Около восьми в дверь позвонили, я подумал, что пришел Мортен, но это оказался Юн Улав, он стоял под дождем в распахнутой куртке и кроссовках, словно выскочил из соседней двери, хотя в определенном смысле так оно и было его дом находился совсем рядом.
Работаешь? спросил он.
Нет, уже закончил, ответил я, входи!
Он уселся на диван, я налил нам по чашке кофе и сел на кровать.
Как учеба? спросил он.
Ничего, ответил я, но у нас все сурово. Когда обсуждают твой текст, жалеть тебя никто не будет.
Ясно, откликнулся он.
А сейчас мы сочиняем стихи.
А ты что, умеешь?
Раньше не писал. Но весь смысл учебы в том, чтобы все время пробовать что-нибудь новое.
Понятно. А я еще толком и не начал учиться. А задают столько, что все время ощущение, будто я не успеваю. Одно дело с гуманитарными предметами можешь жить на старом запасе или просто мозгами шевелить Хотя мозгами шевелить вообще полезно. Он засмеялся. Но тут надо столько всего именно знать. И точность требуется совсем другая. Поэтому единственное, что помогает, это читать. Народ у нас просто железный, в читалку приходят с утра, а уходят ближе к ночи.
Но ты не из таких?
Скоро тоже начну, улыбнулся он, просто пока еще толком не вошел в ритм.
По-моему, у нас в Академии писательского мастерства тоже трудно, только иначе. Знаний, как от вас, от нас, правда, не требуют. Но чтобы стать писателем, одного чтения мало.
Ясное дело, согласился он.
У тебя это либо есть, либо нет. Наверное, так. Но читать тоже важно. Просто это не главное.
Точно. Он отхлебнул кофе и посмотрел на письменный стол и полупустую книжную полку.
Я все собираюсь написать о безобразном хочу попытаться найти в нем красоту, может, ты понимаешь, ведь нельзя сказать, что красота красива, а безобразность безобразна, все куда относительней. Ты слышал Propaganda? Я посмотрел на него.
Он покачал головой. Я подошел к проигрывателю и поставил пластинку.
Пока все красиво мрачно и изящно, а дальше пойдет безобразный атональный кусок и испортит всю красоту, но это и хорошо, понимаешь?
Он кивнул.
Слушай. Вот пошло безобразное.
Мы оба молча слушали. Когда кусок закончился, я встал и прикрутил звук.
Ты очень хорошо сказал про безобразное. Но я себе его представлял не совсем так, сказал он. Эта мелодия не то чтобы безобразна.
Возможно. Но, когда пишешь, все немного иначе.
Да, сказал он.
Я сегодня вечером сочинил стихотворение. Хочу завтра в академии прочитать. Или даже не знаю. Оно довольно радикальное. Хочешь посмотреть?
Юн Улав кивнул. Я подошел к столу, взял листок и протянул Юну Улаву. Тот, не заподозрив подвоха, сосредоточенно уставился на листок, затем я увидел, как щеки его залил слабый румянец, а после Юн Улав повернулся ко мне и расхохотался, громко и искренне.
Ты ж не станешь зачитывать это вслух?
Стану, сказал я. В этом и смысл.
Даже не думай, Карл Уве. Только выставишь себя на посмешище.
Это же провокация, сказал я.
Он снова рассмеялся:
Верно. Но все равно не читай. Ты же сам говоришь, что не уверен. Вот и не надо.
Ладно, я еще подумаю. Я взял листок и положил на стол. Еще кофе будешь?
Да я уже скоро пойду.
У Ингве, кстати, вечеринка в субботу. Придешь? Он велел тебя пригласить.
Да, было бы клево.
Можно будет сперва у меня разогреться, а потом возьмем такси и поедем к нему.
Отлично!
Если хочешь, бери с собой кого-нибудь из приятелей, добавил я.
Он поднялся.
Во сколько начнем?
Даже не знаю. Может, в семь?
Тогда увидимся. Он обулся, накинул куртку и вышел.
Я проводил его до крыльца. Там он обернулся:
Не читай этого! И, завернув за угол, исчез в темноте и дожде.
* * *
Едва я улегся, часа в два, как возле входной двери послышались шаги, дверь открыли и с грохотом захлопнули. Кто-то шагал вниз по лестнице, и я догадался, что это Мортен. Потом внизу загремела музыка, так громко он ее еще не включал, а потом все так же внезапно стихло.
Проснувшись на следующий день, я по-прежнему не знал, как поступить, поэтому взял листок со стихотворением с собой в академию, чтобы решить на месте. Это оказалось нетрудно. Я вошел в аудиторию; остальные уже расселись по местам, налив себе кофе или чаю, поставив сумку, рюкзак или пакет возле стола или разместив их возле стены, рядом с мокрыми зонтами несколько раскрытых сохли возле ксерокса и на полу между столом и кухонной стойкой, и увидев все это, проникшись атмосферой дружелюбия, я понял, что читать это стихотворение нельзя. Оно полно ненависти, ему место у меня в квартирке, там, где кроме меня никого нет, а не здесь, где рядом остальные. Можно, конечно, стереть границу между этими двумя мирами, но какая-то сила отдаляла их друг от друга, говоря, что объединять их нельзя.
Признаться, что я не выполнил задания, было унизительно. Все поняли, что я ничего не сочинил из-за отзыва Фоссе, а значит, я бесхребетный, безвольный, обидчивый, несамостоятельный и вообще слабак.
Чтобы исправить впечатление, я всячески старался проявлять внимание и интерес к разбору того, что сочинили остальные. И все прошло неплохо, я почти освоил технику комментирования стихов, я знал, на что обращать внимание, что считается хорошим, а что не очень, и умел выразить это четко и внятно, в отличие от некоторых. Для людей, по идее в совершенстве владеющих языком, они слишком мямлили и мялись, то и дело отводили взгляд и отказывались от своих слов, едва произнеся их, при том что замечания их порой были совершенно мелкими и несущественными, и иногда я принимался говорить лишь для того, чтобы внести в обсуждение ясность и порядок.
По пути домой я зашел в «Мекку», где накупил продуктов на семьсот крон, и когда вышел, нагруженный шестью пакетами, перспектива тащиться с ними пешком до дома показалась мне такой безрадостной, что я поймал такси, которое тут же остановилось возле бордюра, сложил пакеты в багажник и, словно король, покатил по мокрым улицам, вознесенный над будничной суетой вокруг, и хотя такси стоило дорого и на нем я потерял деньги, сэкономленные на продуктах в «Мекке», оно того стоило.
Дома я убрал продукты, прогулялся с фотоальбомом до туалета, поужинал и попытался писать, на этот раз не стихи, со стихами покончено, я прозаик, и, когда я заметил, что фразы даются мне с прежней легкостью, что писать легко, от сердца у меня отлегло, потому что немного опасался, что то, как Фоссе обошелся с моим провальным стихотворением, подкосит мою веру в себя как прозаика, но нет, все осталось как прежде, написав четыре страницы, я успокоился и пошел звонить Ингвиль.
На этот раз нервничал я меньше: во-первых, она сама просила меня позвонить, во-вторых, я всего лишь собираюсь пригласить ее на вечеринку, и если она откажется, это еще не означает, что она отказалась от меня.
Я стоял под маленьким куполом из прозрачной пластмассы и, прижимая к уху трубку, ждал, когда на том конце ответят. Капли дождя тянули по пластмассе длинные рваные борозды, собирались вместе и с тихим всплеском падали на асфальт. В свете фонаря небо надо мной казалось полосатым.
Алло?
Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Ингвиль
Это я, привет.
Привет. Ты как?
По-моему, неплохо. Ну да, хорошо. Сижу себе в комнате, читаю.
Неплохо.
Ага. А у тебя как дела?
Хорошо. Я тут подумал хочешь, пошли в субботу на вечеринку? То есть завтра. Мой брат устраивает.
Ой, это клево.
Сначала у меня соберемся, разогреемся, потом на такси доедем до него. Он живет в Сулхеймсвикене. Придешь часов в семь?
Хорошо.
Юн Улав точно придет, так что знакомые у тебя там будут.
Твой двоюродный брат просто вездесущий.
Да, это точно
Она посмеялась, потом умолкла.
Ну так что, спросил я, завтра в семь у меня?
Да. С меня, как обычно, хорошее настроение и позитивный взгляд на мир!
Буду ждать, сказал я, увидимся. Пока.
Пока.
* * *
На следующее утро я прибрался в квартире, поменял постельное белье, выстирал одежду и повесил ее сушиться внизу, в подвале, мне хотелось, чтобы все было в ажуре на тот случай, если после вечеринки Ингвиль поедет ко мне. Ведь сегодня что-то непременно произойдет. Во время нашей первой бергенской встречи инициативы я не проявил, однако это было объяснимо и поправимо; вторая прошла иначе, она состоялась днем и дала шанс для более близкого знакомства; но сейчас, встречаясь с ней в Бергене в третий раз, я должен обозначить свои намерения, сделать первый шаг, потому что иначе она ускользнет. Просто болтать с ней недостаточно, нужен поступок поцелуй, объятие, и тогда, возможно, когда мы после вечеринки выйдем на улицу, я задам ей вопрос пойдем ко мне?
Это пугало, но что делать, иного пути нет, иначе вообще ничего не выйдет. И мне вовсе не обязательно следовать этому плану буквально, можно импровизировать по ситуации, стараться понять ее желания, но бездействовать нельзя, невозможно, а там пускай она отвергнет меня, если я ее не устраиваю или ей кажется, будто я слишком тороплю события.
Однако, если она все же пойдет ко мне, я должен буду ей признаться. Нельзя в очередной раз опозориться, попытавшись скрыть, что я слишком быстро кончаю, надо сказать ей об этом сразу, как о пустяке, как о проблеме незначительной и вполне решаемой. С единственной девушкой, с которой мне удалось потрахаться по-настоящему, этим летом в палатке на фестивале в Роскилле, у меня с каждым разом получалось все лучше, поэтому я, по крайней мере, знал, что могу. Но та девчонка не значила для меня ничего, во всяком случае, значила не так много, как Ингвиль, а теперь на кону оказалось все, мне, кроме нее, никто не нужен, я не могу ее потерять только по этой причине.
Я знал и еще кое-что: если выпить, станет легче, и все же слишком напиваться не надо, потому что тогда она решит, что я от нее только одного и хочу. А это неправда! Ничего даже похожего на правду.
* * *
Первыми пришли Юн Улав и двое его приятелей, Идар и Терье. Я уже выпил три бутылки пива и говорил и действовал с полной уверенностью. Поставив на стол миску с чипсами и вазочку арахиса, я принялся рассказывать про Академию писательского мастерства. Они читали Рагнара Ховланна, слышали о Яне Хьерстаде и, разумеется, Хьяртане Флёгстаде, и, как мне показалось, прониклись, узнав, что эти писатели будут у нас преподавать.
Они расскажут о том, как сами работают, сказал я, но главное, будут читать и анализировать наши тексты. А вам как Хьерстад, нравится?
Тут в дверь позвонили, и я пошел открывать. Это была Анне, вся в черном и в маленькой черной шляпке, из-под которой на лоб падал длинный локон. Я наклонился и обнял ее, она положила ладонь мне на спину и задержала ее там, пока я не выпрямился.
Рада видеть. Она засмеялась.
И я тебя тоже, ответил я, проходи!
Она поставила на пол возле двери маленький рюкзак и, снимая куртку, поздоровалась с остальными. Присущий ей кипучий темперамент в свое время поразил меня контрастом с ее готическими увлечениями и мрачной жизненной философией. Анне это The Cult и The Cure, Jesus and Mary Chain и бельгийцы Crammed Discs, This Mortal Coil и Cocteau Twins, туман, тьма и романтика смерти, но на губах у Анне всегда играла улыбка, а передвигалась она почти вприпрыжку. Она была старше меня, но, когда мы с ней работали вместе, она за пультом в микшерской, я с микрофоном по другую сторону стекла, я думал, что она, возможно, чуть запала на меня, хотя наверняка не знал, такое никогда точно не знаешь, да и как бы там ни было, ничего не происходило, мы дружили, оба увлекались музыкой, хоть я больше тяготел к поп-направлению. Сейчас она была студенткой, как и я, одна в незнакомом городе, но уже завела себе друзей, судя по тому, что она рассказывала, сидя на стуле и скрестив руки. Ничего удивительного, она всегда была общительной, и тем вечером моя квартирка быстро стала центром нашей маленькой студенческой компании.
Я продолжал пить, стараясь достичь того уровня, когда я не задумываюсь над тем, что говорю или делаю, а просто живу, свободный и ничем не обремененный, поэтому когда около восьми в дверь позвонили и я пошел открывать, то ничуть не волновался и не переживал, а просто радовался, что вижу ее, Ингвиль, с улыбкой и перекинутой через плечо сумочкой стоящую под дождем.
Я обнял ее, и она прошла следом за мной, поздоровалась с остальными, чуть застенчиво, возможно, она слегка волновалась, и достала из сумки бутылку вина. Поспешив на кухню, я принес штопор и бокалы. Ингвиль уселась на диван между Юном Улавом и Идаром, воткнула штопор в пробку и, зажав между коленей бутылку, с хлопком вытянула пробку.
Так вот где ты живешь, сказала она, наливая белое вино.
Да, ответил я, я сегодня весь день к вашему приходу убирался.
Могу себе представить. Глаза ее превратились в полные смеха щелочки.
Выпьем, сказал я.
Выпьем. И мы чокнулись бокалами.
Что ты пишешь? спросил Идар.
Роман, ответил я, современный. Стараюсь, чтобы он был одновременно увлекательный и глубокий. А это нелегко. Меня занимают противоположности. Безобразное и прекрасное, высокое и низкое. Наподобие Флёгстада.
Я взглянул на Ингвиль. Она смотрела на меня. Главное не показывать остальным, что я так нелепо влюблен, что на самом деле мне хочется сидеть и смотреть на нее, и ей тоже нельзя было этого показывать, поэтому я решил уделять ей поменьше внимания.
Но я хочу, чтобы обо мне узнали, продолжал я, не хочу писать для единиц. Какой смысл? С тем же успехом я могу заниматься чем угодно еще. Понимаете?
Да, ответил Идар.
Ты зачитал то свое стихотворение? рассмеялся Юн Улав.
Нет. Я посмотрел на него. Его смех мне не понравился. Юн Улав словно намекал на что-то всем остальным.
Что за стихотворение? спросила Анне.
Да просто сочинил тут одно для академии. На дом задали. Я встал, подошел к проигрывателю и поставил «The Joshua Tree».
Его и наизусть нетрудно прочесть. Юн Улав снова рассмеялся.
Я резко обернулся к нему.
Хочешь в крутого поиграть вперед, бросил я.
Как я и рассчитывал, он умолк, и вид у него стал озадаченный.
В чем дело? спросил он.
Я серьезно отношусь к тому, что я делаю. Я уселся на стул.
Ну, будь! Юн Улав поднял бокал.
Мы выпили, напряжение разрядилось, беседа потекла дальше. Ингвиль говорила мало, вставляла время от времени остроумные реплики, а когда речь зашла о спорте, оживилась, и мне это очень понравилось, хотя я вдруг понял, что совсем ее не знаю; но как же я тогда влюбился, недоумевал я, сидя на табурете через стол от нее, прихлебывая из бутылки холодное пиво «Ханса» и с дымящейся сигаретой в руке, впрочем, все мое существо знало ответ: объяснить чувства невозможно, да и не надо, им самим виднее. Я смотрел на нее: вот она рядом, и то, что она излучает, то, что являет собой, существует независимо от того, что она говорит и чего не говорит.
Время от времени меня охватывала радость: я сижу у себя в квартире, в окружении друзей, и всего в метре от меня та, кого я люблю больше всех на свете.
Лучшего и быть не может.
Кто-нибудь еще хочет пива? предложил я, поднимаясь.
Идар, Терье и Анне закивали, я принес из холодильника четыре бутылки пива и, раздав их, заметил, что между Юном Улавом и Ингвиль на диване освободилось место, правда, им придется чуть подвинуться. Я уселся туда. Когда я открыл бутылку, из горлышка полезла пена, я отвел руку с бутылкой в сторону, пена закапала стол, я выругался, отставил бутылку, принес с кухни тряпку и вытер стол. Из стены между окнами, прямо за диваном, торчал гвоздь, и я зачем-то повесил тряпку на него.
Между нами повисла мокрая тряпка, сказал я Ингвиль, плюхаясь на диван. Она немного озадаченно посмотрела на меня, а я утробно засмеялся хо-хо-хо!
* * *
Я добежал до телефонной будки и вызвал два такси. Остальные ждали возле крыльца, болтали и пили. Я смотрел на них и думал, что это у меня мы сейчас разогревались перед вечеринкой. Дождь стих, но небо было по-прежнему затянуто тучами. Мы ехали по улицам, окутанным прозрачным сумраком, который возле Пуддефьорда внезапно рассеялся и открыл высокое просторное небо, но потом, на склонах у Сулхеймсвикена, между рядами бывших домов для рабочих, снова сгустился.
Было уже полдесятого. Мы опаздывали сверх допустимого; когда я спрашивал Ингве, во сколько нам приходить, он ответил, в восемь-полдевятого, но, с другой стороны, теряем от этого только мы, потому что другим знакомым и друзьям Ингве наше присутствие до лампочки. Я заплатил за одно такси, Юн Улав за другое, мы гуськом подошли к подъезду и позвонили в дверь. Открыл Ингве. На нем была белая рубашка в серую полоску и черные брюки, волосы он зачесал назад, но одна прядь падала на лоб.