Он различал такие качества, как цвет, звук, запах, тепло и т.д., которые он объявлял чисто субъективными аффектами чувственности, и такие, как протяженность, фигура, твердость, движение, покой, число, которые он считал абсолютными свойствами и состояниями внетелесного, само по себе существующего телесного мира. Что касается Беркли, то в этом психологическом отношении он согласен с Локком. В метафизическом же отношении он идет дальше него, хочет опровергнуть его, хочет доказать, что локковские gualitates primariae так же исключительно субъективны, как и gualitates secundariae, что их бытие (esse) также полностью совпадает с их percipi, при этом, конечно, отпадает возможность существования абсолютно реального телесного мира вне перцептивного чувства субъекта.
Мотив, побуждающий его к этому странному утверждению, (это внешний, теологический)
Оставим в стороне это рассуждение; мы спрашиваем здесь о тех основаниях доказательства, на которых оно основано. Они, как уже отмечалось выше, могут быть ложными, но при этом сам тезис, построенный на них, не может быть опровергнут; а они таковыми являются.
В основном это аргументы двух видов. Во-первых, хорошо известная догма крайнего номинализма, идущего даже дальше консептнализма (univsrsalia sunt tlatus vocis); во-вторых, некие «противоречия», которые Беркли полагает обнаружить в допущении абсолютно реального, более чем мысленного существования материи. Что касается первого, то он приходит к следующему выводу:
Во внутреннем мире нет абстрактных понятий, а есть только наглядные представления, а также только конкретные представления о так называемых первичных качествах; мы имеем только представления о видимом, ощущаемом, чувственно воспринимаемом или воображаемом протяжении, твердости, движении и т. д. как об отдельных объектах, Мы имеем только представления о видимом, чувственно воспринимаемом или представляемом протяжении, сплошности, движении как об отдельных объектах, но не выводимые понятия протяжения, сплошности, движения как таковые, само собой разумеющиеся; следовательно, мы не можем даже думать, что не видимое, не ощущаемое, не воспринимаемое протяжение и т. д. существует само по себе, extra mentem. То же самое верно и для материи.19
Ложность номинализма, с которой эта аргументация согласуется и наполняется, будет показана в другой части данной работы20. Поэтому на этом мы пока остановимся. Что же касается мнимых «противоречий», то превосходный епископ, руководствуясь своими прекрасными, благонамеренными богословскими побуждениями и потребностями сердца, впадает в самые явные заблуждения и самые прозрачные софизмы, из которых я приведу лишь некоторые.
Следующая аподиктическая демонстрация часто повторяется с предпочтительностью: Свет, цвет, форма, расширение, тепло, непроницаемость и т.д., которые мы видим, чувствуем, воспринимаем или представляем, являются ощущениями, восприятиями, идеями субъекта. Их бытие (Esse) является психическим и, следовательно, полностью совпадает с их перцепцией21, т.е. они существуют только в воспринимающем субъекте. Но именно эти качества и составляют то, что мы привыкли называть материальным объектом или телом. Следовательно, материя и тело существуют лишь постольку, поскольку они воспринимаются, а допущение реального существования материи вне воображающего субъекта влечет за собой противоречие: «Нечто, существование которого состоит в том, что оно воспринимается, существует, не будучи воспринимаемым» (id quod absurdum est; ergo etc..22
Доказательство телесного круга! То, что должно быть доказано, уже предположено. Во-первых, утверждается, что то, что дано мне в восприятии или вообще как имагинативное содержание, суть которого существует в самих восприятиях (percipi); [Правильно! То есть для меня, представляющего субъекта, а именно в той мере, в какой оно представляется мне]; и только в percipi. [Ложно! Слишком много утверждается! Ибо я вообще не знаю, что лежит или не лежит за пределами моего субъективного сознания]. Следовательно, заключаем мы, материя с ее случайностями, первичными и вторичными качествами может существовать только внутри, а не вне субъективного сознания, мыслящего духа. Замечательная демонстрация! Из того обстоятельства, что существование материи как концепции состоит именно в том, что она воображается, путем ложного обобщения выводится утверждение, что вообще не существует никакого другого вида материального существования, кроме воображаемого, а из этого выводится онтологическое положение о том, что внематериальное не существует, поскольку это означало бы то же самое, что нечто существует, не существуя (т.е. не будучи воспринимаемым).
Достойный аналог онтологического доказательства. Если последнее заключает от мыслимого к абсолютному бытию своего объекта, то наше нематериалистическое доказательство, наоборот, заключает от представляемого к просто представимому. Онтологический аргумент напоминает галлюцинирующего визионера, который считает абсолютно реальным то, что он видит, потому что он это видит; нематериалистический аргумент напоминает ребенка, который считает себя невидимым, потому что он закрывает глаза. Примерно эквивалентной была бы следующая демонстрация: изображение в зеркале состоит из цветов, света, тени, формы; наличие этих качеств в зеркале состоит в том, что они отражаются. Следовательно, без зеркала нет ни цветов, ни света, ни тени, ни формы. Какой забавный софизм! Однако сразу же после этого следует не менее странное доказательство: «Можно возразить, что хотя «моя идея сама по себе не существует вне моего сознания, но есть «возможно, внематериальные первоначальные вещи, подобные ей, с которых она является «копией или подобием». Отвечаю: идея может быть «похожа только на идею, цвет только на ваш цвет, фигура только на другую фигуру».23
Действительно, не менее убедительно: Можно сказать, что хотя изображения в зеркале не существуют вне этого зеркала, но, возможно, существуют вневещественные аналогичные вещи, копиями которых они являются. Отвечаю: зеркальное изображение может быть похоже только на зеркальное изображение, цвет только на цвет и т. д. ad libitum!24 Честно говоря, если бы философ не был так безутешен, можно было бы поверить, что он хочет расположить читателя к себе.
Теперь нельзя отрицать, что в основе этих странных иллюзорных умозаключений лежит глубокая и фундаментальная истина; истина, за которую односторонне держатся все субъективные идеалисты, вплоть до И. Г. Фихте, но которую реализм, если он хочет быть философски ответственным, обязан признать и, независимо от своей отклоняющейся метафизики, принять.
Дело в следующем. Мы никогда, никогда не выходим за пределы нашей индивидуальной сферы представлений; даже если мы предполагаем нечто независимое от нас, нечто реальное вне нашего субъективного представления, то все равно это абсолютно реальное дано нам только как наше представление, как содержание наших мыслей, а его абсолютное бытие как наше понятие. Или, пусть Беркли скажет своими словами: «Стол, за которым я пишу, существует, значит, настолько, насколько я его вижу и чувствую; и если бы я находился вне своего кабинета, то я мог бы утверждать его бытие лишь в той мере, в какой, находясь в своем кабинете, я бы его воспринимал»25. Но что из этого следует? Очевидно, вовсе не то, что нет бытия, независимого от представляющего субъекта, а только то, что субъект не может непосредственно соприкоснуться с ним, не может представить, вообразить, помыслить, осознать, а может быть, и не осознать его иначе, как через внятную среду своих субъективных мыслей. Примерно так же, как глаз видит видимые вещи только через посредство света и не имеет о них абсолютно никакого представления, да и вообще не знает, существуют ли они вообще независимо от этого посредства. Если бы субъективный идеализм означал только одно! Именно потому, что в действительности ни один представляющий субъект не может выйти за пределы сферы своего субъективного представления, именно потому, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не способен, при трансцендентности своего сознания, при эмансипации от самого себя, постичь и констатировать то, что может существовать или не существовать вне и помимо его субъективности, именно поэтому непоследовательно утверждать, что представляемый объект не есть то, что находится вне субъективного представления. Для того чтобы признать это, необходим абсолютный, а не человеческий и инвиденциально ограниченный интеллект; интеллект, который одновременно наблюдает за тем, что происходит перед кулисами и что происходит за ними, что лежит внутри человеческого разума и что лежит или не лежит вне человеческого разума; в то время как мы, конечно, знаем только первое. «Единственный известный нам способ бытия, говорите вы, это психическое существование Persipi». Согласен! «Значит, Persipi26 это вообще единственный возможный вид бытия». Ни в коем случае! Ибо (помимо формально-логической ошибки умозаключения) если бы это было так, то как бы мы могли это знать? Hic haeret aqyua!27
Нас удивляет очень утешительная, но совершенно неожиданная новость о том, что кроме частной души-субстанции епископа Клонского вместе с содержащимся в ней миром-феноменом в реальности существует еще что-то, а именно другие подобные души-субстанции с подобными мирами-феноменами, и, кроме того, Бог, создавший все эти души-субстанции и в силу своей всемогущей воли производящий в них те самые «идеи», пространственно-временная система которых составляет для каждой из них свой собственный макрокосм. Откуда это опять-таки следует? Вместо ожидаемого солипсизма перед нами вылавливается спиритуалистическая, теологическая и богословская метафизика, трансцендентный мир духа. А откуда все это знает епископ? Он вовсе не знает, он это предполагает, он в это верит, точно так же как Картезий, Малебранш, Локк, а с ними и подавляющее большинство людей, неважно по какому праву, верят в то, что телесный мир существует не только как идея, но и как абсолютно реальный субстрат идей.
Но почему епископ верит в это, когда не намерен верить в это? Слушайте; проверяйте прозрение и игнорируйте умыслы! «Бытие материи состоит в том, чтобы быть воспринятой; поэтому она существует сначала только во мне. Но совсем иначе обстоит дело с «духами»; их бытие состоит не в том, чтобы стать воспринимающим, а в том, чтобы быть воспринимаемым; поэтому их бытие не обусловлено мной, единственным. Поэтому можно мыслить и абсолютно реального «автора природы», «вечный, бесконечный дух, создавший меня и других конечных духов и запечатлевающий в наших чувствах «идеи», которые потом мы, смертные люди, называем «реальными вещами»28. Итак, Беркли. И что мы ответим на это? Как будто существование других духов, помимо меня, есть для меня нечто иное, как существование тел, помимо меня! Как будто этот вечный дух, «породитель природы», может претендовать на другой вид бытия, например, на то, чтобы быть представляемым мною! Как будто такой бесконечный дух (по Беркли) вообще способен существовать, поскольку он состоит только из абстракций, таких как «бесконечный», «вечный», «всемогущий» и т. д. просто номинальных предикатов, которые я никогда и нигде не могу воспринять или представить в сonсreto29, и которые, следовательно, (по крайней мере, по Беркли) должны быть отнесены к области фантазии и вымысла!
Здесь мы имеем (допуская критикуемый ранее npürov) истинный, единственно логичный результат берклианства: «Существенно существую только я; все остальное, весь макрокосм, во мне случайно», вот что следовало бы читать.
Весь абсолютно реальный мир духов, включая Бога, это химера, субъективное мыслевращение единственного субъекта в мире моего Я. Но наш епископ уклоняется от этого следствия, вероятно, не столько из логических, сколько из богословских соображений. Поэтому он и избегает его, поэтому и затыкает пробелы в своей философии некоторыми реминисценциями здравого смысла и привычной религии.
И еще одно! Беркли также любит некоторые косвенные доказательства более изощренного характера против абсолютной и субстанциальной реальности материи; доказательства, напоминающие диалектику элеатов и антиномии Канта, например, трудности понятия бесконечной делимости протяженности или абсолютного времени и движения30. Я намеренно не буду сейчас углубляться в эти вопросы, хотя бы потому, что подобные темы будут подробно рассмотрены в следующих главах. Достаточно, чтобы материальная субстанция, это «глупое, бездумное нечто» (stupid thoughtless somewhat), была демультирована со всем выходом в мир, чтобы физический мир полностью и без остатка растворился в ткани идей. И после того как это, как считает наш философ, счастливо достигнуто, он с искренней наивной радостью говорит о том, «как сильно упрощается этим изучение природы»31 Действительно! Необычайно упрощается! Примерно настолько же, насколько упрощается изучение акустики в искусственно созданном вакууме! Таким образом, вся натурфилософия и теоретическая космология с их бесчисленными, трудными проблемами, проницательными объяснениями и выводами, глубокими догадками и неразрешимыми сомнениями вдруг отпадают, свет проливает одна-единственная догма:
Бог хочет, чтобы было так, Бог делает так, потому что это так хорошо! Зачем, спрашивается, нужна математическая физика и метафизические размышления о природе и причинах этого мира? К чему атомистические или динамические построения материи или даже размышления о связи нервной системы и мозга с духовным в нас? К чему гравитационные теории или теодицеи, не говоря уже о вещах куда более серьезных? Лишние хлопоты, да еще и святотатство! Ведь одни мучают себя фантазиями о материи, которая должна быть больше, чем воображение, т.е. о чистом небытии, а другие даже норовисто и нахально лезут в священные тайны. Итак, прочь! Бог так хочет, вот и все. Такова мораль «Трактата о принципах человеческого знания», заглавие которого, кажется, выбрано не совсем удачно. Но для тех, кто признал аргументы Беркли несостоятельными, догма Беркли все равно остается гипотезой. Утверждаемое квазисуществование и псевдореальность материи, растворение телесного мира в идеях субъекта (in singularis и pluralis) это был и остается лишь один возможный частный случай среди других. И эта гипотеза, при всей ее странности и кажущейся чудовищности, не должна быть безропотно выброшена в исторический хлам из под старого утюга, а должна быть подвергнута тщательному исследованию, которое стоит того не только потому, что философская совесть всегда будет отягощена незнанием этой странной возможности, но и потому, что вся философия нового времени, начиная с Декарта, признала за ней действительно фундаментальную проблему в еще не завершенном споре между идеализмом и реализмом. Действительно, все остальные мировые проблемы, за исключением этических и эстетических, возникают и исчезают вместе с ней. Идеализм и реализм, если брать эти условные категории с обеих сторон в самом общем смысле, т.е. как родовые понятия, которым подчинены конкретно различные разновидности, образуют не противоречивую, абсолютную, а относительную оппозицию. Существуют различные градации и степени с обеих сторон, причем таким образом, что умеренный реалист может в определенной степени быть одновременно идеалистом, и наоборот. Ведь под «идеальностью» вещи понимается вообще то обстоятельство, что она существует так, как мы ее себе представляем, только в нашем представлении, только в однородном с нами интеллекте, и поэтому перестала бы быть таковой при упразднении всякого такого интеллекта; Но под «реальностью» следует понимать противоположное обстоятельство, что некоторые предикаты представляемой нами вещи также имеют самостоятельное бытие, независимое от нашего, да и от всякого интеллекта, тогда можно попасть в некоторое затруднение, если зависеть от классификации таких мыслителей, как Локк и Лейбниц или Шеллинг и Гербарт (как козлов и овец), по правой или левой стороне.
Это невозможно, поскольку здесь мы имеем дело с кратной или меньшей, почти непрерывной лестницей. Идеализм и реализм напоминают два пересекающихся круга, которые имеют очень большую часть общего содержания. Даже Беркли и Фихте можно назвать реалистами в той мере, в какой они признают реальность духа, субъекта, абсолютного «я»; даже материалист чистейшей воды, такой как Карл Фогт, может отдать дань идеализму пусть даже неохотно в той мере, в какой он вряд ли может приписать абсолютную реальность цвету и тону. Кроме того, между мировоззрениями, которые случайный или неквалифицированный наблюдатель склонен считать идентичными, существуют специфические различия более точных характеристик, например, между Беркли и Кантом.