Как это слегла воробьем?
Я так называю. Она всегда приходила, когда ей было тяжело, рассказывала и лежала воробьем.
А воробьи лежат?
Ну что ты прицепился! Лежала, нахохлилась и рассказывала, что есть человек, который ее любит по-настоящему. А она его. И сейчас она поедет к нему, но чего-то боится.
Чего боится?
Не знаю.
И поехала?
Я не знаю.
Как не знаешь?
Вот так. Я ее обняла, но было уже поздно. У нее так всегда после откровенности сплошная злоба Она встала, вышла, дверью хлопнула, ушла.
Ну да
Ты думаешь, у нее кто-то был?
Карауля в машине по утрам, я больше всего боялся увидеть, что однажды утром она выйдет не одна, а с кем-то, и они вдвоем попрыгают за выпечкой и кофе.
«У меня все хорошо без тебя. Уйди!» поменяется на «У меня все хорошо с другим! Уйди!». Разница в два слова, а такая пропасть.
Не знаю. Какая теперь разница? Все проходит. Летом пух, зимой снег, осенью дождь.
Ну да.
Я оставил Леру сидеть в туалетной комнате. Вышел, расплатился, из «Моллюска» пошел к «Большому Эм». Несмотря на сумерки, свет ударил в глаза. В магазине я показал на «белое на черном» и двумя пальцами черчиллевскую «виктори». Хотя какая еще победа? Полное поражение.
Мы валюту не принимаем, сказал продавец, когда увидел, что я протягиваю сто долларов.
Сдачи не надо.
Валюту не принимаем, в духе булгаковского аукциониста («Граждане, сдавайте валюту!») непримиримо повторил он.
Пока я рылся в карманах, ища половину от последней пестрой бумажки, рядом оказалась Лера:
Я заплачу́.
Она приложила карту и шепнула: «Валера, спрячь быстро деньги».
Похоже, раз ей не удалось стать любовницей, решила примерить на себя роль рачительной домохозяйки.
***
Мы не сговариваясь пошли к Прудам. Сейчас там никого не было: московская весна снова стала продолжением поздней зимы, мокрой и холодной.
Лера шла по серо-розовой гальке, я смотрел на ее ботильоны со сверкающими белыми пятками, которые от холода становились все больше фиолетовыми.
Давай сядем, предложила она.
Мы сели на лавочку, я дал ей фляжку, сам взял вторую. Какое-то время мы сидели, отпивали джин маленькими глотками, как пьют кока-колу заболевшие ротавирусом.
Юля говорила про Пруды, что тут как будто все зло скопилось.
Это у нее все зло скопилось.
Я не знал, о чем еще разговаривать. Лера, кажется, тоже. Я подумал, что вокруг Прудов всегда стояли очень тусклые фонари. И только при входе светилось здание общественного туалета и МОГЭС. Может, это специально так сделано, чтобы поддерживать воландовскую энергетику приближающейся трагедии?
Ты знаешь, через сколько человека считают пропавшим без вести? спросила Лера.
Нет, не знаю.
Через год. Год, представляешь? О человеке может быть ничего не известно год, и только тогда считается, что он пропал
Лера, да о чем ты? Юля же недавно пропала.
Недавно, она попыталась отпить джин, но так застучала зубами о горлышко, что не получилось и мелкого глотка. Полгода тоже недавно.
Пойдем.
Я повел ее в общественный туалет. Внутри, как ни странно, было чисто, хотя в вечернее время сюда наверняка ходили только бомжи. Мы вошли в кабинку. Я положил ее руки на стену, снял пальто, бросил на бачок. Платью уже некуда было струиться, и я как-то неуклюже подвязал его спереди, как завязывают клетчатые рубашки техасские девушки. Трусы на Лере были тоже из серии «встреча выпускников» такое белье, которое не носят, а надевают, чтобы сразу снять.
Я просунул обе руки за лямки по бедрам, развел в стороны. Тонкий эластичный материал сделал «крям-с». Я прислонил ее к себе, она вздохнула и стала тихонько постукивать каблуками-«утюгами», потом все громче.
***
Все закончилось быстро. Я помог ей одеться, мы вышли. На Прудах стало совсем темно и совсем холодно.
Что нам теперь делать? спросила она.
Ничего, забыть.
Нет, Лера одернула платье, а я вспомнил разорванные куски трусов, болтающихся под ним. Я не забуду. Пойдем теперь к тебе, в квартиру Юли. Хочу там.
Нет. Зачем?
Пойдем!
Не надо, Лера, пожалуйста Это было случайно.
Нет! она мотнула «биноклевой» сумочкой. Не пойдешь, тогда я останусь здесь!
Оставайся.
Это тебе как «бери с полки и уходи»?
Лера, хватит!
Иди ты!
Она демонстративно пошла по дорожке в другую сторону. Пятки, выглядывающие из ботильонов, из фиолетовых стали зелеными, каблуки заламывались. Она дошла до одной из скамеек. Поверхность отливала инеем, но Лера упрямо села, даже не подсунув под низ пальто.
Лера, ну, пожалуйста
Я хотел довести ее до Пушкинской: пусть сядет в метро, поедет домой, почти что красивая женщина с круговой подтяжкой, блефаропластикой, большой силиконовой грудью, в пальто с воротником из каракульчи, дурацкой лаковой сумочкой, будет изредка поправлять прямоугольник часов «Дутти» под «Картье», а все вокруг будут думать, что эта приличная дама едет из театра.
Она доедет, войдет в подъезд многоэтажного дома серии «сорок четыре пэ» и вызовет лифт. Интересно, когда она снимет разорванные, в сперме трусы? В подъезде, войдя в тень под лестницей, или в лифте? Скомкает и уберет их в сумочку? Или, уже войдя в квартиру, зайдет в ванную, пока битюк Булат украдкой опрокинет пятую стопку?
Но все пройдет гладко. Никто ничего не заметит. Или сделает вид, что не заметил. Возможно, они даже займутся сексом. На боку, под одеялом, в темноте и полной тишине.
Темнота и тишина признаки несчастья.
Лера, зачем ты рассказала мне про Питер, про какую-то измену? Про кого-то, кто ждал там Юлю? Чтобы переспать со мной? я сел рядом на скамейку, слой инея неприятно ожег через брюки. (Каково же ей? А ведь сидит, упрямая!) Или что?
Потому что я ее ненавижу!
***
Я проснулся, всю ночь проспав, прислонившись спиной к колонне, «прекрасно зонирующей пространство». Белый куб кухни светился. «Честерфилд», наоборот, покрывала плюшевая тень. Идеальная гостиная, как говорила Юля Не так! Как говорит Юля: «Кухня утром освещена, приглашает к завтраку в настоящий день. Она должна быть белым кубом, чтобы было ясно и светло. Диван как большое разлапистое животное в тени. Умиротворение, покой».
Подобрал две фляжки «белого на черном» на дне еще что-то плескалось. Выпил, хотел перебраться к дивану сегодня не хочу никакого приглашения в настоящий день. Мне сейчас не нужен настоящий день
Бытие ответило вибрирующим телефоном. Номер был незнакомый, и я нажал «отбой», но этот же номер перезвонил еще через пять минут, а потом через десять.
Да, слушаю.
Валерий, это Булат. Лера пропала.
Что?
Валерий, это Булат, муж Леры. Сестры вашей жены
Я понял. А что вы потом сказали?
Лера пропала Моя Лерочка Она про-па-ла Пришла вчера днем, переоделась, сказала, что идет на важную встречу, и не-не-не не вернулась.
Я вспомнил «крючок» Лериной фигуры на скамейке, когда уходил с Прудов. И ощущение: в тот момент там, и правда, как будто все зло скопилось.
А она я чуть не сказал: «А она не со мной пошла на важную встречу». А она пошла на важную встречу с кем?
Я не знаю.
По работе?
Наверное, по работе.
А вы ей звонили?
Да-да, много раз.
И что?
Не отвечает.
Телефон не отвечает, выключен, недоступен или не обслуживается?
Недоступен, ответил Булат.
В отличие от меня, он действительно много раз звонил своей пропавшей жене.
Ясно, ответил я по-коломийцевски.
Мы оба молчали. Я пытался восстановить хронологию событий «Моллюск Пруды скамейка туалет вопрос Почему ты так ненавидел Юлю?». Нет, не так! Это же я спросил у Леры: «Почему ты так ненавидела Юлю?», в ответ услышав Что?
Булат, как мне показалось, прижимая телефон плечом к уху, жарил яичницу: в трубке был характерный звук хлопающего в масле белка.
«И правда, битюк! У него жена пропала, а он что делает? разозлился я. У тебя тоже жена пропала! А ты что делаешь?»
Я дополз до дивана и лег, а сковорода в трубке ударилась о тарелку. Звякнули приборы, заскрипел стул, послышалось «о-ох».
Лерочка, моя Ле-ро-чка Вы знаете, где она?
Нет. Почему я должен знать?
Мне звонил следователь. Сказал, что Юля пропала. А теперь пропала Лера! Они же сестры, и
Следователь разберется, оборвал я его. Жизнь продолжается, и отключил вызов.
Допил то, что осталось на донышке второй фляжки. Выветрившийся джин не обжег, но загорчил на языке и не принес никакого покоя. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, белый куб кухни уже не светился: солнце приходило на эту сторону переулка только в девять-десять утра.
Заварил виски-чай, сел к колонне, погладил плотную, но мягкую поверхность «Молескина». «Обложка мягкая, но твердая, тактильная», в истории создания блокнотов называли «Ойлскин»4, или клеенчатая.
Да вы эрудит, Валерий Александрович! cказал кто-то голосом полуЛеры-полуКоломийца.
Открыл на словах «После ее смерти», но в этот момент телефон как-то по-особенному нервно завибрировал, а на экране появилась надпись «БРОВД»: вспомнишь оно и придет!
Валерий Александрович, как вы?
Спасибо, Глеб Евгеньевич, хорошо.
Вы уже обзвонили список?
Почти.
Как-то вы не торопитесь
Я не смог дозвониться до двух людей вчера. Был у Юли в старой квартире, но ничего не нашел. Моей жены там давно не было. Там давно никого не было Машины во дворе нет, но я вам уже говорил. А бывшая сестра Лера, не знает, где Юля.
А до кого еще дозвонились?
До домработницы Галины, до Сусанны тренера по пилатесу, до психотерапевта. И еще
Кстати, по поводу ее сестры оборвал мое вранье Коломиец, как отмахнулся.
Да?
Встречались с ней?
Да.
Когда?
Вчера днем.
Боюсь, у меня для вас не очень хорошие новости.
Одна плохая, другая хорошая?
Нет, пока только одна плохая.
Какая?
Ее муж мне только что позвонил и сказал, что Гульнара пропала.
Лера.
По паспорту Гульнара.
Все называли ее «Лера». А где
Теперь ты и о ней говоришь в прошедшем времени!
Вы подтверждаете, что вчера встречались с Гульнарой?
Да.
Добрó. И, как говорится, не для протокола: Валерий Александрович, что между вами произошло?
Да ничего. Поговорили о Юле, я проводил ее до метро.
Я опять вспомнил «темный крючок» Леры на скамейке. И еще это странное ощущение на Прудах, как будто там скопилось еще больше зла, чем обычно.
До какого?
Что?
До какого метро вы ее проводили?
До Пушкинской.
А в каком часу это было?
Ну в восемь-девять.
Вы же сказали, что встречались днем?
Да, встретились днем. А потом просидели до вечера.
Ясно. Так долго говорили о Юле?
Да.
И она уехала на метро в восемь-девять?
Уехала.
Добрó, закончил Коломиец своим обычным «добром» и отключился.
Вторая кружка виски-чая, в которую я добавил в два раза больше виски, пролилась вниз по пищеводу, стала маслянистой теплотой.
Я достал «Список Коломийца», зачеркнул «Лера, бывшая сестра», открыл «Желтый».
Желтый. Часть 2
После ее смерти отец летал еще два года, а потом его «списали», и самым высоким «небом» для него стал четырнадцатый этаж квартиры. Он и так только на прежних заслугах дотянул до пятидесяти пяти Глухой на одно ухо, скрывал последствия первого инсульта, которые сделали его движения резковатыми, как у железного дровосека из «Страны ОЗ».
Рустик учился в летном в Питере. Лера вышла замуж за чурбана со странным именем Булат. Они жили у бабушки мужа, оба посматривая на рецепты ее лекарств: «Ну, когда же ты умрешь и оставишь нам квартиру?» А я впервые осталась одна с отцом. Но это не значит, что я получила отца.
Он был рядом, но далеко. «Мне бы в небо» продолжилось, только теперь без формы и фуражки. Вместо них костюм антигероя, как тогда в больнице: треники с пузырями и майка-алкоголичка.
Я ожидала, что он начнет пить, но отец не стал. Отстраненности ему добавила глухота, а потом второй инсульт, который довел его до ходунков.
Но я продолжила бегать за ним: «Папа, я здесь! Посмотри на меня, обрати внимание, полюби!» И на первые деньги, которые появились от халтуры студенты Полиграфа в основном расписывали стены кабаков, я купила ему спортивные штаны «Адидас»: темно-синие, с тремя полосками и плотной тканью, чтобы никаких «пузырей».
Ожидаемо, но он их не носил. Ребенок не только безусловно любит любых родителей, он еще всю жизнь пытается им понравиться. Если не получается понравиться, то хотя бы привлечь внимание Хотя бы купить внимание!
А перед его третьим инсультом у нас состоялся разговор.
Пап, а почему ты себе кого-то не найдешь? спросила я.
А я маму люблю ответил он, не задумываясь.
Внутри заклокотало, но слова я нашла позже, уже после его смерти. Вот такие слова: «Ты любишь женщину, которая всю жизнь называла тебя колхозником, а твоих детей отрезанными ломтями? Ты любишь шаркающую алкоголичку, жующую сухими обметанными лиловыми губами, чтобы выплюнуть ругательства? Ты любишь ту, которая травила твоих детей криками В кого уродились?ˮ, а если слов не хватало, била их? Ты любишь ее, хотя сам покупал ей водку бутылку утром, бутылку вечером, лишь бы она успокоилась и забылась пьяным сном? И ты любишь ее?»
Но мои чувства оформились в слова гораздо позже. А тогда я просто спросила очень по-детски:
Почему?
Я часть этой квартиры тебе оставлю.
Он обвел взглядом гостиную: стенка «Ольха» с кучей хрусталя, чехословацкий гарнитур два зеленых кресла, один диван, журнальный столик. Все плотное, не износившееся, качественное, с гнутыми лакированными ножками и широкими подставками под руки настоящий признак успеха любой советской семьи. Не телефон на даче, конечно, но
Часть? спросила я, то ли удивившись, то ли не поняв: ведь я последняя, кто остался с ним. Только часть?
Ну, ты же тоже моя дочь.
«Тоже?» Не помню, я сказала это «тоже» или нет. Или просто сидела, молча захлебываясь от возмущения.
После этого мои попытки понравиться закончились. Как, наверное, у всех выросших детей, жаждущих завоевать внимание родителя. Это произошло резко, а накопленный внутри комок «Почему я не заслуживаю любви» разорвался, разлетелся: осколки засели глубоко, а выдернуть их получится только с мясом.
ТОТ ДЕНЬ
Второй по счету «тот день» И я, кажется, знаю, почему заголовки такая сложная часть писательства. Они либо приходят сами по себе, либо выглядят такими натянутыми и тупыми, что лучше вообще без них.
В то утро я пришла после вечеринки по поводу завершения очередного настенного «шедевра» в бывшем молочном цехе в Останкино, а теперь клубе «Молоко». Наш «художественный руководитель» Виталик предлагал владельцу осетину с лицом Берии и такой же фигурой злобного пингвина изобразить, как суровый мужик отпивает из бутылки с молоком, а в его солнечных очках «Полис» отражаются костры поля боя. Но «Берия» не оценил креатива, и мы две недели рисовали на стенах грудастых блондинок наполовину медсестер, наполовину австрийских фермерш: таково было смутное представление осетина о том, как выглядят идеальные сотрудницы иностранной культуры доения.
Работу закончили. Осетин заплатил неплохо, особенно девушкам. Меня он особо за девушку не держал не блондинка, без груди, с плоской жопой. Мне дал меньше всех, но все равно много.
Я вернулась домой. Отец лежал скрюченный на кухне третий инсульт. Я сразу поняла, что долго он не проживет. И не хочет.
Вся его левая сторона застыла и стала серой, рот перекосился, левый глаз, судя по неподвижности, не видел. И когда потом я привела в больницу нотариуса, чтобы подписать дарственную на квартиру, его «ум-м-м» на вопрос: «Вы добровольно передаете право на квартиру своей дочери?» вполне можно было расценить как «да». Или как «нет». Я не знаю, что на самом деле хотел сказать отец. Не думаю, что «да».
Какая разница? Документы были подписаны, и я сразу поставила новые замки, чтобы брат с сестрой не смогли попасть в мою квартиру. МОЮ!
На следующий день взяла остаток за художество «секс-фермы», пошла в больницу и дала медсестре двести долларов, чтобы она сделала то, что нужно. Формально это называется «отключить пациента». Законно это можно сделать только в Швейцарии и еще нескольких штатах Америки, кажется. В России нельзя, но, как обычно у нас, любое «нельзя» преодолевается деньгами.