Доктор кивнул на пышнейшую бумажно-розовую гирлянду, из вазы ползущую вдоль стены, сложил выигрыш в кошелёк и собрался было идти в прихожую за шубой и шляпой, но пастор вился вокруг, не пуская.
Хотя бы выпьем вдвоём, ведь вы сами желали тогда, в крепости, напиться
Вам уже довольно пить, отче, может, мне стоит проводить вас до дома?
О, да! обрадовался пастор, наивно полагая, что вот дома-то и ждёт их самое интересное.
Фриц, кыш!
Белая, с коготками, рука приподняла пастора за шкирманчик и решительно отставила от доктора в сторону.
Кыш, и чтобы мы тебя больше не видели! решительно проговорил старший и первый камергер Лопухин и тут же порывисто и страстно заключил доктора в объятия и в облако духов, винного перегара и золотистой пудры. Ах, Яси, Яси, соседушка! Прав я был, что не поверил в ту твою московскую смерть! Герои не умирают, и боги не умирают
О, этот был ещё пьянее пастора. Ван Геделе осторожно приобнял красавца за плечи, ведь камергера не отряхнёшь прочь от себя, как бы пьян он ни был.
И кто же ты теперь, в новой жизни, по ту сторону Стикса? спросил, чуть отклоняясь, но не разжимая объятий, прекрасный Степан.
Доктор оглянулся пастора след простыл, сбежал, убоявшись золочёного дебошира.
«Кто же отвезёт меня домой? подумал, тоскуя, доктор. Ведь с выигрышем не пойдёшь по улицам пешком, здесь только того и ждут. Что ж, сяду на хвост этому пьянице».
Я третий Леталь на Заячьем острове, сказал он Степану, грешным делом желая того попугать.
Но камергер несказанно обрадовался и стиснул доктора ещё крепче прежнего:
Так это ты! Соседушка, мой свет! Фортуна, нежданный подарок!..
От обращения «мой свет» доктора привычно замутило.
Лопухин же выпустил его, и осоловелые маслинные глаза вдруг за мгновение сделались разумными и ясными, заблестели, как чёрная вода, схваченная холодом:
Пойдём, пошепчемся, чтобы не при всех. Давай взойдём на балкон
На балкон зимой?
Нас завернут в шубы, и он крикнул в полуобороте слуге. Мальчик, наши шубы! Пойдём же, Яси, клянусь, не пожалеешь.
Полукруглый балкон был расчищен от снега. Здесь даже горели две масляные неяркие лампы. Прибежал слуга, накинул обоим гостям на плечи шубы и канул, как не был. Красавец Степан раскурил трубочку, запахнулся поплотнее в пушистый мех.
Теперь нас не слушают, и мне довольно придуриваться. Я ведь не так и пьян. Хорошо, что ты это оказался именно ты, Яси!..
Доктор смотрел на этого человека, одновременно завидуя и чуть-чуть жалея. Камергер Лопухин был старше его, но выглядел куда моложе и лучше, точёный греховодник без возраста. Он сдвинул маску на лоб, как будто нарочно хвастаясь гляди, каков. Ни морщин, ни мешков под глазами, округлые нежные щёки и детские румяные губы, всегда чуть приоткрытые, словно произносящие бесконечную наивную букву «о». Как будто он продал дьяволу душу за вечную прельстительную молодость.
Но он разменял, даже не душу, репутацию, доброе имя, и с Москвы, и ещё до Москвы. Камергер Лопухин когда-то уступил жену Нати своему высокому патрону, обер-гофмаршалу Лёвенвольду, отдал в вечное пользование. Запродал в метрессы, в шпионки. Степана звали уничижительно куколд, или месье Роган, то ли в честь рогов, то ли в честь такого же французского герцога-сутенёра.
«Царь Пётр навязал этот брак и мне, и ей, и мы с нею вправе не хранить друг другу верности», так говорил камергер Лопухин, принимая от жены очередного бастарда.
Над ним потешались, но сам он и в голову не брал, ничуть не печалился, король-олень, ведь дамы при дворе столь охотно жалели бедняжечку и молоденькие, и накрепко замужние. Такой хорошенький и такой невезучий!..
«Не тебе судить его, и не тебе его жалеть, сам себе напомнил Ван Геделе. Ты давно ничем не лучше этого самого Степаши».
Скажи ещё раз, ты тот тюремный лекарь, что снял полдома возле нас, в конуре на Мойке? переспросил Степан, склоняя голову, и вороные кудри его, без единой седой пряди, текуче перелились по вороту шубы как чёрная зимняя вода. Это точно ты?
К вашим услугам, Степан Степаныч, подтвердил доктор и улыбнулся.
И Степан тоже невольно улыбнулся в ответ.
То-то тантхен будет рада!.. Степан затянулся и одно за другим выпустил несколько колечек, забавно складывая губы. Она-то всё хлопотала, как договориться ей с новым жильцом. А это ты, её маленький Яси
Тантхен? переспросил доктор.
Тантхен Степана Лопухина была старая царица, Евдокия Лопухина, впрочем, давно мёртвая. И вроде бы всё.
Не та тантхен, не та, не дёргайся! рассмеялся Степан. Увидишь! И точно будешь рад. Мой Стёпушка, как увидал тебя сразу за ней умчался. Уже вот-вот, Яси.
И тут доктор понял, о ком же говорит камергер. Матушка жены его, Нати Лопухиной, урождённой Балк, ведьма Модеста Балк. Балкша. Ему, Степану тёща, но тот, видать от большой любви, зовёт ее тётушка, тантхен. Что ж, где Балкша там всегда и большая любовь
«Сколько же лет ей уже сто, как черепахе?»
На балкон взбежал младший Степашка впрочем, неотличимый от старшего, как доппельгангер.
Тётушка, сюда, они тут!
Доктор невольно зажмурился. Это ведь страшно увидеть ту, кого так сильно любил, через двадцать лет. За двадцать лет термит в труху разъедает деревянный дом и вода точит в камне глубокую борозду.
Неужели так страшно, Яси?
Он открыл глаза. Снежинки, как золотые пчёлы, как мотыльки с опалёнными крыльями, кружили в ореолах матовых фонарей. Два одинаковых кавалера, стройных, чёрно-золотых, встали за её спиною, двойники, отражения друг друга. Свита. Ведьма тёмная тень, силуэт на фоне неяркого пламени, откинула капюшон и спиральные локоны, серебро и чернь, взметнулись на ветру, словно ожили горгонины змеи.
Постарела, да? Омерзительно, правда, Яси?
Двадцать лет, как они не виделись. И пятнадцать лет с тех пор, как минул год проклятый двадцать четвёртый. Тот, где были для неё эшафот, кнут и страшный город Тобольск.
Она не рассыпалась, ведьма, не стала трухой, горькой бороздою в камне. Разве что чёрные змеи кудрей переплелись с серебряными. Но остались прежними тонкая талия шахматной фигурки и синий яд глаз.
Доктор взял её руку в шёлковой перчатке с перстнями, надетыми поверх. Поцеловал перчатку амулет гри-гри, белый, замшевый, выполз из рукава на запястье, и доктор и его поцеловал.
Признайтесь, вы продали душу дьяволу за вечную молодость, ведьма Модеста?
Давно уж, Яси, ты же знаешь, рассмеялась она, и глаза её вспыхнули, как спиртовое пламя.
4
Sang royal
Выпал снежок, и мороз сделался чуть помягче оттаяли и заорали на деревьях неугомонные вороны. Деревья вдоль набережной утопали в снегу, словно в кружеве.
Возок обер-егермейстера остановился возле дома цесаревны Лисавет.
Цесаревнин особняк, на краю Царицына луга, был выстроен когда-то астрологом и чернокнижником Яковом Брюсом и славился прихотливой бестолковостью планировки. Лисавет, получившая чудо-особнячок в наследство от знаменитого колдуна, любила повторять, что устройство дома, как зеркало, отражает её характер, капризный и взбалмошный. И ведь правду говорила при дворе репутация у цесаревны была не сахар: пьяница, дебоширка, грубиянка. Лисавет спасало от монаршего гнева её положение незаконной дочери почившего монарха. Эта незаконность, безобидность, невозможность претендовать на престол и выручали каждый раз прекрасную дебоширку от неизбежного удаления в монастырь. И ещё кое-что её выручало, но об этом даже шёпотом ни-ни.
За хороший характер содержание цесаревне жадничали, и половина комнат стояли зимою мёртвые, нетопленные. Но сегодня Волынский даже подивился в каждой печке весело плясал огонь и в вазах вместо восковых красовались живые ароматные фрукты.
По случаю протопленных печек дежурному шпиону никак было не влезть в трубу и бедняга сидел в неработающих напольных часах в гостиной, скрючившись в три погибели. Слышно отсюда было замечательно, но и опасность разоблачения удваивалась, а как ныли колени
Цесаревна Лисавет приходилась Волынскому давнишней патронессой. Когда жив был царь Пётр, и Лисавет была у папеньки любимая дочка, Артемий Петрович всячески заискивал перед девочкой, просил её в письмах «о материнской милости». Он присылал из Астрахани осетров для неё в причудливой двенадцатизвёздной чешуе и на балах танцевал и с нею, и с матерью её, императрицей Екатериной. И первую невесту для князя Волынского сосватали когда-то именно матушка Екатерина и её преданный секретарь, Виллим Иванович Монц.
Пётр умер, умерла Екатерина, и звезда балованной дочки мгновенно закатилась. Но Артемий Волынский остался верен прежней дружбе просто от того, что запас карман не трёт. И, как старый картёжник, он знал, что козырем может когда-нибудь да сделаться любая карта.
А для Лисавет он был талисман, человек из детства, из le règne de papa, и всем своим видом напоминал о прежней воле, о всём хорошем, что было и прошло. Ведь нынешняя воля её была муляж, как те восковые яблоки в вазах, ничего не значила, ничего не стоила, ничего не обещала.
Во всём ты, батюшка, нашего герцога повторяешь, цесаревна вышла к гостю, ещё сонная, с чуть припухшими веками, округлая и грациозная, словно английская глазастая кошка. Где он, туда и ты. Он ко мне повадился хаживать и ты зачастил. Верно говорят, что скоро везде ты его заменишь. И не только со мною рядом
Дайте угадаю Волынский поцеловал протянутые к нему пухлые, с младенческими перетяжками, руки. Тот недавний санный след, что пролёг от вашего дома, он от саночек посла Шетарди?
Как в воду глядишь! рассмеялась Лисавет. Примчался раненько, разбудил нас. Садись, Тёма, в ногах правды нет. Она уселась в кресло и жестом пригласила гостя в соседнее. Ты свои мне сплетни расскажешь, я тебе те, что Шетарди для меня в клюве принёс.
Я сплетенками небогат, притворно вздохнул Волынский, всё больше по политике, а вашему высочеству она скучна. Вот разве что Принц Антон Браунгшвейгский с тех пор, как юная принцесса Анна предпочла его юнгер-дюку Петеру Бирону, на радостях демонстрирует при дворе дерзостную фронду. Герцог наш не переносит чёрного цвета так принц Антон который день при дворе в чёрном. И так забавно рычит, когда ему напоминают про придворный регламент!.. Мол, отныне регламент ему не указ.
Признайся, Тёма, ты его вдохновил?
Артемий Петрович потупил глаза, невинно поднял брови, давая понять, что да, но не произнося вслух.
А у меня сплетенка тоже про герцога, проговорила цесаревна, сплетенка-загадка. Вот послушай. Шетарди, едва лишь вручил свои грамоты, устремился дружить с нашими высокими персонами Бироном, Мюнихом и Остерманом. Остерман, конечно, сразу от него спрятался и слугам велел говорить, что он болен. Мюних тоже не стал с послом разговаривать на львиную долю оттого, что по-французски он не понимает, хоть и врёт всем, что понимает в совершенстве. Наш Шетарди желал говорить без переводчика, тет-а-тет двигать профранцузскую политику и фельдмаршал подобной интимности не сдюжил. А вот герцог Он ведь дружит с де Барантом, и всем пересказывал роман Кретьена де Труа, и шепчется по углам с Лёвенвольдом тоже по-французски. Но когда посол разбежался к нему со всею своею любовью герцог сказал только, по-немецки: «Я совсем не знаю вашего языка», повернулся на каблуках и был таков. Вот что это было, Тёма?
Ответ так прост, ваше наивное высочество. И герцог, и Остерман давно и намертво запроданы Австрийской Цесарии. Куда там французику! И потом, слыхали ли вы тот язык, на котором герцог говорит с Лёвенвольдом? Послу не разобрать сего наречия.
Это лоррен, подсказала осведомлённая цесаревна, герцог говорит вместо французского на лоррене. Я помню одну поговорку нужно крепко любить собеседника, чтобы разбирать его лоррен.
И Лисавет беззвучно хохотнула.
Возможно, герцог убоялся позора посол не настолько им очарован, чтобы разбирать его лоррен.
Ты плохо говоришь о своём покровителе, Тёма, упрекнула Лисавет. Герцог добрый человек и друг нам обоим. Вчера он прислал мне дрова и фрукты. Он знает, чем порадовать женщину.
Радовать женщину главная обязанность герцога, усмехнулся Волынский. Возможно, он верит, что настанут времена, когда и вы в величии своём не оставите его самого без дров и без фруктов.
Вот и разгадка отчего пылают печи в каждой комнате и в вазах покоятся благоуханные дары Цереры.
А я-то полагал, что расщедрилась Дворцовая контора, сказал он наугад, и наугад угодил в цель.
Цесаревна зло сощурилась.
Дождёшься там!.. А теперь, как Лёвольд прослышит про герцогские дрова, и последнее у меня отхватит.
Люди более всего жестоки к тем, кого когда-то обидели.
Волынский припомнил, как Лёвольд почти сразу после смерти Петра переметнулся от Лисавет к её матери, овдовевшей царице Екатерине. Перепродал себя. Он был невероятно похож на её казнённого Монца, и царица, всё время пьяная, так и звала его до самого конца Виля, Виля
Не угадал, Тёма, отмахнулась Лисавет. Он герцога ревнует. Помнишь матушкину коронацию?
Как же не помнить Одно из немногих добрых чудес, кои бедному человеку на своём веку довелось повидать
А помнишь, как Лёвенвольд, тогда он был камер-лакей, раскопал в какой-то приёмной или на антресолях то ли писаря, то ли секретаря и всюду таскал его с собой, как кот таскает в зубах пойманную мышку? Даже матушке, пользуясь её добротой, он представил свою находку как великого, уникального знатока псовой охоты. Я помню, как мама смеялась наконец-то нашего злого мальчишку настиг coupe de foudre. Правда, секретарь тот был поразительный красавец. Да он и сейчас ещё поразительный красавец.
Догадываюсь, как звали того секретаря. Я, помнится, даже присутствовал при том, как эту находку представляли её величеству.
Волынский вспомнил неуклюжего молодого человека, что-то смущённо лепетавшего на приёме у матушки Екатерины. Что-то про охоту и прибылые пальцы у собак Этот пентюх имел некоторый успех, и привёл его буквально за руку, да, камер-юнкер Лёвенвольд.
Его звали вовсе не так, как сейчас, милый Тёма. Его имя было Эрик фон Бюрен, а сейчас за такое обращение он даст тебе по лбу.
Лисавет рассмеялась, кокетливо облизнула губы уютная, милая, ну, совсем как те бархатистые, крутобокие, круглоглазые котята аглицкой породы.
Артемий Петрович смотрел на цесаревну, поглощённую столетней давности сплетнями, и думал:
«Легкомысленна, труслива, глупа. Эта карта вовек у меня не сыграет. Дура никогда не решится на оверкиль, так и будет по гроб жизни радоваться дровам и фруктам. От щедрот остзейского выскочки, бросающего ей объедки со своего стола. И будет рада вдобавок, что он не её за этим столом сожрал».
Вот скажи мне, Тёма, как человек, близко знающий герцога, чего мне ожидать? спросила вдруг Лисавет и с отчаянной прямотой взглянула собеседнику в глаза. После того как принцесса Анна отказала его сыну и назло пошла замуж за браунгшвейгца, выходит, я у него следующая? Ты много говорил о том, что герцог повторяет Годунова. Не отпирайся, я знаю мой Лесток всё мне рассказывает. Что, мне приготовиться прикажешь, теперь и меня придёт герцог сватать за малолетнего дюка Петера?
Ваше высочество Волынский приподнялся в кресле и широким жестом обвёл гостиную. Видится мне, что пылающие жарко печи и лежащие в вазах дары Цереры предупреждают вас именно об этом. Вскоре патрон мой падет к вашим божественным ногам и попросит вашей руки для своего маленького герцога. У вашего высочества, бывшей невесты самого короля Луи.
Цесаревна заметно помрачнела при упоминании об упущенном некогда Луи.
Не бойся, Тёма, я знаю, как ему отвечать, произнесла она с какой-то угрозой.