Они отправились на Гору снова, но в этот раз их ждали. В сверкающем дворце Зируса, верховного бога с крокодильим взором, их поймали стражи-атланты и бросили в ноги господину. Вожди стали молить о пощаде. Зирус спросил: «Что же толкнуло вас воровать у меня?», и тогда самый смелый, самый бесхитростный из пленников сказал просто: «Мы плохо живем. А вы хорошо. Это несправедливо». Казалось, за такое Зирус должен был убить несчастных, но ответ неожиданно ему понравился. Поговорив с вождями еще немного, он промолвил: «Я понял», отпустил их и глубоко-глубоко задумался. Зирус прежде не знал такого слова «справедливость». Никто из богов не знал, просто потому, что с несправедливостью на Святой Горе не сталкивались. Здесь верили: тот, кто трудится изо всех сил как трудились пещерные жители, добывая пищу и обогревая друг друга, просто не может «плохо жить». Поэтому встреча изменила не только людей, но и богов.
Решив, что люди правда заслуживают помощи, Зирус и принес в наш мир волшебство. Он отметил тех дерзких вождей и еще нескольких понравившихся младенцев знаками на запястьях горящими стрелами и наделил особыми силами. Могущественными: создавать огонь, летать, находить подземную воду, исцелять, предвидеть судьбу. Так, казалось ему, он восстанавливает справедливость. Ту, о которой пока слишком мало знал. Увы, Зирус переоценил людей: через несколько поколений они возгордились. Волшебники сговорились и решили напасть на Святую Гору, чтобы взять оттуда что-нибудь еще. Конечно, у них не получилось, ну а рассерженный Зирус в наказание ослабил их магию: отнял полеты, и власть над пламенем, и все, что могло причинять сильный вред. Тогда же ввел первое правило: рано или поздно волшебники теперь становились калеками и сходили с ума. Люди присмирели. Жизнь продолжилась. Демос волшебника больше не считался даром, чаще отсроченным проклятием.
Шло время, волшебники продолжали рождаться то там, то тут. Люди уже не жили в пещерах, огонь добывали без колдовства, строили города, возделывали поля. К Святой Горе приносили дары в благодарность за давнее милосердие и в знак извинения за давние дерзости. Носили эти дары, как правило, волшебники. Так с ними познакомилась жена Зируса, прекрасная Гестет, богиня с кошачьими глазами и ушами. Она полюбила общаться с волшебниками, а они были милы и добры с ней.
Среди волшебников у Гестет вскоре появилась подруга настоящая подруга, с которой они плели друг другу венки, собирали ягоды, купались в море. Гестет тайно проводила ее на Святую Гору и тайно же ходила к ней в дом смотреть на людской уклад, эти двое очень любили друг друга, да и другие волшебники все больше нравились Гестет. А потом настал роковой день. Любимая подруга изувечилась, ослепла и сошла с ума. Когда эта женщина напала на своих детей и на попытавшегося защитить их старосту деревни, Гестет пришлось убить ее, и сердце богини разбилось. Она вернулась домой к мужу и сказала: «Волшебники давно искупили вину. Все это несправедливо». Муж не согласился с ней и не смягчил правило. Тогда она ввела другое: создала второй демос. Гасителей. И навеки связала их с волшебниками.
Очевидно, как все пошло дальше, правда? Люди никак не могли жить нормально, у богов постоянно находился повод для расстройства, они лезли в наше существование только больше и вводили новые, новые правила. Рыбохвостые сестры-плаксы Окво придумали странников и наделили клеймом-кораблем, обязав раз в определенное время отправляться на поиск новых земель, чтоб меньше воевать за старые. Тигрозубый Арфемис, который, пожалуй, больше всех богов любит понятие «справедливость», вообще издевается над нами по полной: создал демос законников, отмеченный весами и способный распознавать ложь, проклял регалии так, чтобы они убивали любого, кто засидится на троне больше двадцати лет Гадостный Арфемис. Именно из-за него я сейчас оказалась там, где оказалась.
Обо всем этом я думаю под методичный скрежет: Скорфус носится вдоль отвесной стены в десятке шагов от телеги и покрывает камень заковыристыми письменами на одному ему и богам понятном языке. Больше похоже на кружевной рисунок, а каждая бороздка, каждый завиток, едва проступив, наполняется слепящим красным светом. Когда мой гениальный кот распишет всю стену, мы наконец сможем вернуться домой.
Скоро там? кричу я: для меня знаков уже довольно много.
Попробовала бы сама пыхтит он, и на каждую паузу приходится еще по одному росчерку когтей, еще по одному символу.
Может, я бы и попробовала, мне не жалко ему помочь. Вот только где мне? Холодный порыв ветра задевает по щеке, и я ежусь: не понимаю, откуда дует, этот поцелуй или, скорее, укус сквозняка уже не первый. Не хватало еще простудиться. Мерзкие пещеры
Вздохнув, я отвожу глаза от мечущейся черной фигурки, затем от лениво разлегшейся на камнях ящерицы и, наконец, опять смотрю в противоположный конец телеги. Монстр открыл глаза, но лежит все так же безжизненно, таращится в одну точку; грудь, перетянутая веревками, чуть-чуть вздымается. Наверное, я хотела бы знать, о чем он думает. И думает ли.
Как полагаешь, я убью тебя? интересуюсь я, прикусив угол губы. Да, да, это я тебе.
Он смотрит на меня секунду, не больше, и снова упрямо дергает подбородком.
Может, и стоило бы, бросаю я. После того, как ты поступил. Ты ведь мог стать великим вопреки всему, отец так надеялся на тебя
Он смеется. Потом кашляет.
Это того не стоило, правда.
Он опять закрывает глаза. Я скольжу взглядом по веревкам, опутывающим его тело. Железные когти замотаны аж тройным слоем, эта рука прижата к телу так плотно, что, наверное, туда уже вообще не поступает кровь. И снова мне становится жаль. Я говорю мягче:
Потерпи. Скоро мы будем дома. Если, конечно, ты помнишь дом.
Он все так же не отвечает. Я сжимаю зубы, резко встаю и выкарабкиваюсь из телеги, спрыгиваю на сырые камни, выдыхаю слабое облачко пара. Кажется, будто меня дразнят уже два кружащихся порыва ветра. Бр-р. Нужно пройтись: согреться и прояснить голову. Нужно перестать думать как о будущем, так и о прошлом, сосредоточиться на настоящем.
Пещера большая и почти идеально круглая уже это намекает на ее искусственность. Стены гладкие, легонько отливают масляной радугой скорее кварц, чем гранит. Если приглядеться, за этой темной полупрозрачностью можно рассмотреть силуэты каких-то огромных волосатых слонов, костистых бескрылых драконов, кораблей, у которых горят окошки. Несколько человеческих скелетов. Несколько далеко не человеческих с крыльями, с огромными черепами. «Осадочная порода времени» так это назвал Скорфус, когда, попав сюда впервые, я чуть не умерла от ужаса.
Скорфус вообще знает и использует много странных слов. «Трансцендентальность», «душнила», «человечица», «осадочная порода», «херня». Он говорит, эти слова приносит ему само мироздание. Он говорит, что иногда может только догадываться об их смысле или вкладывает собственный. Я говорю, что лучше бы знать смысл слов, которые ты используешь, но он тут же зовет меня душнилой.
Я снова начинаю наблюдать за его стремительным, вертким силуэтом. У Скорфуса очень красивое тело, если можно, не выставив себя ненормальной, сказать так о нечеловеческом существе. Но это так: даже не будь у него одного глаза и крыльев, даже не будь у него человеческой речи и настолько омерзительного характера, его сложно было бы принять за обычного кота. Он словно не ходит, а перетекает. Не лежит, а сливается с окружающей ночью или тенями. Не потягивается, а раз за разом заново лепит свои позвонки из черной глины. То, что Скорфус не из Гирии, видно невооруженным глазом. То, что он мой, просто удивительно.
Ты пялишься на меня. Сделав петлю, хитро констатирует он, и на стене появляется огромное кольцо, на которое «нанизано» сразу несколько символов-паучков.
Тьма пещеры отзывается: начинает негромко, нежно, без слов, но с призрачным перезвоном петь. Это будто священный хор там, за каменными пластинами, среди драконов, слонов и кораблей. Так же тьма пела, встречая нас. Хороший знак.
Почему бы нет. Я пожимаю плечами и выдавливаю самую двусмысленную улыбку, на какую способна. Может, в моих фантазиях перед сном или в купальне ты иногда превращаешься во что-то другое. Что-то двуногое и более аппетитное.
Пф-ф. Его хвост на пару секунд встает трубой. От кольца расползается яркий алый свет. Полегче на поворотах, человечица, если я умру от кринжа, вы отсюда не выберетесь.
«Кринж» это вроде «омерзение». Еще одно иномирное словечко для избранных, ну-ну. Я отвечаю смешком и подхожу ближе, заметив, как полет Скорфуса неуклонно замедляется. Вовремя: стоит оказаться у стены, и он нагло складывает крылья, камнем падает мне на руки, замирает. Довольно тяжелое тело пылает, морда запрокинута, крошечное пятнышко белой шерсти на груди дрожит от частого дыхания. Вполне себе кот. Можно почесать ему пузо. И погреться: сквозняк опять усилился. То ли не хочет отпускать нас, то ли спешит ускользнуть следом.
Откроется через несколько минут. Блаженно зажмурив глаз, Скорфус бегло кивает на сияющую стену. Напомню: нам нельзя выносить и вывозить из Подземья ничего из того, что ему принадлежит, точнее, с этими вещами мы просто не сможем выйти. То есть
Телега, вздохнув, киваю я. И эта ящерица.
И веревки, добивает меня Скорфус.
Проклятие. Некоторое время мы молчим.
Будешь душить его снова или?.. наконец тихо спрашивает он.
Я качаю головой, не дав ему закончить:
Хватит.
Как тогда? Он ерзает в моих руках. Я аккуратно опускаю его на камни.
Есть одно средство. Я и раньше использовала его для решения проблем
Опасное, Орфо? Он переворачивается на живот, встает и начинает шумно отряхиваться. Шерсть местами встает дыбом.
Да нет, нет Я потираю лоб, а потом тянусь к маленькому флакону на поясе. Жди.
Ящерица, точно что-то почуяв, встает, едва я прохожу мимо, и дергает хвостом. Снова забираюсь в телегу, подхожу к Монстру, сажусь подле него на корточки. Он успел впасть в забытье. Но, к сожалению, для нашей безопасности оно недостаточно глубокое.
Эй. Несильно бью его по щеке. Веки дрожат. Эй, пора в дорогу. Замерз, наверное?
Глаза он приоткрывает совсем чуть-чуть; из-за красного мерцания они похожи скорее на две маленьких раны. Вид измочаленный, ответа нет.
А еще ты, думаю, хочешь пить. Я открываю флакон. Из него вырывается слабый травянистый запах: тимьян, лаванда, валериана, огромное количество корений, которых не найти в простом саду. Давай, ведь боги знают, что будет дальше.
Он чувствует этот флер и несомненно узнает, судя по тому, как дергается, как нервно хрипит. Не хочет, нет, но я, переборов омерзение, хватаю его за волосы, давлю пару червей и, намотав пряди на кулак, заставляю голову застыть в нужном, чуть запрокинутом положении.
Пей, повторяю я и прижимаю горлышко к его рту, прежде чем он сжал бы зубы. Пей, от этого никто еще не умер.
В мгновения, пока сонное зелье льется ему в горло, он смотрит мне в глаза, и я это выдерживаю. Но концентрация убийственная, и сознание Монстра плывет сразу, слава богам. Не проходит и минуты, как он обмякает. Я отпускаю его, скорее вытираю руки, возвращаю флакон на место. И, сняв с пояса уже нож, начинаю сосредоточенно резать веревки.
Стена за моей спиной наливается все более ослепительным красным светом. Дом ждет нас, вот только все лишь начинается. Сквозняк бьет меня по щеке, точно злясь.
Ничего нового, я зла на себя не меньше.
Принцесса
Наверное, самой тяжелой из обязанностей Эвера было ночевать со мной в Кошмарную неделю ту, когда боги насылают на волшебников дурные сны. Луна в эти ночи разрастается в огромный шар с кровавой каемкой, глядит с неба злым глазом и подмечает каждое прегрешение. В эту неделю особенно опасно бить зеркала: лишишься удачи не только в делах, можешь и голову потерять. В эту неделю лучше не ходить на охоту: любое животное, которое ты убьешь, может оказаться священным, даже еж, белка или выдра. В эту неделю дурные сны видят и обычные люди. Но волшебникам все-таки хуже.
Это начинается, когда нам исполняется лет восемь. Отныне каждый месяц мы не спим семь ночей точнее, спим, но сном это не назвать. Огонь и тьма, склизкие щупальца-плети и твари, сжирающие наши внутренности, чудовищные гиганты, насилующие нас, еда, покрытая червяками, вода со вкусом мочи и запахом фекалий Все это реальность, куда мы проваливаемся и откуда не можем выбраться до зари, все это встречает нас и если вздремнуть днем. Некоторые, конечно, хитрят: жуют особые корни и разводят с водой жженые бобы, позволяющие сопротивляться самому желанию спать долго-долго. Это немногим лучше: да, ты переживаешь Кошмарную неделю, но после семи дней и ночей бессонницы ты даже больше похож на мертвеца, чем тот, кто покоряется судьбе. Терпеть кошмары правило. Если ты не выполняешь его, тебя накажут.
Если рядом гаситель, сны чуть менее зверские, а еще он может разбудить тебя до того, как кошмар станет совсем невыносимым. Касание его ладони ко лбу унимает жар. Беда одна: гаситель не может спать вместе с тобой, он должен сторожить тебя значит, жертвовать своим отдыхом.
Когда ко мне приставили Эвера, я не желала, чтобы он так делал. Сны еще только подбирались ко мне, я терпела их, но даже когда поняла, сколь они чудовищны, я противилась. Полегчает мне оттого, что Эвер пару раз разбудит меня? А от его ладони на лбу? Мне всегда казалось, лучше просто принять то, что боги нам предназначили. Кошмары значит, кошмары. Ведь они обязательно кончатся, и я даже точно знаю когда. А через пару ночей нормального сна я уже буду как новенькая. Ну и, конечно, все переносится немного проще, если днем есть побольше фруктов, пить укрепляющие нектары с медом, лимоном и шиповником, больше гулять.
Эвер считал иначе; я чувствовала, что ему меня очень жаль. Наверное, ему страшно представлять, как я мечусь на постели, невыносимо слышать, как я кричу и плачу особенно если мне вдруг снится мама, тоже в облике какого-нибудь чудовища. Все-таки я была маленькой и вдобавок переживала это одна, на мои крики никто не прибегал. Я сама уговорила папу: «Я же волшебница, я должна привыкать». Пару раз он, конечно, ломился ко мне, и служанки ломились, и даже целеры, но я всех прогоняла. «Я в порядке, в порядке!» кричала я, стирая кровь с искусанных во сне губ. Выпивала воды из кувшина и снова падала в черноту. Мама и другие чудовища встречали меня там, смеясь и скалясь.
С Эвером, правда, стало легче: в снах я теперь чувствовала меньше боли, побеждала некоторых чудовищ или убегала от них, выбиралась из пожаров. Это все равно было изматывающе, но терпимо. Приходя в себя, я благодарно брала Эвера за руку и раз за разом отправляла поспать днем. Он редко подчинялся, но кое-что между нами, несомненно, изменилось: от моих касаний он больше не шарахался. Даже когда я переплетала наши пальцы.
Кое-что расстраивало меня страшно: на Эвере ужасно сказывалась нехватка сна. После двух-трех таких ночей его шатало, он мог потерять сознание, а под его глазами стелилась такая чернота, что больно было смотреть. Он продолжал улыбаться и делать со мной уроки, мы возились в саду и гуляли гуляли с Лином, ведь другой возможности «безопасно» пообщаться со мной у брата не было, но я чувствовала, каких усилий Эверу все это стоит. Когда мы с Лином, например, находили в лесу поляну с земляникой и начинали азартно собирать ее, Эвер просто ложился под сосну поодаль и прикрывал глаза. Когда мы носились у морской глади садился на песок и рассеянно пересыпал его в ладонях. Опасения Лина в такие дни оказывались беспочвенными: секретничать мы могли о чем угодно, Эверу не было до нас никакого дела.