А как же! подтвердил я, окончательно приходя в хорошее настроение. Пьянству бой!
И гёрл! добавил Бакланов, снова разливая.
Всё! я поднял ладонь. Эта последняя. Мне ещё в одно место заехать надо холсты купить.
На фига?
Рисовать буду. То есть писать. Маслом.
Давай-давай, поддержал он. У тебя получается.
Кстати, мне когда на работу выходить?
А вот завтра и выходи, Григорий хмыкнул. Часам к десяти подгребай, сразу тебя и оформим.
И трудовую брать?
Бери. Ну и паспорт заодно. Только сегодня много не бухай. У нас заказ висит срочный для ДК. Туда и поедешь.
3.
Нужную мне «хрущобу» на Великоламке я нашёл с трудом. Но не потому что выпил, а потому что номера на домах привычно отсутствовали. Местные аборигены (в основном праздношатающиеся бабки) показывали то в одну, то в другую сторону, мамашки с колясками сразу начинали с подозрением принюхиваться и даже местный сантехник ничем мне не смог помочь. Поскольку, будучи пьяным, плохо ориентировался в пространстве. Наконец, выбивающий ковры мужик ткнул пластмассовой, ещё «совковой» выбивалкой в грязноватую пятиэтажку.
А вон он, твой дом. На нём номер был, но потом всё проржавело и отвалилось.
Он подумал и добавил:
Лет пятнадцать назад.
Поблагодарив, я нашёл нужное парадное (получилось третье слева) и набрал на домофоне номер требуемой квартиры 37.
Раздалось электронное пиликанье, а потом из динамика сиплый бас:
Кто там?
По объявлению, ответил я. Насчёт картин. Помните, мы созванивались?
Заходите, пробасил домофон, замок щёлкнул и я потопал вверх по лестнице.
На третьем этаже одна из дверей оказалась приоткрытой, а из щели выглядывала жуткая рожа с растрёпанными седыми волосами, кривой челюстью и бородавкой на щеке.
Здрасьте, кивнул я. Можно?
Можно, бабка шмыгнула носом и отошла в сторону, пропуская меня в прихожую.
При ближайшем рассмотрении пенсионерка божий одуванчик оказалась выше меня чуть ли ни на голову, с мощными руками и тапочками пятидесятого размера на ногах. Одета она была в вязанную кофту и чёрную юбку всю в кошачьей шерсти.
А деньги у вас с собой? ревниво поинтересовалась она, окидывая меня взглядом.
С собой, подтвердил я, похлопав себя по карману.
Ну, хорошо, проходите. Ботинки можете не снимать.
Мы переместились в комнату, плотно заставленную древней, ещё советской мебелью и заваленную всяким хламом. На тумбочке, возле телевизора сидел огромный серый кот, злобно на меня поглядывая.
Достаньте пакет, бабка ткнула пальцем в один из углов комнаты. Холсты там. Да сами увидите.
Я, с позволения хозяйки квартиры, отодвинул в сторону швейную машинку, с валяющимся на ней огромным пакетом с катушками разноцветных ниток, потом стул, невидимый из-за сваленной на спинку одежды, две большие картонные коробки, покрытые толстым слоем пыли, уродливую пластмассовую ёлку, целлофановый мешок, набитый непонятными пластиковыми штучками и, наконец, выудил из-под двух толстых кусков фанеры пакет с картинами.
Вытаскивайте сюда! распорядилась бабка, показывая взглядом на относительно свободное место в центре комнаты.
Холсты и вправду оказались неплохими. Причём большинство действительно, ни разу не использовались. Таких было штук шесть, ещё три с карандашными набросками, один с начатой было, но так и не оконченной картиной кусок неба с церковным куполом в верхнем левом углу.
Эх! бабка провела по несостоявшемуся пейзажу рукой. Попытался Генрих Романович, под конец жизни в другую сторону податься, да так не дошёл. Интересно, что бы было, если бы дошёл?
Она неожиданно смахнула с глаз слёзы, всхлипнула, после чего, вытащила из кармана кофты платок и громко высморкалась. Словно слон в джунглях протрубил.
Ну, чего? хозяйка квартиры перевела взгляд на меня. Устраивает?
Вполне! кивнул я обрадовано. Очень хорошие холсты! И на подрамники натянуты!
Генрих Романович Панагеев любил порядок, согласилась она. Во всём. Жалко только у себя в голове бардак устроил.
Не зная, как на это среагировать, я промолчал.
И царство ему небесное! старуха истово перекрестилась, потом немного подумала и добавила: Ну, или геенна огненная. Там, в конце концов, тоже люди живут. В смысле мучаются. Бедолаги.
Я вытащил из кармана заранее оговоренную, ещё во время телефонного разговора, сумму, передал хозяйке.
При виде заветных бумажек, она тут же перестала скорбеть по подавшемуся не в ту сторону Генриху Романовичу и пришла в хорошее настроение.
А вы тоже художник?
Так, я в приступе скромности потупил взгляд, балуюсь.
Это хорошо! старуха кивнула. А хотите, я вам покажу работы моего мужа?
«Ёпрст! Ну, почему я не сказал, что покупаю холсты в подарок любимому племяннику? Или любимому дедушке?».
Пришлось изображать энтузиазм. Ей Богу, воспитанность меня когда-нибудь точно погубит!
Конечно!
Мы снова вышли в прихожую, и хозяйка квартиры открыла дверь в другую комнату, всю, с потолка до пола, увешанную картинами.
Вот, произнесла старуха, щёлкая выключателем. Работы Генриха Романовича.
Я обвёл стены взглядом.
М-да. Такого я ещё не видел. На меня будто рухнул кусок материализовавшейся тьмы. С лицами, из этой самой тьмы, выглядывающими. Жуткими, уродливыми, тоскливыми. Трудно было сказать мужчин изображал художник? Женщин? Стариков? Детей?
Белая, изъеденная язвами кожа, огромные, полные ужаса глаза, сомкнутые губы, изломанные, тонущие во мраке, тела.
Вот, собственно и всё. Штук пятьдесят, если не больше, картин, и на всех одно и то же в разных вариациях: чернота, бледные лица, да извивающиеся в бесконечной пляске фигуры не то лагерных доходяг, не то мертвецов.
Правда, нарисовано было и вправду хорошо.
Что ещё меня удивило: в этой комнате совсем не было мебели. Даже стульев. Словно тут устроили мемориал.
Ну, как? поинтересовалась хозяйка квартиры. Впечатляет?
Более чем! пробормотал я. Вполне искренне.
Знаете, сказала она, проходя в центр комнаты, далеко не все на эти картины могут смотреть спокойно. Вот, скажем, племянник мой. Мужику уже далеко за сорок, в областной администрации работает, на ответственной должности, а в гости ко мне приходит, и бегом в гостиную. Только бы побыстрей мимо этой двери проскочить.
Наверное, он этих картин в детстве испугался? высказал предположение я.
Да! старуха с ностальгической улыбкой кивнула, словно рассказывала о милых детских проделках будущего «слуги народа». До сих пор сюда заходить боится.
«Мне, скорее всего, тоже было бы не по себе» прикинул я, впрочем, озвучивать эту мысль не стал.
Ещё раз обвёл глазами комнату и неожиданно заметил стоящие у окна, прямо на полу, три холста, написанные совсем в другом стиле. Настолько не похожим на развешанный по стенам экспрессионизм, что я волей-неволей шагнул вперёд и принялся их внимательно разглядывать.
Это были стилизованные под живопись восемнадцатого девятнадцатого веков, портреты. Классические портреты мягкие полутона, безупречная работа кистью, на заднем плане скорее угадываемые, чем написанные, пейзажи.
И ещё. Если чёрно белую живопись на стенах обрамляли скромные, в основном тёмные рамки, то эти работы венчал широкий, с фальшивой позолотой, багет. Уже потемневший от времени.
Тоже работы вашего мужа? спросил я, опускаясь на корточки, дабы получше разглядеть картины.
Тоже, каким-то странным, не особо приветливым голосом, подтвердила старуха.
Я вгляделся в искусно прописанные художником лица, и мне вдруг сделалось не по себе. Трудно сказать, в чём тут было дело. Вроде никакого экстрима, а тем более экспрессии, все пропорции соблюдены, свет падает правильно, тени ложатся туда, куда им и положено, цвета естественные, полутона безупречные.
И всё же.
Я наклонился к холстам поближе.
На первом был изображён мужчина лет пятидесяти с бульдожьими щеками, толстыми, явно слюнявыми губами, узким лбом и настороженно выглядывающими из глубоких глазниц маленькими водянистыми глазками. Тройной подбородок почти скрывал под собой воротник белой рубахи и тёмный галстук. Зато был хорошо виден безупречный костюм с каким-то официальным значком на лацкане. Кажется с депутатским.
На следующем портрете загадочный Генрих Романович запечатлел хищного типа с костлявым, тем не менее, красивым лицом. Густые чёрные волосы с благородной сединой на висках, чуть кривоватый рот, волевой, выпирающий вперёд подбородок, пронзительный взгляд угольно чёрных глаз. Вместо официального костюма красная водолазка и кожаная куртка.
С третьего холста на меня уставился очкарик со столь отвратительной физиономией, что ещё чуть-чуть, и его смело можно бы было считать уродом. Жидкие рыжие пряди, прилипшие к потному лбу, бесформенный, усыпанный веснушками нос, полураскрытый рот.
Я оглянулся на хозяйку.
А это кто? Начальники какие?
Старуха помолчала, затем мрачно подтвердила:
Начальники, да.
Ваш муж их на заказ писал?
На заказ.
За деньги или по дружбе?
Не знаю. Он мне ничего не говорил.
Я задумался.
«Если эти картины заказные, то почему заказчик. ну, или заказчики их не забрали? Хорошо ведь нарисовано, даже здорово! Может дело в том, что здесь всё без прикрас? Никакого гламура, заглаженных морщин и откорректированных лысин?».
Ваш муж давно умер? я повернулся к старухе.
В прошлом году, она вздохнула.
Простите, спохватившись, пробормотал я.
Да ничего! хозяйка квартиры отмахнулась. Все там будем.
Будем! оптимистично подтвердил я, вспомнив, тем не менее, присказку одного моего знакомого: «он был настолько крут, что когда слышал фразу «всем там будем», упрямо выпячивал челюсть и бурчал: «ну, это мы ещё посмотрим».
А больше холстов на продажу нет?
Увы, та помотала головой. Хорошо хоть я эти-то не выкинула.
Да, хорошо.
Из подъезда я выбрался, крепко держа в руках перевязанный бечёвкой свёрток. Спустившись со ступеней, аккуратно поставил его на землю, закурил.
Что-то меня тревожило, никак не отпускало, что-то мешало радоваться удачной сделке, дескать, молодец не поленился, позвонил съездил.
И через пару затяжек, я понял, что именно.
Эти чёртовы портреты.
Изображённые на них, далеко не самые приятные лица, по-прежнему стояли перед моим мысленным взором, вызывая не самые приятные ощущения. Не то брезгливость, не то отвращение. Словно нечаянно коснулся рукой чего-то холодного, склизкого.
«Вот хлябь его твердь!» я помотал головой, прогоняя наваждение, выкинул окурок и, перехватив пакет поудобнее, двинулся к остановке.
Глава вторая
В которой ко мне приходит поддатый Михалыч с загадочной «готической» девицей, я окончательно поправляю здоровье, снимаю штаны и попадаю в весьма неприятную, если не сказать большее, ситуацию.
1.
Терпеть не могу маршрутки с их хамством, духотой и теснотой. Я и налегке, с пустыми руками стараюсь на них не ездить, а уж с целой связкой обмотанных бечёвкой холстов тем паче!
Дойдя да Великоламского проспекта, я осторожно опустил на лавку рядом с остановкой свою, не особо тяжёлую, но крайне неудобную ношу, смахнул со лба выступивший пот, вновь щёлкнул зажигалкой, посмотрел по сторонам.
Прохожих было мало. Зато дымила бензиновой копотью и вонью большая пробка на путепроводе, ведущем чрез железную дорогу к Тёплому микрорайону на самой окраине города. Что-то там случилось не то авария, не то с той стороны сломался светофор на перекрёстке, и движение начали регулировать гаишники. В «ручном», так сказать, режиме. А это гарантированный затор.
Минут через пять подъехал троллейбус, я забрался внутрь, втайне радуясь, что до часа пик ещё далеко, и общественный транспорт не напоминает набитые под завязку кильками консервные банки на колёсиках, устроился на свободном сиденье и даже оплатил проезд.
В целом у меня получился довольно-таки удачный день. Купил за копейки неплохие холсты, да и на работу, считай, устроился.
«Тьфу, тьфу, тьфу, что б ни сглазить».
Я постучал по высовывающемуся из пакета подрамнику.
«А вот что мне в первую очередь нарисовать? А нарисую-ка я в первую очередь портрет нашей обожаемой Ирины Анатольевны! Разумеется, об этом ей не сообщая. Сама же Новослободская ни в жизнь не догадается, что под видом кракозябры в бриллиантах и с целлюлитом, я изобразил именно её. Сюрреализм, мэм! Поток сознания. Хотите сами расшифровывайте и ищите ассоциации».
Дома воняло застоявшимся, вернее въевшимся в стены табачным дымом, было грязновато, темновато, хреновато, но всё равно хорошо.
Эта двухкомнатная квартира, в так называемой «сталинке», досталась мне от отца, четыре года назад. В общем-то, я и переехал из Питера в этот областной центр, дабы наследство не ушло куда-нибудь налево, поскольку, кроме меня имелись ещё желающие. Какие-то троюродные племянники, подозрительные дяди-тёти и прочие девери.
Когда неожиданно на горизонте нарисовался я, и предъявил нотариально заверенное завещание, где значился единственным наследником, все эти гоблины начали носиться, как потерпевшие и строчить заявы, требуя всё отменить и похерить. Якобы Кремлёв-старший, под занавес был не совсем вменяем.
И хотя папашка, действительно, умудрился на старости лет загреметь в психиатрическую лечебницу, тем не менее, завещание составлял (что нотариусом подчёркивалось особо) в трезвом уме и здравой памяти.
Я с отцом не жил (они с моей матерью развелись пятнадцать лет назад), но постоянно к нему приезжал, и обо всей этой истории с дурдомом знал не понаслышке. Причём Владимир Александрович Кремлёв водку не пил, белого хвостатого грызуна с зелёными чёртиками и розовыми слонами не ловил, шизофренией и паранойей не страдал.
Что-то у него случилось года за два до смерти, какая-то, очень тёмная и, как я подозреваю, очень грязная история, после которой он так и не смог оправиться.
Мне о произошедшем отец ничего не рассказывал (и никому не рассказывал), но изменился полковник в отставке (косая сажень в плечах, огромные кулачищи и воинствующий атеизм), капитально. Стал в церковь захаживать, молитвы читать и похоже крестился. Тайно, само собой. Потом тяжело заболел и, на прощание отписав мне квартиру, умер в возрасте семидесяти семи лет. Хорошая цифра, всем бы так!
Я организовал похороны, затем принялся самостоятельно делать в квартире ремонт, поскольку денег на гастарбайтеров, прикидывающихся строителями, у меня не было. Ни тогда, ни сейчас. Провозился с покраской побелкой и просто с уборкой всю зиму, перетащил из Питера кое-какие шмотки и осел в этом городе. Убедив себя, что всё это временно.
И сам не заметил, как прошло четыре года.
С тех пор я успел привести в свой новый дом и выгнать двух баб, купил кое-какую мебель, холодильник, телевизор и микроволновку. Потом, ни с того, ни с сего впав в затяжной депрессняк, засрал всё по новой, и собрался уж было валить обратно в Питер, когда на горизонте нарисовалась Ирина свет Анатольевна со своим целлюлитом и зелёными миллионами.
Разувшись и пройдя в спальню, где стоял огромный траходром с телевизором, я пристроил свёрток с холстами в стенной шкаф, после чего заглянул на кухню в разумении чего-нибудь пожрать.
В холодильнике, свисая с края верхней полочки, печально раскачивался труп повесившейся мыши. Под ней два тощеньких таракана. Тоже покончивших жизнь самоубийством.
В том смысле, что еды там не было. Ни еды, ни продуктов.
Вы спросите, а в чём тут разница? Очень просто. Когда у тебя есть женщина, любящая и главное умеющая готовить, ты ешь еду, а когда пытаешься что-нибудь сварить-потушить-пожарить сам, то продукты. Так сказать расширенный и слегка модернизированный вариант стандартного «бомж-пакета».