После истории с Паневиной, Сингапур, как обычно, стал оправдываться. Чаще оправдывался Диме или Данилу, а так, кто под руку попадется. Ему обязательно нужно было оправдание. Лишь оправдавшись, он успокаивался и, благополучно, забывал случившееся. «Я прекрасно понимаю, оправдывался он, на сей раз, одному из однокурсников, у которого стрельнул сигарету и стоял с ним курил на улице, что город наш не Эдем. Зачем нам объяснять, что мы и сами знаем? Для нас все это давно обычно, давно в порядке вещей. К этому просто привыкнуть надо просто привыкнуть, не придумав, что сказать дальше, лишь отмахнулся. И какого лешего, она, эта «на Магадане», выеживается, о какой-то нам порядочности говорит, когда сына своего, идиота, пристроила не куда-нибудь, а в педагогический! Ты вообще видел его записную книжку? Нет? А я заглянул раз в нее. У него записная книжка эта толще, чем роман Толстова. И ведь там всё телефоны записаны не просто так. В алфавитном порядке, аккуратными печатными буквами, убористо, компактно. Начиная с телефона Альфа-банка и до черт знает чего! Даже телефон горячей линии прокладок «Олвис». Он аккуратно, в алфавитном порядке записывает все телефоны, которые только можно увидеть по телевизору. Я, с дуру, спросил у него: Зачем тебе все это, Андрюша? И он ответил, ответил со своей неубиваемой невозмутимостью: «Пригодится». Зачем они ему пригодятся?.. Зачем он учится в институте? Зачем он учится на худграфе, когда он даже обычный шар нарисовать не в состоянии? Ты помнишь, когда на экзамене он получил «отлично» и все видели, за что он получил «отлично», все, мягко сказать, недоумевали. (Натюрморт, сделанный Паневиным, был на уровне школьного рисунка, и у всех поступавших, его «отлично» вызвало, как выразился Сингапур недоумение). Всё очевидно, хотя мы еще и не знали, что Паневина его мать Какой из него педагог, когда он двух слов связать не может? Он же дегенерат. И какое она, эта дама, имеет право, нас чему-либо учить в смысле морали и прочей нравственности, когда ее сын, идиот у всех на виду, и все знают, что она его пристроила? И в чем здесь мораль?» «Здесь большинство пристроенных», возразил однокурсник. Видно ему все это было мало интересно, впрочем, спешить было некуда, он лениво курил, лениво слушал, и равнодушно возразил. «Да, согласился Сингапур, это же не ин яз, и не физмат. Это худграф учитель рисования, учитель, чей предмет считается самым ненужным после физкультуры, предмет, который может вести даже слесарь-сантехник. А чего там уметь! Сказал рисуйте зиму они и рисуют Пристраивают на худграф в педагогический, пристраивают на юридический, даже в медицинский пристраивают, пристраивают и о морали говорят. Тебя это не пугает? вдруг посмотрев однокурснику прямо в глаза, произнес он. Ведь не дай Бог, кто-нибудь из этих пристроенных пойдет работать по специальностиЭто что же тогда получается?.. Это получается пиздец, ответил он чуть слышно. Однокурсник равнодушно согласился, бросил окурок, и ушел.
***
Сингапуру не удалось уговорить Паневина на поход к Гале в гости. Паневин показал удивительную упертость, даже, в своем роде, ревность. Не добившись ничего вразумительного, Сингапур сдался и, оставив Паневина, направился к себе домой.
Жил он один. Вот уже год, как умерла его бабушка, завещав квартиру внуку. Не без скандала, наотрез отказавшись сдавать эту квартиру, Сингапур переехал в нее, заявив, что ни в чьей помощи он не нуждается, проживет и один, не маленький. Тем более что последнее время он практически и не жил с матерью; квартира у бабушки была двухкомнатная, во внуке бабушка души не чаяла, прощая ему все, и в каком бы то ни было споре, всегда принимала его сторону. Обосновавшись в маленькой комнате, устроив там мастерскую, Сингапур и жил на полном бабушкином обеспечении и под абсолютным ее покровительством, ни в чем не нуждаясь и не в чем себе не отказывая. Но бабушка умерла, с матерью Сингапур разругался, жить же продолжал как и раньше ни в чем себе не стесняя и за квартиру денег не выплачивая Впрочем, если бы не эта квартира Сам по себе, Сингапур был крайне неприхотлив, как в одежде, так и в еде; а мог и вовсе ничего не есть в качестве протеста, или как говорят из вредности. В конце концов, мать сдалась и оставила сына в покое, оплачивая теперь уже его квартплату и покупая ему, по необходимости, и одежду и еду, в остальном же предоставив ему полную бесконтрольную свободу.
Обосновавшись, Сингапур постепенно, потихонечку, превратил всю квартиру в одну большую художественную мастерскую. Первое время, следуя обычным эстетическим правилам, он оставил за мастерской свою комнату, живя и принимая гостей в большой зале, где жила бабушка, периодически прибираясь там, даже иногда и влажную уборку делая. Но за сюжетами он далеко не ходил: за окном березы, этюдник возле окна и рисовал березы; в зале, на столике бутылки, стаканы после пьяного вечера, этюдник в зал В конце концов вся квартира от кухни до зала была заляпана краской; тем более что Сингапур не отличался особенной чистоплотностью; полы быстро затоптались, ковры были свернуты в угол. И теперь квартира представляла собой одно большое, чем-то заставленное, чем-то заваленное пространство, увешанное картинами. В зале, у стены, журнальный столик, два кресла. Напротив диван. Возле одного кресла этюдник, табурет с палитрой и с тюбиками масляных красок, на этюднике, под этюдником тряпки для протирки кистей, на полу банка с кистями. В конце концов, Сингапур полюбил это место, работая сидя в кресле (впрочем, если надо, этюдник ставился и на кухню и в маленькую комнату здесь Сингапур уже не церемонился). На журнальном столике, вместе с банками и тюбиками краски, стояли чашки с чаем, заварочный чайник, пепельница, и частенько остатки обеда. Все это неминуемо срисовалось на бумагу или оргалит. Всё до последнего битого стакана все хранилось и составлялось в своеобразный метфонд, который раз в один-два месяца беспощадно выметался мамой Сингапура, навещавшей сына с целью генеральной уборки. Сингапур не противился, к этому времени он уже скучал по чистоте.
Сингапур умел рисовать. Его нарисованные стаканы и бутылки были стеклянными, скрюченные в пепельнице окурки бумажными, березы за окном были одеты листвой и окутаны воздухом, в нарисованные окна нарисованных домов, невольно хотелось заглянуть. Сингапур умел рисовать. И знал это. И все это знали. Только картины его никто не покупал. И не потому, что они были плохи Их не хотелось покупать Причиной, был сам художник. Сингапур и не умел и не знал, как это продавать. Одного взгляда было достаточно он отдаст картину даром, в лучшем случае пропьет. К тому же какие-то куски оргалита, фанеры. Взять в подарок, это с удовольствием. А покупать у Сингапура просто смешно. Тем более, какие-то бутылки, стаканы, дворы с панельными пятиэтажками. Если уж и покупать, то лес, реку, лодки у берега и закат, и церковь на холме, или что-нибудь такое мистическое, с горгульями и обнаженными женщинами в доспехах-стрингах и невозможными двуручными мечами. Если уж покупать, платить деньги, то за иллюзию а за стаканы и пепельницы Это же не ботинки Ван Гога впрочем и ботинки Ван Гога вряд ли бы купил местный потребитель. Ботинки у него и свои были. Сингапуру, частенько советовали сменить тематику советовали от души, по-доброму, по-человечески. Жутко его это злило. «Прудик им подавай с лебедями, и что бы обязательно на холме церковь или старая мельница. Ненавижу». После таких советов Сингапур всегда впадал в депрессию, ненавидел всех и в первую очередь себя. Доставалось и картинам. «Прудик им подавай!» в злобе он топтал свои стаканы и бутылки. Придя в себя, если было возможно собирал поломанные куски картин, склеивал, подкрашивал и очень бережно прятал, подальше от глаз от своих глаз. Может по этому, он и ненавидел пленер: лес, прудик, церковь на холме. Его жизнь была в городе и ограничивалась городом. Все эти походы на природу, в лес, подальше от цивилизации, речка, шашлыки, закат Весь пленер первого курса, когда все нормальные студенты, целыми днями, с пивом и с этюдниками, балдели на пляже или отдыхали в лесу, Сингапур упрямо не выходил дальше территории домиков базы отдыха, где и проходила летняя практика, рисуя только домики, окна, и всё те же бутылки и цветы на столе. «Сингапур, не дури, пошли на пляж там такие виды», звали его. «Не люблю открытые пространства», отвечал он, рисуя приоткрытую дверь в свой домик, где у двери, как на часах, стояли две водочные бутылки. «Дронов, предупреждали его преподаватели, не умничай, есть заданная тема. Будешь упрямиться, пленер не зачтем». Пленер ему зачли. «Если такой умный, зачем тебе институт? Будь просто художником. Неужели трудно взять и выполнить задание?» «Трудно. Не могу делать то, чего не хочу». «А ты захоти». «А вам это надо?»
Впрочем, академические работы в аудитории, Дронов выполнял, как требовалось и в срок. Но если речь шла о домашних заданиях
Сингапур любил город. Любил рисовать город. Дворы, улочки, дома, крыши, окна, деревья не было только людей. Его дворы и улочки были пусты, из окон смотрели только цветы в горшках, даже не смотрели, а выглядывали из-за занавесок, да и сами окна, казалось, наблюдали за кем-то, спрятавшись за березы и тополя. Его город жил; жил сам по себе; жил наблюдая. Дома, деревья все прятались друг за друга и наблюдали. С интересом, тревожно, настороженно, с любопытством, даже с азартом с каждой картины по-своему.
Почему нет людей? спрашивали его.
Они лишние здесь, отвечал он.
Но ты же рисуешь город, а как же город без людей?
Моему городу люди не нужны. Мой город не любит людей. Он их боится. Даже меня. И я его боюсь. Всегда, странно, добавлял он. У него был только один автопортрет, который висел в зале на стене: на высоком прямоугольном листе оргалита, где-то внизу, сутулясь, затравленно исподлобья, смотрел Сингапур. А над ним, наблюдая тревожно, склонился, казалось, весь его город, со всеми своими окнами балконами и крышами.
Картины свои, Сингапур делал исключительно на оргалите или фанере.
А почему не холсты? Как-то спросили его.
Не люблю холст, был ответ. Когда из холста давно сделали культ, когда все и всегда внушали, что холст это ХОЛСТ, что это не какая-нибудь картонка, что он стоит денег, что к нему нужен правильный грунт, что настоящие художники пишут свои настоящие шедевры именно на настоящих холстах, начинаешь его бояться и даже ненавидеть как женитьбу. Все равно, что всю жизнь спал со шлюхами, и тут, на тебе девственница. Это к чему-то обязывает, думаешь уже не о своем удовольствии, а как бы ей чего не так сделать. Для меня холст, что для нищего алкоголика элитный коньяк, черт его знает букетом наслаждаться или так из горла. Несколько раз пытался с холстом работать Через полчаса порвал его и выбросил: все боялся, как бы ни так мазок положить, вдруг испорчу. Чужой он мне, как китайцу ложка. Да и твердости в нем той нет, как в оргалите чуть сильнее кистью или мастихином надавил, он и поддался. А когда испытываешь трепет, какая уж тут работа. А привыкнуть к холсту ну его к лешему, у меня на это нет ни терпения, ни смысла в этом никакого нет. Я и красками работаю, какими не страшно.
Профессиональных художественных красок было крайне мало (настоящая краска стоила настоящих денег), в основном масляная краска или эмаль для строительных работ (это добро Сингапур без проблем добывал у знакомых или у родственников; кто-нибудь из знакомых делал ремонт и строительная краска оставалась всегда). В коробках сухие пигменты всё для тех же строительных красок. Всё это он добавлял в масляную краску, добиваясь нужного ему цвета. По крайней мере, за всё это не нужно было платить.
5
Войдя в квартиру, раздевшись, сменив казаки на тапочки, Сингапур прошел сразу в зал, сел в кресло. Пьяно и долго посмотрев в стоящий в этюднике чистый лист оргалита, устало отмахнулся, поднялся и, упав на диван, тут же уснул.
Разбудил его звонок в дверь. Со вторым звонком он нехотя поднялся и подошел к двери.
Кто?
Мышей травим. У вас есть мыши? почему-то раздраженный женский голос.
Чего? спросонья не поняв, Сингапур отворил дверь, в это время дверь отворили и соседи, обе двери были железными, отворялись в одну сторону и, с лязгом, столкнувшись, соседская дверь уперлась в дверь квартиры Сингапура.
Дверей понаставили, даже зло заметила женщина.
А тебя кто звал! разозлился Сингапур, хотел дверь свою распахнуть и еще крепче высказаться да дверь соседская мешала. Матернувшись, он дернул за ручку. Бес толку. Дверь, сцепившись с соседской, не захлопывалась. Дверь закройте! крикнул в проем Сингапур.
Свою чуть приоткрой! ответила соседка.
Сингапур чуть приоткрыл дверь. Соседка захлопнула свою, Сингапур свою. Зашел в ванную, крепко умывшись, вышел в кухню поставил греть чайник. Вновь позвонили. Уже не спрашивая «кто», он отворил дверь, та с лязгом врезалась в соседскую.
Мука нужна? Муку продаем.
И, немедленно, голос соседки:
Пошли на хуй! и следом, Федор, дверь чуть приоткрой. Сингапур чуть приоткрыл. Железный грохот, и соседская дверь захлопнулась.
Сама пошла! обиженный возглас, и следом испуганный вскрик: Ой! Сингапур с удовольствием грохнул своей дверью. Вернулся на кухню, дождался, когда чайник закипел; заварил чаю. Вновь позвонили. Решительно, Сингапур подошел к двери, резко распахнул ее, готовый с ходу обматерить любого. На пороге стоял Паневин, рядом Галя.
Здесь даже Паневин смутился, слишком резко распахнулась дверь, и слишком решителен был вид Сингапура, стоявшего в дверях, готовый что-то такое сейчас сказать
Блин вы Привет, ну проходите, последнее он сказал совсем, как старым друзьям, и отступил, приглашая гостей войти.
Как ни старался Паневин, как он ни расправлял плечи, как ни выворачивал локти, он легко прошел в дверь.
Аккуратнее, у меня узкий коридор, пошутил Сингапур, и Гале: В этой квартире не разуваются, вон тряпка подошвы оботрите. Для особо приближенных есть тапочки, он кивнул на пару тапок стоявших под вешалкой. Сказав «спасибо», Галя, забыв вытереть сапожки, даже снять куртку, сразу пошла, куда сказал Сингапур в зал. Паневин, расстегнув куртку, хотел уже снять, передумал, и прошел следом.
Садитесь, я чаю принесу, кивнув на кресла, Сингапур ушел на кухню.
Все, кто впервые попадал в эту квартиру, невольно, даже сами того не желая, погружались, во что-то тихое безмятежное Картины. Впрочем, не только картины, сам воздух, здесь, казалось, растворял время И исчезало время. Какие-то пустые безлюдные дворики и очень много цветов. Сингапур любил рисовать цветы. И цветы у него, прячась друг за друга, наблюдали
Самый равнодушный к живописи человек, сам того не замечая, только ступив в комнату и опустившись в кресло, медленно вяз в этом живом безлюдном городе старых хрущевок, и странных, живых натюрмортов, где цветы и бутылки чем-то, необъяснимым, напоминали людей. Еще немного вот уже Сингапур приносил чай и никуда не хотелось уходить. Хотелось просто сидеть в кресле, пить чай, и, бесконечно долго, переглядываться с этими странными домами, цветами и бутылками, всегда стоящими у окна и точно задумавшимися о чем-то. Совсем мало было цветов, которые бы гордо возвышались из вазы. Конечно, были и такие, которые просто вырывались из этой никчемной вазы и, просто таки, возмущались! Но большинство, задумчиво склонившись, смотрели в окно, совсем не желая выпрыгивать из этой кривой, и давно привычной вазы они смотрели тоскливо, но без зависти. Точно понимая, что и там, за окном, скорее всего, все та же тоска.
Вернувшись с чаем, Сингапур расставил чашки и чайник на столе, сам сел на диван.
Красивые картины, негромко сказала Галя. Особенно цветы Только грустно, добавила она и замолчала, отведя взгляд к картинам.
Хочешь, подарю? обычно спросил Сингапур.
Нет, даже, как-то удивленно отказалась Галя.
Почему?
Они слишком манят. Это Это от лукавого.
Теперь Сингапур сделал удивленное лицо.
Искусство от лукавого. Особенно вот картины, казалось, спрятавшись в кресле, негромко и все более волнуясь, говорила Галя.
О как, удивился Сингапур. Паневин согласно слушал.
Богу не угодно такое искусство.
С чего бы?
Смотря на красивую картину, ты забываешь о Боге.
Что же теперь вообще не писать картин?
Не писать, кивнула Галя.
А разве эти цветы не создание Бога?
Эти нет, эти создание твое.
А которые в поле?
Те, да, а эти нет, повторила она уже испуганно, и все сильнее спрятавшись в кресле.
Но если я создание Бога, то почему мои цветы от лукавого?