Вот как вы это называете? Вызывающе себя ведет?
Я никак это не называю. Мы с ней провели вместе едва ли час.
Но у вас же должно было сложиться впечатление.
Ничего такого, чем я считала бы нужным поделиться.
Послушайте. Я не ожидал, что она приедет сейчас. У меня непростой период и заниматься непослушным ребенком времени совсем нет.
Этот, как вы говорите, «ребенок», ответила я, с трудом контролируя голос, ваша дочь.
А что я знаю о том, как быть родителем? Год назад я даже не знал о ее существовании.
Отвращение во взгляде мне скрыть уже не удалось.
Ладно, признал он, не надо было так говорить. Не поймите меня неправильно, я хочу все сделать как полагается. Но прямо сейчас я в критической ситуации: мне пришлось сократить персонал, перенести офис, и я буду проводить здесь гораздо больше времени. И, признаться честно, знай я об этом заранее, вас бы здесь не было.
Я вскочила на ноги:
Если вы дадите мне день, я найду другое место и уеду.
Да бога ради! Сядьте.
Я не останусь там, где меня не желают видеть.
Он раздраженно фыркнул, всем видом выражая недовольство.
Фэрфакс был прав, Софии нужен репетитор, но что куда важнее ей нужен кто-то, с кем она сможет общаться и кому доверять. Я спросил, как вы ей. Она сказала, сносно.
Не удержавшись, я рассмеялась.
Довольно экстравагантная похвала от тринадцатилетнего подростка.
Мой собеседник тоже слегка улыбнулся.
Просто не путайтесь под ногами, идет? И не выходите за территорию, там слишком дикие места. Я не смогу нести за вас ответственность. Пляжа это тоже касается. Ясно?
Не путаться под ногами и не бродить по лесу. Думаю, я поняла.
И никаких посетителей и постов в соцсетях обо мне, Софии или ком-либо отсюда. Одно фото в сети и вы уедете.
Я и не собиралась.
В таком случае мы друг друга поняли. Хорошо. Он поднялся на ноги, и я встала следом. Рочестер протянул мне руку: Добро пожаловать в Торн Блаффс, Джейн.
Так он все-таки знал, как меня зовут. А я была готова поставить кругленькую сумму против этого.
Я пожала протянутую руку, и теплые сухие пальцы крепко сжали мою ладонь. Что-то вздрогнуло внутри, как от электрического разряда. Но тут его телефон завибрировал.
Доброй ночи, пожелал он и отвернулся, нажимая на кнопки.
Выйдя из комнаты, я направилась обратно на кухню. Отис поспешно отложил самокрутку:
Ну, как все прошло?
Какого черта ты ему сказал, что мы выросли вместе?!
О. Вот дерьмо. Не думал, что это выплывет.
Выплыло. И рано или поздно обязательно бы выяснилось. Боже мой, Отис! О чем ты только думал?
Решил, что, может, тогда он станет лучше к тебе относиться. Ну, знаешь, если б мы с детства были знакомы. А потом, когда ты уже окажешься здесь, я думал, он тебя и не заметит. Но все же хорошо? Он не выгнал тебя или что-то в этом роде?
Пока нет. Но если что, не удивлюсь. Но вряд ли стоит ждать, пока он решит меня выгнать. Лучше мне поискать другое место на лето.
Нет-нет, я все решу! В голосе Отиса послышались лихорадочные нотки. Скажу ему, что это я во всем виноват. Тебе не придется уезжать, обещаю!
Прости, Отис, но я больше не могу верить ни единому твоему слову. И не дожидаясь, пока неизбежно смягчусь и передумаю при виде его расстроенного лица, я выскочила из дома.
В коттедже я взволнованно проиграла в голове беседу в зале. Какой странный человек. Заносчивый, грубый. Пороховая бочка, а не характер. В том, что он способен на насилие, я практически не сомневалась.
Но на убийство?
Вероятно. Ну или, по крайней мере, довести жену до отчаянной меры в виде самоубийства он мог. Ее отсутствие уж точно не повлияло на его аппетит.
Мне вспомнилась та искра, пронзившая меня, электрический разряд или что угодно, когда Эван Рочестер коснулся моей руки. Что, черт возьми, это было?
А потом меня начало трясти. Даже хуже: будто тело хотело вырваться из кожи. Затем произошло нечто еще более странное, хотя и не совсем незнакомое. Перед глазами все начало расплываться, и у одного глаза взорвалась крошечная желтая звездочка, за которой последовали гораздо большие, и вскоре я видела только ядовито-оранжевые всполохи, зигзагами танцующие перед глазами. Мигрень.
Технически не настоящая мигрень не жуткая головная боль. Такое называлось визуальной мигренью, но все равно странная штука, вызывающая галлюцинации и мучительно дезориентирующая. Эти взрывающиеся звезды перед глазами. Зигзаги ярких цветов.
У мамы такое тоже было. Она называла их посланиями с других планет. Что ж, инопланетяне, похоже, пытались передать мне очень срочное сообщение:
«Идиотка. Ты. Просто. Идиотка. Неужели история с Джереми ничему тебя не научила?»
Я упала на кровать и крепко зажмурилась, но зигзаги и сверхновые продолжали плясать прямо под закрытыми веками. Теперь мне привиделся и сам Джереми Кэпшоу. Мужчина, в которого я была влюблена. По уши, до безумия влюблена. Какая яркая картинка: художник, такой поэтически-стройный, в заляпанных краской джинсах, за работой над одним из своих бурых холстов, которые, как я думала, отражают что-то темное и волнительное в его душе.
Взорвалась еще одна звезда, показывая мне лицо Холли Берген. Моей лучшей подруги. Незабываемо прекрасной, с густыми волосами, каштановыми с земляничной искоркой, гибким телом танцовщицы. Доброй ко всем людям и животным. Вспоминаю, как мы жили в той обшарпанной квартирке в Вильямсбурге, где лифт вел себя как плохой пес и редко откликался и где тараканы были настолько наглыми, что им не помешал бы поводок. Морозный День святого Валентина, когда древний котел отопления наконец испустил дух, и мы обе жались у плиты, закутавшись в куртки, и Холли читала по линиям на моей ладони.
«Ого, дорогая! Да у тебя самая длинная линия любви из тех, что я видела! Это значит, что ты найдешь вечную любовь. Я даже сейчас слышу ее немного безумный смех, когда она показывала мне свою ладонь: Не то что у меня обрубленное нечто!»
Кадры памяти замелькали дальше, как при перемотке. Теперь я жила с Джереми в его лофте в Бушвике, лежала на футоне после долгих занятий любовью. Зазвонил телефон, и чей-то чужой голос сообщил, что звонят из больницы Нью-Мерси в Лоувуде.
Помню, как я бросилась туда и меня встретил измотанный молодой хирург с черными кругами под глазами. Рентген показал огромную опухоль, напоминающую смертоносного паука, в правом легком моей матери.
Мама подняла на меня полные ужаса глаза: «Солнышко, я хочу домой. И пообещай, что больше никогда не заставишь меня сюда вернуться». Я пообещала.
Мигрень все нарастала. Ленты в виде молний лились потоком, одна за другой. Я прижала ладонь к глазам, но они не исчезали, принося с собой лишь больше воспоминаний.
Теперь я проводила все выходные в Нью-Джерси, ухаживая за мамой. Джереми был таким понимающим, и я любила его за это все сильнее. Как-то мягким теплым днем в марте, когда маме стало немного полегче, я успела на ранний воскресный поезд в Нью-Йорк. Хотела проскользнуть в квартиру и устроить ему сюрприз, пока он не проснулся.
«Идиотка. Ты. Идиотка», продолжали писать инопланетяне на обратной стороне век.
Тогда я открыла дверь и замерла на пороге, увидев на кухне две фигуры. Одну обнаженную, в одних боксерах, а другую в золотисто-фиолетовом кимоно, которое я привезла из Киото. Боксеры прижимались к спине кимоно, обнимая, и кимоно извивалось, как ящерица. Потом последовала шутливая борьба.
И вот уже Холли бежала за мной: «Дорогая, мы не собирались. Мы не хотели тебе говорить, пока, ну, ты понимаешь, твоя мама» «Пока что? шипела я. Пока не умрет?»
Помню, как обожгло руку, когда я залепила ей пощечину, и ее испуганный крик. И другой звук смех. Смех Джереми.
Теперь мигрень немного поутихла. Яркие огни стали тускнеть и наконец пропали, как и ленты в виде молний, эти сообщения с Марса.
Я села. Меня до сих пор немного потряхивало. Почти целый год я запрещала себе думать об этом, но встреча с Эваном Рочестером каким-то образом всколыхнула воспоминания.
«Бедная сиротка».
Я так и не рассказала маме, что случилось с Джереми, но, видимо, из моего разбитого сердца сочился яд, потому что мама быстро угасла. К июню она похудела до неузнаваемости, почти высохла: кожа стала цвета старого воска, плоти почти не осталось, даже ее милый курносый носик теперь скорее напоминал клюв попугайчика.
Как-то днем к концу сентября я поднесла к ее губам стакан теплой воды с трубочкой, и она, сделав глоток, пробормотала:
Джоан
Это не Джоан, мам. Это я, Джейн.
Она покачала головой.
Как-то раз пришло письмо. Для Джейн.
Письмо? От тети Джо?
Это был ее почерк. Ее «н» всегда было похоже на «п».
И что было в письме?
Я не открывала. Порвала. И смыла в туалет.
Почему, мама?
Она снова покачала головой, засыпая. А к вечеру ее дыхание стало резким и рваным, и каждый вдох давался все тяжелее. Я держала ее высохшую руку в своей, крепко сжимая, и мне показалось, что я почувствовала слабое ответное пожатие.
Мама, пожалуйста, не уходи, умоляла я. Не оставляй меня.
Но она только вздохнула, легко, как спящий ребенок. А потом я осталась одна.
Меня наконец перестало трясти, и я мысленно велела себе собраться. Да, я осталась сиротой, но ребенком меня уже сложно было назвать. И не за что жалеть. Не надо было показывать Эвану Рочестеру то, что я чувствую.
Физически он очень привлекателен, пришлось признать. И, в конце концов, он женился на одной из самых прекрасных женщин в мире. Но меня он не интересовал. Тот удар током от прикосновения был вызван просто жаждой любого физического контакта.
Я вновь подумала о полном отсутствии каких-либо напоминаний о Беатрис Рочестер в зале или в любой другой комнате, кроме Морской ее любимой. Один белый шезлонг, и все.
Почему его оставили?
Поместье хранило свои секреты, я не сомневалась. И в этой комнате они тоже были. Может, мне удастся разгадать какие-то из них. Выяснить, что на самом деле случилось с Беатрис в день ее исчезновения, в их годовщину свадьбы. Какая дикая мысль. Но с каким воодушевлением я это предвкушала!
Чувствуя себя выжатой как лимон, я уже собиралась переодеться в ночную рубашку, но на крючке в ванной, где она осталась вчера, ничего не было. Но я же точно вешала ее туда Машинально я бросила взгляд на стеклянные двери. Что-то мелькнуло в темноте.
Только лунный свет и ветви.
Ничего больше.
Беатрис
Торн Блаффс, 17 декабря
Позднее утро
В голове раздается голос: «Беатрис, ваша массажистка здесь. Ждет в Морской комнате».
Голос не в голове. Он звучит по переговорному устройству это парень в золотых очках.
У тебя нет времени, шепчет Мария. Тебе нужно найти лезвие. Пустить кровь. Помни про план.
Заткнись, заткнись! кричу я. Мне нужен массаж. Меня всю трясет, и я боюсь следовать плану.
Что-то не так, миссис Беатрис? спрашивает Аннунциата, пришедшая отвести меня в Морскую комнату.
Она что, прочитала мои мысли или я говорила вслух? Не могу думать. Туман в мыслях слишком густой. Но тут слова все же находятся.
Все в порядке, отвечаю я. Я готова.
Аннунциата отводит меня вниз по лестнице в комнату с поблескивающим светом: массажистка уже разложила свой стол. У нее волосы цвета ржавчины и квадратный подбородок.
Доброе утро, миссис Рочестер. Меня зовут Бренда. Как ваши дела? От света из больших окон у нее появились лимонные веснушки. Я складываю ладони вместе, точно в молитве. Массажистка делает то же самое. А затем, встряхнув, распахивает белое полотенце, чтобы я завернулась в него. Но мне незачем прятаться. Развязываю пояс халата, который шелковой лужицей растекается по полу, и ложусь лицом вниз на массажный стол.
Белое полотенце накрывает меня сверху. Бренда предлагает мне понюхать бутылочку:
В этом лосьоне два основных масла: кориандр и горький апельсин.
Вдыхаю съедобный запах. Во рту пересохло, точно в пустыне.
Вам нравится, миссис Рочестер?
Да, спасибо, с трудом нахожу я слова.
Веки тут же опускаются, точно жалюзи, когда прохладная жидкость льется на плечи и вниз по позвоночнику, а умелые пальцы начинают разминать тело. Полотенце поднимается, я переворачиваюсь на спину, и меня снова укрывают. Больше масла и Бренда переходит к моим ногам, таким необыкновенно длинным: сейчас я мурлычущая кошка. Массажистка разминает, гладит, вызывая приятные ощущения, начиная с подъема стопы.
Снаружи слышится голос: это парень в золотых очках, который теперь для нас готовит, выговаривает что-то одной из собачонок.
Он вышел с кухни, шепчет Мария Магдалина. Быстро туда!
Нет. Мне слишком приятно
Шевелись, глупая курица!
Я сажусь, сбрасываю полотенце и спрыгиваю со стола.
Довольно.
Но мы еще не закончили. Вы передумали? Голос Бренды дрожит, она боится, что ее больше не позовут.
Подхватываю халат и накидываю на плечи, чувствуя, как волнами накатывает ее беспокойство.
Торопись, Беатрис!
Быстро бегу вверх по ступенькам, сердце испуганно колотится. Останавливаюсь перед дверьми кухни и старательно прислушиваюсь, но, кроме посудомоечной машинки и скрежета когтей собаки, больше никаких звуков нет. Захожу, и собачка виляет хвостом при виде меня. Гермиона. Та, с протезом вместо ноги.
Мой тюремщик искусен, он дал ей новую ногу. Он хочет, чтобы все считали его очень добрым. Я прохожу мимо Гермионы и дергаю за ручку ящика, в котором хранятся ножи, но он не поддается, даже когда я тяну изо всех сил. Заперт накрепко. Как и все ящики и шкафы все заперто.
Твой тюремщик теперь прячет острые вещи, напоминает мне Мария. Чтобы ты не могла защититься.
Чувствую, как внутри поднимается крик, бурля в горле. И тут слышу шум воды, сливающейся из посудомоечной машины: подбегаю к ней и открываю, морщась от горячего пара. Снаружи, в кладовой, слышатся шаги. Быстро-быстро я хватаю серебристое лезвие нож, а затем захлопываю дверцу и подхожу к холодильнику. Открываю.
Привет, Беатрис. Хотите чего-нибудь? спрашивает парень в очках. Он уже не юнец, и красавцем его не назовешь. Небритый, волосы торчат, глаза молочно-голубые. Приготовить вам что-нибудь? Мне не сложно.
Я достаю нектарин и вгрызаюсь в мягкий фрукт, так что сок стекает по подбородку. Закрываю дверцу холодильника и оборачиваюсь, видя, как глаза парня превращаются в блюдца, а рот открывается. Он разворачивается на пятках и бросается прочь из кухни, как напуганный щенок.
Сеньора! вскрикивает женщина с косами, и ее глаза тоже становятся круглыми. Халат на мне распахнулся так дело в этом? Плевать. Когда меня переодевали в гримерной, я часто находилась там обнаженной, меняя нижнее белье.
«Быстрее, Беатрис!» подгонял меня модельер. На мне ничего тогда не было, как и на других девушках или парнях, и никто внимания не обращал.
Аннунциата берется за пояс халата и туго завязывает его на мне.
Джакузи, Беатрис, шепчет Мария. От нее кровь бежит быстрее.
Пожалуйста, включите джакузи, прошу я Аннунциату. Погорячее.
Сделаю, миссис Беатрис. Пойдемте со мной.
Иду за ней наверх, чувствуя, как острый конец ножа упирается в бедро. Она его не найдет. Она не знает, что он там.
Глава шестая
«Вина и музыки просил я крепче и громче, чем вчера».
С этими словами в голове я проснулась следующим утром. Вот что Эван Рочестер сказал, когда я вошла в зал. «Вина и музыки просил я крепче и громче, чем вчера». Приняв контрастный душ и одевшись, я стоя съела маффин в своей кухоньке и взяла чашку кофе к компьютеру. Набрала крутящуюся в голове фразу в строке поиска.
Строка из поэмы поэта-прерафаэлита Эрнеста Доусона о мужчине, одержимом своей мертвой возлюбленной. Он развлекается, стараясь позабыть о ней, танцует, пьет, заводит романы направо и налево, но когда все заканчивается и он остается один в ночи, то понимает, что его душа все еще принадлежит его погибшей возлюбленной, Синаре.