Есть и приход, говорю, две радужных сегодня получил.
Мало, надо бы с него десять взять, деньжищев у него много.
Не сразу, на всё надо выждать время.
Оно так, закуривая трубочку, проговорил каторжник.
Чуркин стал засыпать, а Осип все приставал к нему с разговорами, на которые ответа не было: разбойник уснул крепким сном, а за ним успокоился и каторжник.
Глава 69
В избе Чуркина Ирина Ефимовна с своими ребятишками давно уже спали крепким сном; урядник продолжал храпеть, по временам мычал, стонал и охал; не спад только один приказчик; в голове его роились самые отрадные мысли, он считал себя одним из счастливейших людей в мире: Степанида полюбила его, и так горячо, что согласилась с ним бежать из родительского дома. Последние слова девушки: «Я твоя или ничья», звучали ещё в ушах его. Свидетельницей их свидания была только одна тёмная ночь, а потому он дал себе слово ни кому не передавать подробностей их встречи и хранил это у себя на душе, как заповеданную тайну.
«А как она меня целовала, как крепко прижималась к груди моей», думал он, и при этом поворачивался с одного бока на другой. Его удивляло, почему Степанида так боится Наума Куприяныча; чем он напугал её, для него оставалось загадкой.
Куда и когда бежать? спрашивала девушка, дрожа, всем телом.
Увезу тебя, голубка моя, туда, где нас никто не найдет, отвечал он.
Где же мы с тобой обвенчаемся?
В церкви; отцом посажёным будет мой хозяин; наряжу тебя в шёлк и бархат, уберу грудь твою жемчугом, и будешь ты у меня краше и нарядней всех купчих. Княгиня ты моя, вот что! шептал ей паренёк, оглядываясь по сторонам из опасения, как бы их кто не подслушал.
Когда же ты возьмёшь меня отсюда? Я боюсь, как бы кузнец нам поперёк дороги не стал! сказала ему девушка.
Не бойся, моя голубка, он ничего не может сделать. Я приеду за тобой на первый день Рождества Христова, в самую полночь, ты уж жди меня здесь, у ворот.
Не говори только об этом Науму Куприянычу, я боюсь его.
Чего же ты его пугаешься? Он мужик хороший!
Нет, я видела его в крови он мне страшен.
Когда же ты его таким встретила?
Больна я была, в горячке; он к нам тогда приходил.
Дурочка, это тебе так почудилось!
Все равно, я боюсь его, прижимаясь к возлюбленному своему, говорила Степанида.
Оставим об нем разговор, я вот хочу спросить, тебя об том, выправлено ли свидетельство на твоё венчание?
Как же? Батюшка взял его из волости, под образами оно лежит.
Так ты возьми его к себе, тогда нас обвенчают без всякого затруднения.
Ладно, возьму, а теперь прощай, мой милый, смотри, приезжай за мною, сказала чужая невеста, обняла своего возлюбленного и убежала на двор.
Приказчик, выпустив её из объятий, долго стоял как бы в забытьи. Кровь прилила к его голове, и он, ошеломлённый свиданием, тихо побрёл к дому разбойника.
Лёжа на лавке, приказчик припоминал свою встречу со Степанидой, соображал о том, как бы ему устроить в будущем свои делишки, а главное увезти Степаниду. В этих думах он задремал и уснул.
Чуркин с Осипом поднялись с постели раньше всех, когда ещё не рассветало. Каторжник набил себе трубочку, закурил и спросил:
Ну, атаман, обдумал, что ли, ты, когда девку-то нужно порешить?
На Святках придётся; пусть она с женихами своими пока полюбезничает, ответил тот.
Оно поскорее бы отделаться, чтобы не отсвечивала.
Что ж? Руки, знать, у тебя чешутся?
Работы, атаман, просят.
Погоди, поедем в Ирбит на ярмарку, там отведём душу.
До ярмарки все глаза ещё проглядишь, а с каким бы удовольствием я над ней поработал, так бы вот сразу кистенём её саданул, и не пикнула бы.
А много ли ей надо? Кулаком можно пришибить.
Нет, атаман, какая баба, другую не вдруг свалишь, знаю я их. Раз мне довелось в одном селе управляться с попадьёй, три раза я её обухом огорошил и то не на смерть уходил, вырвалась, да бежать, уж на пороге догнал. И эта девка здоровая, надо приноровиться как ударить, заметил душегубец, поворачиваясь навзничь.
Значит, ты ещё не мастер в этой работе, коли сразу не мог уложить, практики мало видел, заметил ему Чуркин.
Чем другим, а насчёт практики я похвалиться могу, и не знаю, атаман, ты или я побольше на тот свет людей отправил, вновь набивая трубочку, как бы обидясь на замечание разбойника, ответил Осип.
А сколько ты их убрал, ну-ка, скажи?
Счёт потерял, вот сколько. Бывало, пройдёт неделя или другая без убоины, так и скучно кажется. Мне убить человека всё равно, что стакан водки другому выпить. Однажды в овине я спал, три мужика меня брать пришли, всех на месте положил.
Верю, Осип, верю, ты не сердись, я так, шучу с тобой.
Какие тут шутки, злишь только меня. Вели сегодня твою Степаниду покончить, сделаю, а если препона какая будет со стороны старосты, так и он туда же пойдёт, не люблю я его.
Когда будет нужно, тогда скажу. Жаль мне девку губить, а придётся.
У тебя всё жалость, а для меня обидно; такая, знать, дорога вышла. Чего жалеть? мы попадёмся, нас не пожалеют, прямо на осину вздёрнут.
Того заслужили, улыбаясь, проговорил Чуркин. В старину, вишь, колесовали нашего брата, а, теперь что? Сошлют на каторгу и живи, а придётся, уходи и опять гуляй по белому свету.
Да, атаман, это со мной было. Послали руду копать, а я вот как копаю, лежу себе на боку, да трубочку покуриваю, и все тут. Да разве я один? Много нас таких путаются.
Вот, не знаю, где теперь май брат Степан, подложив руки под голову, протянул разбойник.
Где? небось, тоже по воле гуляет.
Он не в нас с тобой, догадки у него бежать, пожалуй, не хватит, смирён.
Не знаю я его, а повидать хотелось бы.
Может, когда и увидишь.
Это где ж такое? Не думаешь ли ты, что я на каторгу попаду?
Кто знает, может, и вместе туда пойдём.
Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.
Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.
Авось, когда и раскуют Неужели и спать в кандалах кладут?
Да ещё к тачке приковывают.
Вот этого я и не знал!
Так я тебе о том говорю.
Ишь, бесовы дети, дошли до чего! Хуже, значит, чем со скотом, с нами там обращаются.
Да, брат, на каторге шутить не любят: чуть загордыбачил и железными прутьями угостят, такое приказание имеется.
Ну, атаман, наговорил ты мне много. Вправду, если так, на каторге-то, значит, жутко приходится. Знаешь ли, что я тебе скажу: нам нужно скорей отсюда убираться, а то как раз за тобой из Москвы приедут: там, сам знаешь, известно, где ты время проводишь.
Не беспокойся, я все рассчитал. После Рождества съездим в Ирбит, а весной и марш, для тебя паспорт готов: из русских в турку тебя переименую.
Что ты, атаман, разве это можно?
Если бы нельзя, я и говорить не стал. Вот я был гуслицкий мужик, а теперь турецким подданным числюсь: на всё, брат, сноровка нужна, без приятелей ничего не поделаешь, а приятели деньги любят. Вот нам и нужно ими запастись.
Да ведь у нас есть теперь малая толика!
Знаю, а, пожалуй, их и не хватит, дорога-то длинная.
До Москвы-то?
Нет, подальше, на Чёрное море придётся убираться; пожить около него годков десяток, а потом нам можно будет и на родине побывать; забудут о тебе, и опять погуливай.
Эх, атаман, золото ты, а не душа, вот что, подымаясь с логовища, громко сказал каторжник и подошел к Чуркину.
Никак рассветает? спросил тот.
Да, зорька начинается; дай мне тебя расцеловать, уж очень я люблю тебя за твой разум, больно ты мне по душе пришёлся.
Раздался поцелуй варваров.
Да, Осип, попади ты ко мне под руку во время, когда я по Гуслицам гулял, много бы мы с тобой делов понатворили бы.
Руку, атаман! Время не ушло, мы с тобой поживём ещё и поработаем, одно прошу живым в руки палачей не отдаваться.
Идёт, сказал Чуркин, встал с постели и послал Осипа в избу узнать, встали, или нет, гости.
Через минуту каторжник возвратился и сказал:
Подымаются, атаман, урядник опохмелиться просит, говорит, голова у него трещит. Велишь ему подать водки?
Принеси ему, пусть его жрёт. Вот тебе ключи от лавки.
Через полчаса все сидели за столом и пили чай; в избу вошёл разбойник, весело так поздоровался с своими ночлежниками и уселся рядом с урядником. Приказчик сидел задумчивым таким, точно о чем-то грустил, урядник подшучивал над ним, а Чуркин только ухмылялся и молчал.
Полно тебе кручиниться-то, заметила ему Ирина Ефимовна, разливавшая чай.
Нет, хозяюшка, такой он, знать, уродился, ничем его не разговоришь, бука-букой выглядывает, как бы что потерял, заметил урядник.
Задумал жениться, вот теперь и голову повесил, ввернул Чуркин.
Повесишь поневоле, когда дело не ладится, проговорил приказчик.
Чудной ты человек, погляжу на тебя, дело на мази, а ты всё ноешь.
Хорошо бы, Наум Куприяныч, твоими бы устами, да мёд пить, взглянув на него, сказал паренёк, а сам подумал: «Эх, вы, други любезные, что вы мыслите, я давно забыл».
Приказчик нарочно разыгрывал роль какого-то забитого страдальца, что бы не дать понять той радости, которую он переживал, и, действительно, исполнил эту роль безукоризненно.
В избу ввалился деревенский староста, отвесил всем поклон, положил шапку на лавку, снял с себя халат, подошёл к столу и, обращаясь к уряднику, он сказал:
А я твою милость проведать пришёл: все ли подобру, да поздорову ночку провёл?
Ничего, спал хорошо; и угостил же ты меня вчера, насилу домой притащился.
А я так ничего не помню; старуха, спасибо, рассказала мне обо всем, да сват-кузнец приходил, начал говорить, что мы с тобой у него в гостях были.
Садись, что стоишь! Ирина Ефимовна, подвинься маленько, дай ему местечко, протянул сквозь зубы разбойник.
Благодарствую, Наум Куприяныч.
Небось, голова болит, так подмажь её, выпей за компанию стаканчик.
Много будет, Наум Куприяныч, рюмочку, разве, соблаговоли!
Урядник налил ему водки, староста выпил и утёрся рукавом.
Чайку не угодно ли? спросила у него Ирина Ефимовна.
Пожалуй, чашечку выпью.
Приказчик продолжал молчать, поглядывая исподлобья на старосту, рассчитывая, что он сам с ним заговорит. Ожидания его были напрасны: о Степаниде не было и речи; говорили только о посетившем деревню помощнике исправника, да об убитом купце.
Да, братцы, человеческая кровь даром не пропадает: долго ли, скоро ли, а убийцу отыщут, сказал урядник. Он, вероятно, не один был, а вдвоём или втроём, прибавил он.
Почему ты так думаешь? спросил у него приказчик.
А потому, что двое их убито.
Где их отыщешь? Вот и у нас были убийства, так об них и теперь ни слуху, ни духу, сказал староста.
Год, два, пять лет пройдёт, а виновники найдутся, уверял урядник.
Пока там они найдутся, а всё убивают, даже в деревне жутко жить становится, прибавил начальник селения.
Осип, всё время стоявший у печки и слушавший разговор, желая перебить его, спросил у урядника:
Ваше благородие, скоро в путь поедете?
А тебе это на что?
Лошадок бы на дорожку надо попоить.
А кучер наш где?
Там на дворе, около лошадей возится.
Скоро. Скажи ему, чтобы он напоил лошадей, да запрягал их.
Погостите у нас, куда вам торопиться-то? сказал Чуркин.
Будет, Наум Куприяныч, нагостились, надо же и честь знать, ответил ему приказчик. К нам милости просим.
Может быть, к празднику и побываем.
Вот и отлично. Вы прямо ко мне заезжайте, конюшня для лошади есть, и для самих вас комнатка найдётся, сказал урядник.
Чем к тебе, им ко мне сподручней будет, предложил приказчик.
Что вас беспокоить, на постоялом дворе опять остановимся, надо же и дворнику доход какой ни на есть дать, заключил разбойник.
Нет, уж ко мне, настаивал урядник.
Ну, там увидим, где придётся, там и остановимся.
А на свадьбу всё-таки к тебе приедем, обращаясь к старосте, заявил урядник.
Это уж решено, сказал тот.
И подписано, вернул Чуркин.
Чем ты будешь нас только потчивать? спросил урядник.
Все на стол выставлю, свадьбу на славу сыграю.
«Ну, это ещё увидим, кто сыграет», подумал приказчик, поднимаясь из-за стола.
Ишь, как его подмывает, кивнув головой на паренька, протянул урядник, поднося к губам рюмку. Староста, давай, брат, выпьем на прощанье!
Можно, да вот Наум Куприяныч не пьёт.
Ну, и я одну пропущу, за компанию с вами, нехотя, высказался разбойник.
В избу вошёл кузнец; его пригласили за стол и потребовали ещё вина; приказчик вышел в сенцы. «Надоела мне эта компания, поскорее бы уехать отсюда», подумал он. Тут встретился ему Осип и сказал:
Лошади ваши готовы!
Вот и хорошо; на, братец, тебе рублик на чаёк, за твои хлопоты, вынимая из бумажника кредитку, промолвил приказчик.
Благодарствую, кланяясь ему в пояс, ответил каторжник, убирая в карман подарок.
Поди, скажи уряднику, что все готово.
Ну, его совсем, не пойду, вишь, он сердитый какой.
Приказчик вышел на крыльцо и послал кучера сказать своему товарищу, что лошади запряжены. Тот вышел к нему и начал уговаривать обождать маленько.
Поедем, а то ты опять напьёшься, тебя отсюда я не вытащишь.
Четверть часика сроку на все прошу; уважь!
Смотри, не больше. Да вышли ко мне Наума Куприяныча, мне нужно с ним кое о чем переговорить.
Урядник убежал, к приказчику подошёл каторжник и заявил ему:
Однако, его благородие, как видится, выпить-то любит.
Бывает; нельзя же: его должность такая, со всеми должен компанию вести, этот народ иногда под хмельком все выпытает.
Чего ему здесь выпытывать-то? сурово сказал каторжник.
Это уж его дело.
Вошел Чуркин; Осип удалился.
Наум Куприяныч, ну, как же, нам быть-то?
Как сказали, так и сделаем; приезжай на третий, а то на четвёртый день праздника; как говорили, бери её и с Богом.
Приеду, крепко пожимая руку Чуркину, тихо сказал приказчик и отправился вместе с ним в избу.
Если бы Чуркин знал замысел, какой затаил приказчик, тогда бы он с ним поступил иначе: он нашёл бы случай, чем отомстить ему за его хитрую проделку. Расчёт у него короткий, молодец не дожил бы и до праздников.
Нелегко было приказчику уговорить урядника оставить беседу и отправляться в путь-дорогу, он успел уже на хлестаться так, что, как говорится, «и лыка не вязал», под руки вывели его из избы и усадили в сани. Староста и кузнец проводили их и, пошатываясь, побрели по домам. Чуркин с Осипом затворили ворота и убрались в светлицу.
На силу-то их черт унёс, прошипел Осип.
И надоели же они мне, собаки этакие, снимая с себя полукафтан, добавил Чуркин.
Знаешь, атаман, у приказчика-то, страсть, сколько деньжищев я в бумажнике видел!
Да разве он тебе показывал их?
На чай рубль давал, вот я и подглядел; притаился, бесов сын.
Они от нас не уйдут, погоди, мы его ещё пощупаем.
Нужно бы как-нибудь около него похлопотать, так не возьмёшь, разве только мой кистень поможет.
Не торопись, на все нужна сноровка, да время, заключил разбойник.
* * *
Приказчик, выбравшись на дорогу, подстегнул своих лошадок, и они быстро пронеслись по деревне. но за околицей должны были идти шагом по узенькой не проторенной тропинке; пристяжная почти на каждом шагу вязла в снегу и не давала коренной ходу. Добравшись до лесу, когда уже на дворе почти смерклось, лошадки пошли рысцой, так как дорога здесь была попросторней. Урядник лежал в санях и спал крепким сном. «Ну, с такими товарищами беда в дороге», подумал приказчик, смотря на растянувшегося своего приятеля: «Только бы добраться до вина, влёжку нахлещется, а ещё полицейский чин».
Настала тёмная непроглядная ночь. Дремучий лес, по которому ехал будущий жених Степаниды, хотя и был ему знаком, но всё-таки в нем становилось молодцу жутко: он ехал и оглядывался по сторонам; последние убийства в окрестности и приключение в заводе с ним самим порядком нагнали на него страха. В глубине леса слышался вой волков, что довершало его беспокойство. А всё-таки мысль о Степаниде не выходила у него из головы, он погрузился в думы о ней, опустил вожжи и не заметил, что лошади, бежавшие в перетруску, пошли шагом. Так он проехал несколько вёрст, забыв об опасности и об уряднике, храпевшем в санях. Его вывела из забвения какая-то ночная зимняя птица, пролетевшая низко над его головой, от чего он вздрогнул, перекрестился и начал будить своего товарища.