Что было после я помню плохо. Преподаватель читал лекцию дальше, а я сидел, ничего не слыша, ощущая на себе заинтересованные взгляды сокурсников и смутно
сознавая, что, наконец, настал и мой день. День, который изменит мою жизнь! Разве не
ясно, для какой беседы приглашает к себе домой маститый ученый способного студента: не иначе, как речь пойдет о научном сотрудничестве и дальнейшей совместной работе на
кафедре
В добрый час, талантливый выпускник, большому кораблю большое плавание!
Боже, как я был тогда счастлив
В перерывах между лекциями я принимал заслуженные поздравления, гулко
билось сердце, знаменуя начало нового этапа моей жизни; я никак не мог дождаться конца
занятий, чтобы поделиться ошеломляющей новостью с моей мамочкой. А что скажет на
это вечно недовольная мной жена?!
Даже природа в тот день решительно приняла мою сторону: когда я в
единственном свадебном костюме отправился в гости к своему будущему научному
руководителю, куда-то исчезла слякоть, стало теплее, стройные белотелые тополя
блистали свежевымытыми стволами, празднично украшая оживленный проспект
адмирала Ушакова. Людей вокруг было много, но я никого не замечал. Иначе и быть не
могло наверное: ведь в тот момент я будущий крупный ученый не по земле шел, а
витал в небесах, издавая академические труды, выступая на симпозиумах и обсуждая на
равных со всемирно известными учеными дальнейшее развитие нашей лингвистической
науки.
Квартиру Ковалева я нашел сразу. Дом его, новый, улучшенной планировки, мне
очень понравился. Наверное, и я вскоре буду жить в таком же
Профессор меня уже ожидал, велел минутку подождать в прихожей, но приглашать
в свой рабочий кабинет не спешил.
Хочет принять меня в гостиной и познакомить со членами семьи, проникаясь
самоуважением, подумал я. А как же, ведь вместе работать
В прихожей мне бросились в глаза два большущих чемодана. Пожилая женщина, очевидно, супруга профессора, укладывала в них какие-то бумажные пакеты и кулечки.
Виктор Павлович, мельком оглянув меня, поцеловал жену и со словами:
Ну что, присядем на дорожку! показал рукой в сторону стула с высокой спинкой.
Но только стоило мне присесть, как он уже стал придвигать эти чемоданы ко мне:
Вперед! Главное сейчас не опоздать на вокзал.
Спускаясь по лестнице, я с трудом удерживал тяжеленную, будто камнями
набитую ношу. Декан держал в руках легкую авоську и всю дорогу до самой
троллейбусной остановки (неужели не мог заказать такси?) усиленно подбадривал меня:
Ничего, крепись, ты парень здоровый, для тебя такой груз семечки, только вот
зачем ты вырядился, как на Первомай не понимаю!
Было тяжело, чемоданы заплетались и били по ногам, а Ковалева не к месту
разобрало:
Видишь ли, дружок, доверительно делился он сокровенным, так мне
приходится нести и везти каждый раз в столицу И когда только эти гады насытятся?
Вот чем вынужден заниматься честный ученый, чтобы издать свой, позарез необходимый
47
для вашего брата-студента, новый учебник. А что время сейчас такое: не дашь ничего
не добьешься, ни учебников, ни диссертаций; вот уже и троллейбус, слава Богу
Стоило мне посадить декана на поезд, устроить в его купе массивные чемоданы, профессор мигом потерял ко мне интерес:
Спасибо тебе, голубчик, уважил старика, рад, что в тебе не ошибся ты, прям-таки, настоящий богатырь! Пожелай мне теперь доброго пути, и ступай себе потихоньку.
Приеду из Киева, расскажу, как доехал. Пока!
С вокзала я возвращался пешком. Было обидно и стыдно. Особенно унизительным
казалось, что для исполнения функций заурядного носильщика мне понадобился мой
единственный праздничный костюм А как суетился декан в переполненном
троллейбусе, как боялся, чтобы я не поставил на пол непосильную ношу:
Держи, держи осторожно: там стекло, овощи, рыба, еще пару минут и мы выйдем!
Домой не хотелось делиться с мамочкой, как на мне сэкономили рубль, чтобы не
заказывать такси Я шел по вечерним улицам налегке, курил сигарету за сигаретой, ощущая всем телом необычайную легкость после физических упражнений, заменивших в
тот день мне и несостоявшуюся беседу о будущем плодотворном сотрудничестве с
ученым педагогом, и знакомство с его семьей. Хотя, как знать, может и поработаем мы
еще вместе, когда он будет в очередной раз везти хабаря в столицу
Я шел в тот вечер так, как буду шагать впредь всегда: с виду уверенно, на самом
деле не ведая куда. И твердо знать, что ни с равнодушной ко мне лингвистикой, ни с
чем-нибудь другим, столь же экзотичным, мне не по пути. А раз так, то прощай, прощай
навеки, моя великая научная будущность! Будь ты не ладен, мой коварный скупой
профессор!
***
Где-то в 1996, когда я, в то время директор еврейской школы, был у мэра Херсона
Людмилы Коберник на полставки советником, проходила в столовой горсовета встреча с
Почетными гражданами города. Был я там как автор сценария, и сидел за столиком рядом
со своим бывшем вузовским преподавателем Виктором Павловичем Ковалевым, многолетним деканом литфака. Это было тяжелое время. Постоянные задержки зарплат и
пенсий, бешеная инфляция, повальная нищета. Погружение
Тогда в институтах еще не ввели платную форму обучения, и работники высшей
школы нуждались, как все. Профессор Ковалев был не очень доволен соседством с
бывшим студентом. Позднее я понял, в чем дело. Он говорил мне разную всячину: о
незадавшихся отношениях с проректором Юрием Беляевым, тоже своим бывшим
студентом, который хочет отправить его на пенсию. Стал рассказывать всякие истории из
своей жизни. Одна мне запомнилась особенно, а так как впоследствии он подарил мне
свою автобиографическую книжонку с красноречивым названием: «Покоя нет», показывающим главное, к чему он всегда стремился, позволю себе привести рассказ о
возвращении его, боевого офицера с войны, как он описывал это в своей книге:
«В июне 1946 года я демобилизовался и поехал в Херсон, к матери, уже
возвратившейся туда из Ставрополя, в котором ей довелось испытать «прелести»
немецкой оккупации.
Дорога домой запомнилась мне только одним, но весьма оригинальным событием.
Перед посадкой на поезд Киев Знаменка (прямые поезда на Херсон тогда еще не
ходили) я, выйдя на перрон, раза два прокричал, нет ли попутчиков до Херсона. Ко мне
подошел старший лейтенант летной службы и сказал, что он херсонец. Познакомились и
решили добираться вместе. А надо было в Знаменке пересаживаться на поезд до
Николаева, а там машиной до Херсона.
В Знаменке билетов на Николаев не продавали, но мой попутчик старший лейтенант
Бутузов как-то быстро узнал, что на путях стоит специальный вагон до Николаева, но
только для каких-то высоких военно-морских чинов с их семьями. Положение мне
казалось безнадежным. Но Бутузов, вдруг прищурившись, переспросил мою фамилию и
48
сказал: «Пошли в военную комендатуру, войдем оба, но ты остановишься у дверей и
будешь молчать». Объяснять, почему, пока отказался.
Мы оба в военной форме, у обоих на кителях изрядное по тому времени количество
орденов. Бутузов подошел в комендатуре к старшему по званию, помнится, майору и, наклонившись, что-то ему сказал. Тот с некоторым удивлением посмотрел на меня и
попросил показать документы. Я показал. Майор куда-то позвонил, с кем-то поговорил и
затем сказал: «Подождите, пожалуйста, в зале».
Бутузов мне ничего не объясняет, говоря о том, что надо бы потребовать и оркестр
для торжественных проводов.
Минут через 15 20 вбегает в зал лейтенант и громко спрашивает: «Кто здесь
капитан Ковалев?». Я отвечаю. И тут же получаю два билета.
Долго допытывался у своего попутчика, что он сказал майору, но он отмалчивался, улыбаясь. И только выпив честно заработанные сто грамм, ответил: «Я ему сказал, что
ты племянник министра путей сообщения». А министром тогда действительно был мой
однофамилец Ковалев».
Не знаю, почему он стал вдруг изливать мне свою душу: в прошлом у нас были не
безоблачные отношения, достаточно сказать, что на государственных экзаменах я получил
по его предмету, русскому языку, «тройку». И это при том, что все годы учебы он ставил
мне, исключительно, «отлично» и изредка «хорошо». Три других госэкзамена я сдал на
отлично, а вот эта «тройка» навеки подпортила мое учительское лицо. Причина была
понятна: в конце четвертого курса я отказался переписывать с «четверки» на «пятерку»
государственный диктант. Тогда переписывало человек двадцать, получивших за него
«неудовлетворительно». Мне же, и еще двум другим однокурсницам, ассистентка
предложила переписать работу на «отлично», чтобы не портить статистику: не может, мол, того быть, чтобы на курсе не было ни одного грамотного человека, должен же хоть
кто-то получить пятерку? Конечно, она поступала так по поручению завкафедрой. И я, отказавшись принять столь щедрый дар, невольно поставил его щекотливое положение.
Сказал, что весь смысл такого диктанта в начальном результате, ведь на второй раз я уже
свою ошибку не повторю. Текст, кстати, нужно было писать тот же, потому что эти
работы подлежали бессрочному хранению в институтском архиве. Девочки тоже
отказались. Вот эту мою максималистскую браваду профессор и припомнил мне на
экзамене. Причем, ответил я тогда на все вопросы, дополнительных не было, и когда
объявляли после экзамена оценки, я, твердо рассчитывая на «пять», не поверил своим
ушам. Пошел даже на следующий день к ректору с просьбой пересдать экзамен с
заочниками, у которых "госы" начинались через две недели. Но ректор Богданов стал
меня уговаривать: зачем тебе это надо? Ты что собираешься в аспирантуру? Какая тебе
тогда разница: тройка пятерка, все и так знают, что ты сильный студент. Да и других
преподавателей поставишь в трудное положение: им будет нелегко идти против своего
начальника.
Я сдался. Плюнул на это дело и пошел работать в школу учитель русского языка
и литературы с «пятеркой» по литературе и «тройкой» по языку. Но вот, сколько лет
прошло а так и осталась для меня эта история маленькой, но по-прежнему саднящей
занозой: единственная «тройка» за все годы учебы, и то на госэкзамене!
Наверное, были и у меня за десятки лет работы в школах свои непростые
отношения с учениками. Но чтобы я когда-нибудь вымещал их оценкой?! Так не уважать
себя, что даже не стыдиться это показать?
Спустя какое-то время после экзамена я все-таки нашел в себе силы спросить у
Ковалева при случайной встрече: за что?
А ты хорошенько подумай! отстраненно посоветовал он и вежливо откланялся.
Спасибо мстительному Виктору Павловичу за урок я его запомнил навсегда.
Собственно, за всю свою жизнь я могу припомнить только два случая явной
несправедливости по отношению ко мне на экзамене. Любопытно, что они происходили в
49
судьбоносное для меня время. Как я уже рассказал, на выпускном экзамене и, по
странному стечению обстоятельств, на экзамене вступительном, по истории. Причем, та
ситуация была интереснее, так как спустя много лет я получил при свидетеле!
подтверждение тому, что оценка моя была явно занижена.
Экзамен по истории был последним. И опять-таки, перед этим я получил по трем
другим экзаменам, включая сочинение, что было наиболее трудно, «отлично». Так что, на
экзамен по истории, которой я всегда увлекался и знал, наверное, получше других
предметов, я пришел в игривом расположении духа. Заигрывал с девушками, вел себя
крайне самоуверенно, а если учесть, что по чьей-то неглупой подсказке я приходил на
экзамены в парадной армейской форме, со всеми блестящими регалиями, подчеркивая тем
свой самостоятельный статус, то можно легко представить, какие эмоции мог вызывать
этот наглый юноша с еврейской фамилией у мужчин-преподавателей. Более того, когда я
сел перед экзаменатором, то стал небрежно вертеть в руках картонную карточку -
удостоверение, свидетельствующую об окончании армейского Университета марксизма-ленинизма, что было равносильно по тем временам предъявлению партийного билета.
Преподаватель, пожилой грузный мужчина с несколько обрюзгшим лицом, только
прищурился, взирая на подобные доблести. Я стал уверенно отвечать на вопросы билета, заметив, что сидящий за соседним столом другой экзаменатор, явно кавказской
внешности, внимательно ко мне прислушивается. Мне определенно везло: мало того, что
я знал предмет, но и билет попался ерундовый, так что в первом семестре можно было
«шить карман» на повышенную стипендию. Как сейчас, помню тот вопрос:
«Причины поражений Советской Армии начального периода Великой
Отечественной войны».
Да для меня это звучало как музыка! Ведь к тому времени я прочитал целый ряд
вещей Симонова, влюбился в героев Казакевича, был покорен простотой и стойкостью
обитателей планеты «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова
Я говорил о сорока тысячах комсостава, уничтоженных накануне войны в ходе
сталинских репрессий, о командирах полков и дивизий со средним военным
образованием, об отсутствии надлежащей войсковой радиосвязи и перекосе в сторону
телефонной вот откуда адские котлы и окружения Ну как тут было не вспомнить о
пресловутом «Пакте о ненападении», неудачной карело-финской, расформировании
тяжелых бронетанковых соединений, что дало возможность автору стратегии «Танки, вперед!» рассекать, как масло ножом, своими ударными группировками наши войска.
Экзаменатор-кавказец, потеряв всякий интерес к вяло отвечавшей ему абитуриентке, переключил все внимание в мою сторону, а меня несло и несло дальше, я пел, как соловей, пока не услышал слово «достаточно» и узрел перед собой мой экзаменационный лист с
оценками.
Вежливо распрощавшись, довольный произведенным эффектом, я вышел и только
в коридоре, с заслуженным удовольствием рассматривая свой документ, увидел, что мои
труды были оценены баллом «хорошо». Не стану описывать свое состояние в тот миг, скажу лишь, что, встретив через пару недель на улице, впервые после службы в армии, свою любимую учительницу Галину Никитичну (она учила меня когда-то украинскому
языку, а после была директором 10-й школы и председателем областного профсоюза
учителей), и рассказывая ей о своих планах получить педагогическое образование, не
удержался и похвастал, что сдал вступительные экзамены на «отлично» и только по
истории, которую принимал какой-то старый алкаш с красным носом, получил
заниженную «четверку».
Как его фамилия? поинтересовалась она, и когда я сказал ей, что, кажется, Жеребко грустно промолвила: Так я и знала это мой муж
Мне стало ужасно неловко, я принялся, было, извиняться, но что тут поделаешь: настроение и у нее, и у меня было испорчено.
50
Экзаменатор Жеребко, щелкнувший «четверкой» самоуверенного еврея по носу, на
нашем курсе не преподавал, так что его дальнейшая судьба осталась мне неизвестной.
Другое дело преподаватель-кавказец, который принимал экзамен по соседству с нами.
Армянин Авдальян, имени-отчества его, к сожалению, не помню, оказался приятным
душевным человеком. Он читал нам на первом курсе географию, вечно сокрушаясь, что
никак не защитит кандидатскую диссертацию. На оценки он был не скуп, его любили.
Почему я так подробно рассказываю об этом? Потому что эта история имела свое
логическое завершение.
Лет через 25 после описываемых событий прогуливался я как-то по улице
Суворовской со своим приятелем Васей Нагиным, работавшим тогда с моей подачи -