И тут я услышал то, чего не ожидал услышать никогда. В разговор вступила мама она встала и подошла ко мне.
Нет, есть другие новости, сказала она. Тебя приглашают в Башню.
Сидевшие позади нее встали и зааплодировали и аплодисменты подхватили все до единого, кто присутствовал в моем дворе. На лице мамы блеснула слеза. Ее лицо было печальным и торжественным. Так же выглядели и остальные.
Мы хотели сказать тебе, но ты все спишь и спишь.
Но откуда вы знаете?
Сорока на хвосте принесла, пожала плечами мама.
Ну да, как я мог забыть о севастопольском почтамте! Он же единственная служба, которая могла иметь связь с Башней; по крайней мере, высоченный забор, за которым та укрылась от остального города, не мог быть для нее помехой. Сороки приносили приглашения оттуда, но посылать что-то в саму Башню было бессмысленно из нее никогда не приходило ответов, да и разумных вопросов к ней не находилось. Потому севастопольский почтамт работал преимущественно «по низам».
Тебе надо идти, твердо сказала мама. Собираться.
Конечно. Меня затрясло, словно внутри произрастали, как в плодородной земле, тысячи свежих семян, расправлялись и крепли молодые побеги неизвестных дивных растений стебельки новой жизни. Я готов был взорваться, лопнуть от нахлынувшего чувства. И лишь где-то внутри, в черной глубине этой почвы, прокладывал свои подземные ходы слепой страх страх перед неизвестностью того, что теперь меня ожидало.
Конечно, надо идти, зашептал я, заговорил все быстрее и громче, как заклинание: Конечно, пойду, конечно, пойду, мама.
Я подпрыгнул и взвизгнул от радости, а потом обнял маму и приподнял ее над землей. Какая же она была тоненькая, легкая, будто пушинка! Меня становилось больше в городе, ее меньше. Она исчезала, таяла. Когда-нибудь будет иначе, все когда-нибудь будет иначе Думал ли я в тот момент, что больше ее не увижу?
Нет, не думал.
Знаю, мам, ты, конечно, не любишь, тараторил я, не принимаешь то, что я не сижу тут с вами, что по вечерам не смотрю, да и огород ну какой из меня огородник? Что скучно, скучно, главное вот это скучно. Не обижайся, мама. Я люблю тебя. Люблю вас всех. Люблю весь мир наш славный город Севастополь! Но что поделаешь, если я хочу большего? Большего, чем возможно в этом городе?
Помни, сын, я всегда говорила тебе: в этом городе есть все для счастья. Но это для нас, у тебя, знать, другая судьба спокойно сказала мама. Ты получил большее, тебя признали достойным. Что еще может быть большим здесь? Мы гордимся тобой, сынок. Сколько в этом городе людей, а выбрали только вас!
Вас? удивился я.
Вас, вас, недовольно сказал папа. Тебя и дружка твоего. Известковолицего, он ухмыльнулся. Инкермана папа никогда не любил, считая изнеженным шалопаем, совсем не похожим на то, как должен был выглядеть, по его мнению, «нормальный парень». И девок гулящих ваших.
Феодосию? ахнул я.
Ну И ее тоже. Вы лучшие люди города, не зря артеки кончали, развел он руками. Я вот думаю: что-то в нашем городе пошло не так. Мы стали забывать, что по-настоящему
Ну хватит, цыкнула на него мама.
Эти, из Башни, не должны диктовать нам
За спиной у папы поднялся шум: соседи подключились к обсуждению, перешептывались между собой.
Хватит же! гаркнула мама. И тогда папа махнул рукой.
Ладно, сказал он. Сдаюсь. Лучший так лучший. Прощаться не стану. И он ушел в дом. Скоро из-за стен послышался треск, шум, стук: папа как ни в чем не бывало продолжал ремонт еще одно бесконечное увлечение севастопольцев. Соседи начали расходиться. Я стоял и не знал, что сказать. Эйфория прошла, наступило замешательство.
А они ну, друзья мои, знают?
Я думаю, они уже все в сборе, сказала мама. Понимаю, ты привык не торопиться. Вот только это, кажется, совсем не тот случай.
Да я немедленно пойду! воскликнул я. Нет, это фантастика! Ну надо же.
Вас ждут возле маяка, прошептала мама, доставая платок. Туда подойдет лодка.
Я побежал за машиной!
Только возле самой калитки я, дурья башка, сообразил: мама. В этом одном слове, собственно, было все. И то, что было, и то, что будет. И то, что всегда есть.
Но только в тот миг я мог протянуть руки и дотронуться до нее. И миг этот таял, дробился, ложился, как пыль, на полку воспоминаний. А я еще находился в нем.
Мама, я сказал все, что думал.
Она расплакалась, и я не хотел этого. Не хотел, чтобы это легло на полку. Не много ли я не хотел?
Мы теперь будем смотреть в небо, только и выдавила она из себя. Дольше. Гораздо дольше обычного.
Мне было нечего ответить, и я ждал, пока она выговорится. Но мама, видимо, тоже не хотела много говорить.
Мы будем скучать. И папа будет. Это он так Да знаешь, весь Севастополь будет скучать по тебе!
Помню, заметил, как быстро высохли глаза матери; а ведь она так и не поднесла к лицу платок. Я удивленно вскинул брови, поняв, о чем были ее последние слова, и, будто выпуская из себя весь воздух, как из того мяча, что мне больше не пригодится, выдохнул:
А разве Башня это не Севастополь?
Прибытие
Она дважды энергично хлопнула в ладоши и широко раскрыла рот, готовясь продолжить поставленную речь.
Видите ли, ребята, в чем дело. Вы все приглашены в это место, которое называли Башней. Я бы сказала, что вам оказана высокая честь, на вас возложены большие надежды. Но обойдусь без пафоса.
Мы находились в дивном зале с небольшой квадратной площадкой пола, в который были вмонтированы пять кресел в ряд и стойка с микрофоном напротив, и высоченными стенами, уходящими настолько высоко, что страшно было смотреть на них снизу: кружилась голова. Стены казались живыми, хотя, разумеется, это была лишь иллюзия: за их прозрачной толстой оболочкой сиял ярко-желтый камень. Под разным углом зрения он казался то темнее, то светлее; с кресла, в котором я сидел, вообще казалось, что камень плавится и стекает нескончаемой жижей сверху вниз. Я долго смотрел, завороженный, как только попал сюда, и встречавшей нас милой женщине даже пришлось слегка подтолкнуть меня.
Меня зовут Ялта. Она протянула мне руку и, когда я запоздало догадался, что ее надо пожать, уже убрала. Инкер так и вовсе прошагал мимо, насвистывая. Я введу вас в курс дела.
В зале все казалось крохотным верно, на то и рассчитано, понял я: узри, маленький человек, все величие места, в котором ты оказался. Я испытывал двойственные чувства: величие мне нравилось, необходимость чувствовать себя маленьким нет. Хотя оба ощущения находились друг от друга в прямой зависимости, питали одно другое, перетекали и смешивались наверное, в такую же лаву, как та, что я видел в стене.
Введите нас в курс дела, почему мы так долго и странно сюда добирались? возмутилась наглая Евпатория. Что, с вашими-то ресурсами, и нет возможности все сделать как-то посолидней? Тем более для дорогих гостей.
Ялта, казалось, не сдерживала гнев просто не испытывала его. Я вообще не смог бы представить эту женщину гневающейся: крупная, улыбчивая, с большими красивыми губами и черными вьющимися волосами, в которые были вплетены странные блестящие пятиконечники, она осознавала собственную красоту и понимала: любая бестолковая суета, а гнев, конечно, суетою и являлся, ее не украсит. Увы, но Евпатория, моя подруга, была далека от этой простой, казалось бы, истины.
Хотя в главном я с ней был согласен: нас вез на раздолбанной лодке странный лысый человек, близкий к категории поживших, и всю дорогу только громко кашлял, но ничего не говорил. Я опасался, как бы его корытце не перевернулось в дороге. Увы, даже если легенда о «втором метро», ведущем в Башню, и была правдой, им все равно не пользовались. Под конец пути мы направились к низкому гроту, и наша компания заволновалась уж не обман ли все это, не розыгрыш? Тогда лысый проводник осклабился и сказал свои первые и единственные слова:
Пещера влюбленных, произнес он медленно, торжественно и вместе с тем настолько гаденько, что хотелось немедленно вышвырнуть его из лодки. Но мы уже попали в грот и долго шли в темноте.
Вряд ли бы вы нашли этот путь сами, пояснила Ялта. Он вроде и очевидный, но при этом такой странный, что поверить в него тяжело, даже теперь, после того как вы его проделали. Я ведь права?
Глядя на эту женщину, хотелось говорить ей, что она права, постоянно. Все из-за пятиконечников, думал я.
Маршрут был и вправду странным: мы шли в полной темноте вдоль холодной скалы, в черной воде сверкали медузы, а с другой стороны лодки проходила линия невозврата.
Мы не помещались между скалой и линией, и часть из нас постоянно меняла положение, как меняла его и конфигурация лодки. То, что происходило, казалось невозможным и диким хотя каждый из нас множество раз за жизнь и пробегал, и проползал, и пролетал на сумасшедшей скорости линию возврата, но подобного мы не видели никогда. Мы словно расплескивались сами, как брызги из-под весла провожатого, мы плясали, как блики в воде, как игрушки в руках Бытия и Небытия, балансируя на тонкой грани между ними, как на цирковой ниточке. Мы были, мы существовали, и каждый из нас был собой, единым целым собой. Но в первый раз в жизни ко мне пришло это тяжелое и страшное ощущение боязнь потерять себя. Боязнь исчезнуть.
Где-то вдали зажегся факел и раздалось громкое шипение. Растворилась дверь, встроенная прямо в скалу я никогда не видел такого прежде, и ярко-желтый свет прожег черноту нашего пути. Он подходил к концу, мы окончательно сбавили скорость, и лишь сила течения несла нас к берегу. Там стояла с факелом в руке она Ялта.
После того как мы ощутили под ногами землю, факел полетел в море. Последние капли света озарили его тихую гладь. Когда за нами задвигалась дверь длинная желтая дорожка простиралась далеко, я успел пробежать по ней взглядом и не увидел ни нашей лодки, ни проводника.
Теперь, проведя нас по узкому сводчатому коридору, откуда мы все наконец и попали в ослепительный Желтый зал, она стояла перед нами и объясняла правила новой игры, которой предстояло стать для каждого из нас жизнью.
Не скрою, нам здесь известно, она улыбнулась, сколько походов, поездок вы совершали к нашей Башне, а сколько думали о ней, сколько она вам снилась! Тут Ялта отчего-то посмотрела на меня, хотя что я? Мне вроде не так уж и часто снилась эта Башня. Или я путал явь со сном? Вы гадали, объезжая ее, гуляя среди своих кустов, купаясь в морской воде или глядя из своих дворов, пока ваши недалекие совершали свои небосмотры. Вы гадали: какая в Башне жизнь? Как здесь обитают люди, и обитают ли? Или она просто кусок металла, рукоять ножа, воткнутая в землю? А в нее другая рукоять, и так на этих словах она улыбнулась уж слишком приторно, до самого неба?
Вы правы, произнес я, не дожидаясь ее вопроса. И это было так: сравнение с рукоятями кухонных ножей мне тоже приходило в голову. Вообще же, множество предметов с кухни моих мамы и папы я мысленно примерял к Башне и всякий раз находил что-то общее. Похоже, что мы были не одни такие. Или же эта Ялта изучала специально нас?
Хочу развеять ваши сомнения и начать сразу с этого вопроса, продолжила женщина. У нас здесь живут люди. Множество людей, очень много мы называем их «резиденты Башни». Их а теперь можно смело говорить «нас» никак не меньше, чем в низовом Севастополе.
Низовом? ухмыльнулся, прищурившись, Инкерман. Что это за слово: низовом?
Территориально вы находитесь выше. Правда, не в данный момент. Но очень скоро это будет так. А говоря теперь о Башне, вы можете говорить и о себе. Это формальный термин, мы не отделяем себя от города и тем более не противопоставляем себя ему. Нам это не нужно. Жизнь в Башне замкнута и самодостаточна. Но мы, она выдержала паузу, неотъемлемая часть города. Другое дело, что Башня это Как бы элитный район. Здесь живут люди, у которых своя, особая миссия.
Почему вы тогда отгородились от остального города? нахмурилась Керчь, до этого не проронившая ни слова. Я заметил, что тот сектор зала, в котором сидели мы, был будто бы слегка затемнен, и лишь когда кто-то из нас начинал говорить, с невидимой высоты на него спадал жидкий луч света. То же случалось, и когда говорила Ялта, но ее освещал луч яркий, плотный и в нем сияли, играя отблесками, серебристые пятиконечники. Но когда ей задавали вопрос и женщина умолкала, световой луч над ней также слегка темнел.
«Стиль», вспомнил я короткое слово. Такого великолепия я, конечно, не мог видеть нигде прежде. В «низовом» Севастополе.
Женщина замолчала, и световой луч отчего-то не вспыхивал над ней. Зато в стене за ее спиной вдруг появился идеально матовый черный прямоугольник. Течение «жидкого камня» застыло, обрамляя его и словно давая понять всем собравшимся то, что в этот миг проговорила Ялта:
Внимание на экран.
Мы переглянулись; пауза затянулась, но в черном прямоугольнике по-прежнему ничего не происходило.
Теперь в презентационных целях мы покажем вам кино. Скорее, маленький ролик. Впервые в ее голосе я отчетливо услышал усталость. Она взяла в руки предмет, похожий на гладкий черный камень, и довольно долго водила им перед экраном, развернувшись к нам спиной. Наконец прямоугольник залился розовым светом, на нем возникли суетящиеся объемные ромбики и статичная надпись:
TOWER POINT.
Когда же эта хрень заработает, ворчала вполголоса женщина, и наконец в зале стало темно, только возле самого пола в стене будто что-то тлело: «камешки» то вспыхивали, то вновь медленно гасли, а на экране между тем мы увидели Севастополь наш родной город. Он был снят сверху, и я не понимал, как это возможно, пока не догадался: с Башни! Далеко, в самом верхнем правом углу экрана, виднелась точка старого маяка. «Они перевернули город», догадался я. Изображение на экране было почему-то черным, но я быстро догадался почему: Севастополь, снятый с большой высоты, был городом, вполне соотносимым с нашим поколением, тем самым, который мы покинули. Но авторы фильма-ролика хотели выдать нам его за Севастополь совсем других поколений. Ветхих, которых мы не видели, не помним и не знаем и которые несколькими слоями устлали дно Правого моря.
Но с высоты установленной камеры этих слоев, конечно, не было видно.
Кадры города, снятые с высоты, сменялись крупными планами: дворы, заборы, маленькие улицы, деревья. И вот здесь начинались странности: тротуары, крыши, ветки были покрыты чем-то белым как будто одеялом или ватой. Я никогда такого не встречал в реальности. Если кто-то и решил соригинальничать, украсив собственный двор и близкий к нему участок улицы что само по себе странно для севастопольца, то я не понимал зачем. Притом на кадрах, снятых с высоты, ничего подобного не было.
Раздался закадровый голос голос человека с жильцой, хриплый, но бодрый. Первые же слова удивили меня, ведь я совсем не понимал, о чем они:
Шел снег, стояла страшная жара, сказал голос.
Я понял вдруг, что меня пытаются банально развести: похоже, что это все было сделано с одной целью показать, что действие на экране происходило множество множеств поколений назад, когда происходили такие вещи, о которых я и понятия не имею да, впрочем, там ведь все что угодно могло происходить. Но где они снимали эти нелепые декорации? И зачем они вообще решили укрыть мой родной город этой непонятной белой пеленой? Неужели так завоевывается доверие? Я взглянул на Инкера он сидел, открыв рот, и чуть ли не пускал слюну. Происходившее на экране полностью поглотило его.
Там замельтешили люди. Они были странно одеты: в толстые, мутного цвета одежды; на их головах были пушистые головные уборы, не чета нашим кепкам от солнца: было такое впечатление, словно они посадили себе на головы котов. Люди суетились, махали руками, подпрыгивали было очевидно, что запись ускорена: наши размеренные, полные достоинства севастопольцы никогда себя так не вели.