-то из сидящих позади меня. Господи Иисусе!
Мора Адар вздохнула и пробормотала что-то о скверных лингвистических способностях американцев.
К счастью, урок завершился, Оливер повел меня наверх, в безликую комнату на третьем этаже, мы вылезли в окно на балкон, где, рассевшись в шезлонгах, уже обедали Эван, Ноах и Амир.
Я неловко покосился на парковку, подозревая, что меня дурачат.
Нам разве можно сюда?
Еще бы, Иден, конечно, ответил Эван. И курить нам тоже никто не запрещает.
Надо будет притащить тебе шезлонг, Ари, сказал Ноах. Эти нам принес Джио.
Я уселся на пол, спиной к перилам, и развернул сэндвич.
Сначала надо его посвятить, пробормотал Оливер, набив рот суши; он заказал доставку на адрес администрации, хотя, насколько я понял, ему не раз говорили, чтобы он не смел так делать. Берегись, Иден, последний лох не выжил.
Я посмотрел на суши Оливера и с отвращением перевел взгляд на свой скромный сэндвич с арахисовым маслом.
Я готов рискнуть.
А это еще что? Амир вдруг подался к Эвану, который вытащил из рюкзака книгу в потертом кожаном переплете. Неужели ты не дочитал то, что Хартман задала на лето?
Эван, не поднимая на него глаза, убрал книгу обратно и застегнул молнию.
Это книга о Набокове.
Да ладно? Дашь посмотреть перед английским?
Ноах рассмеялся.
Расслабься, ответил Эван, не глядя на Амира. Тебе это будет неинтересно.
А. Амир плюхнулся на шезлонг. Опять философия?
Не парься.
И как вы только читаете это дерьмо, произнес Оливер и зубами разорвал пакетик с соевым соусом. Брызнула черная жидкость, едва не запачкав Амира. Я бы повесился.
Аккуратнее! Амир оглядел рубашку, нет ли пятен. В кои-то веки постарайся считаться с другими.
Ноах отпил большой глоток Гаторейда. Вытер с губ оранжевую жидкость.
Рабби Блум до сих пор дает тебе книги?
Иногда.
Что это? спросил я.
Эван поймал мой взгляд, улыбнулся.
Вряд ли ты такое читал.
После обеда начался ЕврИсФил, и это, как предупреждал Ноах, оказался какой-то цирк. Мистеру Гарольду было под девяносто; ростом он был шесть футов и шесть дюймов, невероятно добрый, с редкими пучками волос на макушке в старческой гречке. Поговаривали, когда-то он играл за Рочестер Ройалз[96]. Предмет свой в том или ином виде преподавал уже лет сорок, и, как я быстро сообразил, никакой управы на класс у него не было. К ассирийскому плену испарился даже намек на порядок: Ноах спал, накинув на голову капюшон толстовки, на экране его лежащего на парте айфона шли Во все тяжкие (правда, негромко); Амир лениво записывал за учителем, успевая сражаться с Лили в крестики-нолики; на задней парте Эван заигрывал с Реми, и говорили они в полный голос, поскольку бедный мистер Гарольд не слышал, что творится в глубине класса. Я почти весь урок просидел в оцепенении, изнывая от скуки, и развлекался тем, что поглядывал на Софию, которая грустно шепталась с Ребеккой и поглядывала на Эвана с Реми.
На геометрии я целый час тупо таращился на непонятные графики, которые начертил коренастый и неуклюжий доктор Портер.
Неужели никто из вас не знает, чем угол отличается от луча? Кажется, прежде он работал в министерстве энергетики. И наше угрюмое молчание его удивляло. Вообще никто?
Николь подняла руку:
Разве это не одно и то же?
Ее подружки захихикали.
Когда Николь заговорила, сидящий за мной Оливер пнул мой стул. Я скривился, у меня вспыхнула шея. После той вечеринки мы с Николь толком не общались. Я ожидал (по крайней мере, первое время), что мы обсудим случившееся, но в единственную нашу встречу Николь, не смущаясь, ограничилась кратким привет. Я не знал, как принято поступать в подобных случаях, неужели в порядке вещей, гадал я, после близости притворяться, будто ничего не было? и обратился к Ноаху, а тот посоветовал мне отнестись к решению Николь с уважением и не стремиться сократить дистанцию.
Вообще-то нет, слабо улыбнулся доктор Портер. Глаза у него слезились, казалось, он вот-вот расплачется. Луч это линия, которая начинается в данной точке и бесконечно тянется в заданном направлении. Два луча, исходящие из одной точки, образуют угол
После математики у меня еще кружилась голова от всех этих вершин и параллельных плоскостей ко мне подошел крепкий, опрятно одетый парень.
Аарон Дэвис, объявил он и протянул руку. Я узнал его, это был тот нахал с урока иудаики, который громко отвечал на вопросы, чересчур оживленно жестикулируя. Вот решил подойти познакомиться.
Ари Иден, благодарно ответил я. В школе меня сторонились я либо общался с Ноахом и компанией, и тогда от меня держались подальше, либо был один, и тогда на меня смотрели как на изгоя.
Мы с тобой, я вижу, ходим на одни и те же занятия. Одет он был слишком нарядно галстук, темно-синие брюки в тонкую полоску; очки были ему велики, то и дело сползали с переносицы. Как тебе первый день?
Я ответил, что хорошо.
Отлично. Ты явно вписался. Ты из Норуолка?
Что?
Или из Уотербери? Ты вроде откуда-то из Коннектикута.
Из Бруклина.
Оригинальненько.
В смысле? Я не сказал бы
Мне на физику пора, перебил он, поправляя галстук. Рад познакомиться, это большая честь для меня. Помнишь, что говорил Гамильтон[97] о священном удовольствии новой дружбы?
Едва он ушел, сунув руки в карманы и насвистывая мотив времен Гражданской войны, как из-за шкафчика показался Оливер.
Правда, противный?
Не знаю. По-моему, милый.
Милый? Высокомерный всезнайка, одержимый историками и Гарвардом, как все в его семье.
А. Ну если в этом смысле
Не сомневаюсь, он был с тобой мил. Наверное, хочет, чтобы ты проголосовал за него.
Проголосовал?
На выборах президента школы. Скоро начнется избирательная кампания, а Дэвис прирожденный политик. Эван его терпеть не может, буднично сообщил Оливер. Не говоря уж о том, что Дэвис с Амиром постоянно соперничают.
Из-за чего?
Из-за оценок, наград, колледжей, кто самый большой заучка и зануда.
А Эван?
Мог бы, если б хотел. Но не хочет.
Почему?
Оливер пожал плечами:
Эвану все равно.
Биологию у нас вела самая необычная учительница, доктор Урсула Флауэрс.
Да-да, имя неудачное, сама знаю, привыкайте к этой мысли, и начнем урок, отрезала она, выводя свое имя на доске. Седая, мускулистая, из-под воротника рубашки виднеется татуировка маленький, скверно прорисованный микроскоп. А как иначе, если твои родители бестолковые гавайские хиппи с нездоровым пристрастием к Диснею? И закашлялась, точно по сигналу.
Вам плохо? наконец спросил кто-то.
Тип-топ, просипела она, согнувшись пополам, и, порывшись в ящике стола, достала бумажные салфетки. Привыкайте, повторила она, лихорадочно стараясь отдышаться. Хотите совет? Не курите одну за другой.
Народу на урок пришло на удивление мало, всего семеро двенадцатиклассников, остальные были кто на физике, кто на экологии (и то и другое углубленный курс). Сам не знаю, как я попал в этот класс. В заявлении в Коль Нешама я не выразил ни малейшего интереса к биологии. Впрочем, увидев в первом ряду Софию, я решил, что буду ходить.
Ари. Она вскинула брови. Какой приятный сюрприз.
Я рискнул усесться рядом с ней, и от собственной смелости у меня на миг закружилась голова.
Почему ты всегда так удивляешься, когда видишь меня? спросил я.
София окинула меня взглядом, сложила губы в подобие изумленной снисходительной улыбки.
Не думала, что ты интересуешься наукой.
Я и не интересуюсь, ответил я, гадая, не обидеться ли на ее слова.
Готовишься в медицинский?
Не-а.
Значит, преследуешь меня?
Хватит заигрывать, откашлявшись наконец, рявкнула доктор Флауэрс.
Битый час нас мучили ван-дер-ваальсовым взаимодействием и ненаправленными ионными связями. Следующим уроком был английский. Едва прозвенел звонок, в класс вошла миссис Хартман, высокая, худая, строгая, в черной одежде разных оттенков, и в наступившей тишине написала на доске я в жизни не видел такого роскошного почерка одно-единственное слово: Трагедия.
Почему люди читают, пишут, изучают, а иногда атавистическая привычка и наслаждаются трагедией? Она обвела глазами комнату.
Амир осторожно поглядел по сторонам и поднял руку.
Мистер Самсон.
Мы садисты.
Мы садисты. И почему же?
Э. Амир молчал, удивленный тем, что учительница не довольствовалась его ответом.
Наверное, людям нравится смотреть, как другие страдают.
То есть им свойственно наслаждаться чужими страданиями?
Амир покосился на затаившегося Дэвиса.
Да, смущенно произнес он.
Что ж, такое мнение имеет право на существование, хоть и несколько пугает. Кто еще хочет ответить? (Молчание.) Или только мистеру Самсону есть что сказать?