Что с глазами? спросила Лиза.
Не знаю. Завтра к врачу пойду.
После работы?
После работы поздно. Отпрошусь на пару часиков.
Очки пропишут, вынесла вердикт Лиза.
Выпишут буду носить.
За стеной послышался шум и приглушенная плотностью бетона ругань соседи снова выясняли отношения.
Опять за своё, покачала головой Лиза. И не надоедает!
Она легла рядом с Вальдиматом и включила телевизор.
«Интересно, думал Вальдимат, когда Фёдор ругается на Амалию или даже бьёт её, он и вправду злится или же просто так застоявшуюся кровь по телу разгоняет? Наверное, второе. Ведь мирятся же они потом».
Как тебе вчерашний праздник? спросила Лиза.
«Говно», подумал Вальдимат, но вслух сказал:
Как обычно.
Ты знал, что Быбин с женщиной будет?
Накануне узнал.
Приятная такая. Мы с ней поговорили немного.
М-м.
Разговоры с женщиной о женщинах Вальдимату не нравились. Это было хождение по тонкому льду с рюкзаком кирпичей за спиной: неверный шаг и ты уже тонешь.
За стеной наконец-то отчетливо зазвучал мат. Отрывисто, но отчетливо.
Идиоты, объявила Лиза. Любопытно, что будет, когда у них дети появятся?
Наверное, тоже, что и сейчас.
Вальдимату вдруг захотелось пойти и посмотреть своим взбунтовавшимся правым глазом на Амалию. Что бы, интересно, он увидел?
Хоть бы она его покалечила, взмолилась Лиза какому-то неведомому женскому божеству.
По телевизору шла благообразная чушь. Как всегда. Вальдимат лениво смотрел левым, всё ещё верным этой реальности глазом в светящийся экран. Пульсирующие там сюжеты цепко удерживали внимание, но никак не складывались в единую, доступную пониманию картину. Сериалы, реклама, шоу-программы они то становились настоящим праздником для него, то каким-то душащим свободу мысли балластом. Дурацкая неопределенность. Нет ничего хуже неопределенности.
Он повернулся на бок и стал смотреть в окно.
Ты чего? спросила Лиза.
Ничего. Просто полежу так. Помечтаю.
Лиза пожала плечиками и вновь нырнула в телевизионную муть.
Вальдимат смотрел в окно и думал, чем сегодня заняться. Он был воспитан с чётким осознанием того, что воскресенье день глупый. Даже не то что глупый, а просто какой-то неудобный. Непонятно: то ли продолжать отдыхать, то ли начинать готовиться к работе. Так думали все, кого он встречал по жизни. И теперь, как и любой человек, напитавшийся чужими нелепыми представлениями о мире, тоже испытывал к этому дню весьма противоречивые чувства.
За стеной утихли. У Вальдимата промелькнула тревожная мысль: как бы Амалия снова не пришла просить его помочь по дому. Всё-таки Лиза здесь. Неудобно.
Пойду пройдусь, сказал он, вставая.
Купи чипсов, бросила Лиза вдогонку.
Ладно.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГОСПОДИНА Ч.
Я родился в П***ове, маленьком городке, похожем на тот, в котором живу сейчас. Семья наша состояла из меня, матери и её стариков родителей. Отца не было: он бросил мать ещё до моего рождения. Поначалу меня приводило в ярость любое упоминание о нём. Я даже помню, что в пятом классе всерьёз хотел найти его и убить. Даже способ придумал: напасть в подъезде и заколоть ударить в шею острым строительным гвоздём. Я и гвоздь нашёл: огромный, как две моих ладони. Заточил напильником дома. Но к счастью или к несчатью, мои планы не увенчались успехом: к тому моменту отец переехал в другой город.
Когда я перешёл в седьмой класс, мы с матерью тоже переехали: ей предложили более выгодную работу. Дед с бабкой остались в П***ове. Первое время я скучал по ним, но потом быстро забыл. Старики, как и мёртвые, забываются быстро.
Прошло ещё несколько лет, прежде чем я пересмотрел свое отношение к отцу и его поступку. Глаза сына, смотрящего на мать, всегда полуслепы. Но когда повзрослел, зрение мое обострилось. Я понял, что если когда-нибудь и женюсь, то рано или поздно поступлю точно так же, как и отец.
Вопреки безотцовщине, а может, и благодаря ей, детство мое было хорошим. Я был сыт, одет и обут, у меня были какие-то приятели, дома я был окружен заботой матери и деда с бабкой. Ещё у меня была кошка. Не знаю, был ли я счастливым. Если всего вышеперечисленного достаточно для счастья, значит, был.
Мне было двадцать, когда умер дед. Помню, я просто сидел на кухне и смотрел в окно, когда зазвонил телефон. Мать стирала в ванной мою рубашку. Трубку снял я. Звонила наша соседка по старой квартире. Она всё и сообщила. Коротко, сухо, без подробностей, но с каким-то противным, просачивающимся даже сквозь телефонную трубку, привкусом горя. Я положил трубку и долго стоял, глядя на мать сквозь приоткрытую дверь. Хорошо помню, что я ни горя, ни потери не чувствовал. Было какое-то волнение, связанное с важностью новости, которую надо сообщить ей. Я думал и никак не мог выбрать слова, с которых нужно было начать. В конце концов я вошёл в ванную и сказал всё так, как сказала мне соседка. Мать уронила рубашку, села на край ванны и заплакала.
Похороны тянулись долго и скучно. Съехались какие-то родственники, пришли соседи, друзья и знакомые деда. Все были угрюмые, много ели и пили. Я не знал куда себя деть. Слонялся из комнаты в комнату, выходил на улицу и снова возвращался. Это были первые похороны в моей жизни, и я не знал, как нужно себя вести. Меня удивило, что пришло так много стариков. Поначалу это показалось мне нелепым: зачем им, уже стоящим у края могилы, заглядывать в неё раньше времени? Но после я понял, что ошибся. Именно старики должны присутствовать на похоронах. В первую очередь они. В этом закон всего мироздания: измотанное жизнью тело как бы бессознательно тянется к смерти, тлению, покою. Поэтому старики ходят на похороны. А то, что это объясняют их знакомством с умершим, кажется мне бессовестным враньём.
На ночь пригласили читать монашку. Она до утра бубнила что-то неразборчивое, изредка прерываясь, чтобы перевести дух. Спал я плохо. Но не от волнения, а от разговоров и шарканья ног, доносившихся из соседних комнат. Утро приходило долго. Я лежал, смотрел в завешенные тряпками зеркала, слушал бормотание монашки и ждал окончания всей этой скучности. Потом все плакали, говорили всякие ненужные слова, снова пили и ели. Время шло очень медленно, и каждая его минута была серой и сухой, как пыль. К исходу второго дня, когда гроб наконец был спрятан под слоем земли, я уже ненавидел деда и хотел лишь одного: поскорее уехать из П***ова. Похороны показались мне глупейшим действием, абсолютно ненужным и лишним в человеческой жизни.
После похорон мать переехала назад в П***ов, присматривать за бабкой. Я остался один. Когда через полтора года бабка умерла, мать решила, что я уже взрослый и мне лучше жить отдельно. Я согласился. Хотя, если бы она решила вернуться и жить вместе со мной, я тоже не стал бы спорить. Но она решила так, как решила, и мы стали жить по отдельности, разделенные шестьюстами километрами пространства. С каждым годом расстояние между нами увеличивалось, пока я совсем не потерял мать из вида. Когда два года назад приехал в П***ов, матери я не нашёл. Вместо неё в нашей квартире жила какая-то незнакомая старуха, которая знала обо мне всё и утверждала, что она моя мать. Я пробыл там два дня и уехал. Навсегда.
5
Погода была хорошая. Вальдимат купил семечек и пошёл в парк. Чернозём в его голове пришёл в движение от закопошившихся извилин.
Ходьба была любимым интеллектуальным занятием Вальдимата. Да-да, именно интеллектуальным. Нигде и никогда он не испытывал большего прилива идей, как во время длительных прогулок. В такие минуты его мышление напоминало полный до краёв котёл, при каждом шаге выплескивавший какую-то свежую парадоксальную мысль. О чёрт, не столкнитесь с таким человеком лбом! Вас может обдать чистым разумом, прорвавшимся сквозь трещину в черепной коробке. И тогда вы увидите мир таким, какой он есть. Кто знает, понравится ли вам это?
Вальдимат медленно, словно штангист, поигрывал мышцами мозга, примеряясь к вопросам и загадкам бытия. Семечки были чем-то вроде допинга, помогавшего концентрироваться и не распыляться на все мировые проблемы сразу.
Вальдимат думал о Лизе.
Они знакомы уже около двух лет. Ему было 30, ей 27. Отношения их были лёгкими, не требовавшими дополнительных усилий на понимание друг друга. Оставалось сделать один единственный, весьма предсказуемый шаг подать заявление в ЗАГС. Вальдимат чувствовал, что если с этим тянуть, его обвинят в малахольности. А женщины, как известно, могут уважать любое качество в мужчине кроме нерешительности. В этом он был уверен.
Итак, свадьба.
Вальдимат откашлялся и сплюнул прилипшую к нёбу шелуху.
Значит, свадьба. Это, видимо, неизбежное следствие мужского влечения к женскому телу. Вальдимат знал, что физически он уже достаточно развит для свадьбы. Но вот собственное моральное развитие его немного волновало.
Вальдимат всё ещё был наивен и считал, что интимный интерес к каждой прошедшей мимо женщине это изъян, врожденный дефект, который нужно исправить. В таком случае выходило, что он полностью бракованный. Вальдимат чувствовал себя предателем, когда разглядывал загорелые женские плечи по дороге к Лизиной квартире. Будучи в автобусе, он часто щипал себя за руку, чтобы отвлечься от чьих-то ног, уходящих двумя стройными магистралями под купол коротенькой юбки. Так бы и прокатился по ним на полной скорости! Постоянный интерес к женскому естеству смущал его, делал недостойным в собственных глазах. Конечно, пока ещё он был на том нижайшем уровне мужского развития, когда голова слишком мала, чтобы вместить плоскую как уши слона идею: мужчины, которые не интересуются женщинами, не интересны этим самым женщинам. И если бы Вальдимат не был таким, какой есть, нужен бы он был Лизе? Вряд ли. Только своей маме. Чтобы тяжелые сумки с дачи возить.
Почему его тянет к женщине? Нет, не к Лизе. Он неточно выразил свою мысль. Почему его тянет к женщинам? Тянет, он чувствовал. К каким женщинам? Да практически ко всем. С одной стороны, Вальдимат был уже слишком взрослым, а с другой всё ещё бесконечно маленьким, чтобы найти ответ, который бы полностью его удовлетворил. Это было сродни поисками философского камня найти то, что в принципе найти невозможно. Ребёнок, сидевший в нём, искал чистоты, правды и других недоступных этому миру явлений, а взрослый, при всех своих инстинктах и пороках, больше всего боялся, что ребёнок когда-нибудь повзрослеет. Похоже на качели: взрослый, свесивший ноги в бездну старости, и ребёнок на противоположном конце доски, не дающий погрузиться в эту самую бездну. Ищи невозможного, малыш, верь во что вздумается только не исчезай. Вальдимат не хотел взрослеть и не мог остаться ребёнком. Это противоречие и было той самой костью, что стояла у него в горле, мешая безболезненно глотать слюну при виде хорошеньких дамочек.
О, эти наивные юношеские вопросы! Они до сих пор смешат мироздание, не давая ему окончательно увянуть. Эти сентябрьские цветы, мечтающие о том, что лето пойдёт вслед за ними в зиму. Эта мошкара, кружащая у фонаря и верящая, что фонарь светит благодаря её кружению. Один из таких вопросов Вальдимат пробовал на зуб, не подозревая, что миллионы живших до него поломали челюсть, пытаясь его раскусить.
Как можно любить одну женщину?
О, святая наивность! Есть ли границы у твоих кисельных берегов?
Погуляв по парку, Вальдимат пришёл к единственно верному выводу: только неумные дураки могут утверждать, будто они хоть что-то поняли в природе отношений между мужчиной и женщиной.
Уверенный шаг вверх по лестнице разума.
6
Вальдимат работал на одном промышленном предприятии. Его основной обязанностью было ежедневное оправдывание огромной ответственности, которое доверчивое руководство возлагало на его по-женски узкие плечи. Чертежи, расчёты, ускорения Кориолиса, уравнения Бернулли и так далее, по дуге от восьми до пяти.
Вальдимат развивался размеченными путями: сначала полное неприятие работы, затем апатия и примирение с правилами системы. В кабинете (пять на шесть метров, два окна во внутренний двор) кроме него работало ещё четыре человека. Начальник, Геннадий Викторович или просто Гена, Марина Владимировна и два представителя ползущего на кладбище поколения Владимир Владимирович и Андрей Петрович. Каждый по-своему был интересен. Некоторые даже интересны настолько, что Вальдимат мечтал проломить им череп и посмотреть, что там внутри.
Ну что, братцы, начинал каждое рабочее утро Андрей Петрович. Пора надевать КК.
КК или комфортабельными кандалами он называл работу: в них неудобно, но без них некомфортно. За шестьдесят лет жизни работа надоела ему настолько, что сил осталось только на иронию. Андрей Петрович не просто не любил свою или какую-то чужую работу. Ему было противно само понятие, так сказать, метафизическое существование наемного, а по сути принудительного труда. Разгорячившись, он выдавал изумительные тирады о загубленных восьми часах на рабочем месте. О да! Он был готов вести за собой полки! Однако его философская система была крайне неустойчива и противоречива. Всякий раз Андрей Петрович топтался на месте, не желая соединить все свои революционные мысли одной единственной, понятной всем идеей. Его речи были обломками империи, которая разрушилась ещё до того, как был заложен её первый камень. Одни лишь эмоции не могут стать надежным фундаментом для построения крепости ополчения. Нужен каркас, система. А у Андрея Петровича были лишь слюни и химеры невнятных надежд.
Мне сегодня нужно пораньше уйти, с ходу заявил Вальдимат.
Что случилось? поинтересовался Гена.
Ему было трижды плевать, зачем отпрашивается Вальдимат. Но система требовала и он поинтересовался.
В больницу пойду.
Что, Бащев? оживился Андрей Петрович. К дерматологу?
Андрей Петрович всегда называл Вальдимата по фамилии признак наивысшей симпатии в отношениях. Имя, по его философии, было простым бюрократическим штампом в паспорте, а фамилия история семьи. Про дерматолога Андрей Петрович пошутил. Он всегда так шутил брякал первое, что выпадало из закольцованного ученостью мозга ему на язык.
Нет. Пойду глаза проверю.
Во сколько? чуть не подавился зевотой Гена.
В три.
Гена кивнул, опустошая свою голову от этой никчемной информации.
Надо мне тоже глаза проверить, зашелестела Марина Владимировна.
Не было такой темы, которая бы её не касалась. Работать вместе с Мариной Владимировной было сомнительной привилегией. Она была из тех сказочных дур, которые дуры настолько, что даже не понимают, насколько они дуры. Эта сорокалетняя разведенная женщина являлась рогом изобилия для глупости и стервозности. Конфликт был её стихией. Вальдимат искренне желал ей заворота кишок.
Что, ушиб? спросил Владимир Владимирович, указывая на заклеенный пластырем глаз.
Вальдимат нашёл, что это очень символично: из всех коллег только самый старый заметил, что у него правый глаз заклеен пластырем. Молодость слепа.
Вальдимат потрогал пластырь. Он приклеил его уже на работе не хотел нагонять дома панику на родителей и Лизу. А без него тоже было нельзя: в глазах всё расплывалось. Вальдимат мог смотреть только одним левым глазом. Правый всё ещё бунтовал, искажая мир по непонятному принципу.
Да нет, вздохнул он. Масло со сковороды попало.
Марина Владимировна и Андрей Петрович начали обсуждать это. Владимир Владимирович погрузился в работу, а Гена в свою обычную дрёму.