На их месте давно должен был вырасти престижный дом с квартирами в два этажа, а прямо из подъезда должна была побежать эко-тропа до самой речки. Но тропы нет, и нет квартир, и нет престижного дома только серые куски возведенного кранами и людьми убожества и река, нетронутая чужими шагами.
Кто-то должен был ходить по этой тропе. Кто-то, кто уже не пойдет.
Чего задумалась?
Ничего. Нам обязательно ссориться?
Разве это ссоры?
Наверное, так.
Ты боишься злости?
Наверное, так.
Иногда мне кажется, я из тех людей, кого съест зависть и злость. Я знаю это почти точно, когда смотрю на неё. Зависть и злость. Неужели это всё, что от меня останется?
Снова опускается дымка через неё режется оранжевым солнце, страшное до боли в глазах. Мы возвращаемся домой, пьем кофе. Я боюсь представить, сколько дней проведем вместе. Неужели нам придется знакомиться?
А почему ты согласилась сюда лететь?
Из-за программы лояльности.
Ко мне?
К молодежи до двадцати трех лет, глупая. Билет пять тысяч стоил! Последний шанс, считай.
Ты бы никогда здесь и не оказалась.
Это правда.
Я пытаюсь думать, как её здесь нет. Как молчит холодильник, тихо стоит шкаф, не трещит сервант. Как вся квартира соглашается с одиночеством, успокаивается.
Знаешь, вещи тебя не любят.
Знаю. Меня любят люди.
Она сыпет афоризмами в надежде, что я их запишу.
Ты говорила, что хочешь написать обо мне. Ты серьезно?
Абсолютно!
Что бы ты написала?
Я бы сделала тебя своей попутчицей.
Но попутчица это ты.
Не в моей книжке!
И что там будет? Сплошные диалоги? Будешь себя цитировать?
Нет, тебя.
Спасибо, не надо.
Я сделаю тебя такой, какой ты никогда не была.
Вот об этом я и говорила.
Она заставляет меня говорить? Я заставляю её? Мне хочется быть остроумной?
Я не верю в писательство. Люди не умеют писать. Они не знают слов. Я тоже не знаю. Я не верю в язык.
Ты верующая?
Она начинает говорить о Боге. Она противна мне тем, что верит в язык как в Бога. Болтает о Достоевском.
Вот, и он мне пишет, что любит Достоевского. Ну, я шучу что-то. А потом он такой у меня тётя умерла. Ездили в Питер. Было все, как у Достоевского. Ну, я не поняла, кто из нас дурак, а кто дура. Я, наверное.
Наверное. Ей стоило бы говорить о Пушкине, но давно не перечитывала и не помнит.
И что? Спать ляжем в пять вечера? Чтоб не общаться?
Да.
Нет уж!
Она тянет меня (снова) на балкон, подбрасывает ладонями мои руки.
Я буду учить тебя курить!
Я уже умею.
Не-е. Ты смотри.
Она целует фильтр. Я чувствую возбуждение. Она пихает мне в рот намокшую от её губ сигарету.
Вдыхай.
Она говорит очень-очень тихо. И я вдыхаю. Загорается огонёк.
А теперь отдай!
Двумя пальцами хватает сигарету, похожа на блатную или зэчку.
Тебя-то саму кто так курить научил? Зачем так держать?
А что? Ты кто по масти?
Слушай, это может быть очень смешно. Для москвички. Но здесь это не юмор так живут.
Так, это запишем. Я не москвичка, кстати.
Она перекатывает сигарету по пальцам, та застревает между указательным и средним.
Так лучше?
Да. Спасибо.
Не за что, солнце.
Я отворачиваюсь и иду в кухню, не хочу ей в лицо смотреть.
Кстати, а с кем ты там во сне говорила? Екл ер.. дор? Егор?
А что я говорила?
Она кричит что-то, но я уже не слышу, уже ушла. Не хочу переспрашивать. Егор меня слышал наверняка, а все, что скажу ему будет правда. Не может не быть. Потому необязательно запоминать.
Звонит телефон. Оказывается, это мой.
Алло.
Ты когда вернёшься?
Не начинай, пожалуйста.
Сбрасываю от страха не могу перенести крика. Хочется плакать. Распускается лето по потолку и полу. Строительная пыль похожа на песок с пляжа. Жарко.
Мама звонила? Так ты малявка?
Она мне подмигивает.
Восемнадцать-то есть?
Достаёт с полки муку. Из холодильника яйца. Молоко. Кажется, будет делать блины.
Умеешь?
Только переворачиваю плохо.
Я переверну.
Угу, спасибо!
Я закрываю глаза, надо только подумать, что тут не она. Бьётся о тазик венчик. Лопаются пузыри. Горка распадается на мучные комки. Я вдыхаю пыль вместе с дрожжевым запахом, хочу дышать поглубже, чтобы оглохнуть от кислорода. Как если бы мы были на улице и меня прибило солнце.
Скулит холодильник от холода или боли, может быть, его ушибло электричество. В нем вспрыгнет сырный ломтик и упадет. Громада потрясётся, будто отряхиваясь от воды каплями. И застынет на месте.
Сломается рама окна, не желая закрываться. Хотя квартира новая. Свежая. Купленная.
Масло начинает шипеть. Я представляю, как она ладонь кладёт на поверхность сковороды, как ей сильно больно, я открываю глаза и уже ловлю себя на шаге к плите, на вытянутой к ней руке.
Ты чего?
Я молчу.
Замечталась? Иди, переворачивай.
Блин рвётся, я сырое и горячее тесто сую себе в рот. Обжигает нёбо. Вкусно.
Похожи на мамины.
Жжёт глотку. Хочется запить молоком, она мне его протягивает, как бы зная заранее желание.
Я тоже так вечно делаю.
Когда пью, кажется, что меня изнутри целует. Я проглатываю и говорю.
Завтра пойдём в галерею.
Реально?
И кухню затапливает блинный запах. Назавтра мы реально идём в галерею.
Галерея в провинциальном, тем более в промышленном городке не то же, что в столице или даже в крупном. Ей будто бы нечем гордиться. Но это только так думают.
На деле она не претендует ни на что, кроме себя самой, и потому может испытывать гордость. Помимо прочего, галерея в провинции это убежище. Как и библиотека.
Чудно разбросаны по нашей стране одинаковые здания, обувные коробки. Постаревшие изнутри, протёртые воздухом, самим процессом дыхания людей.
Мы входим под потолок, над нами нависают колонны, шторы, окна. В мелком смешном киоске прячут женщину билетёршу.
Стой! Воспользуемся привилегией.
Мы ловим мобильную сеть, как замурованные, чтобы потратить льготные деньги по «Пушкинской карте». Выходит, она знает, что мне не больше двадцати трех.
Суём телефоны в окошко, кивает, провожает взглядом. Мы не заходим сначала садимся на зелёный диван, как будто очень устали. Странно, но так и есть.
Кажется, это первая наша запланированная совместная вылазка. Без происшествий.
Давай представим, что это свидание.
Да ну. Я с девушками на свидания не хожу! Тем более, с малявками.
Зачем она ведёт себя, как маленькая?
Не хмурься, морщина на лбу будет.
Она берёт моё лицо в свои руки и разглаживает большими пальцами щёки, лоб. Неприятно как будто втапливает грязь.
Ладно, не дёргайся.
К чему это?
Она целует меня в лоб. Я бы хотела уснуть.
Пошли, чего расселась-то!
Галерея открывает нам свои залы огромные и пустые.
Простите, нам для статистики. А вы откуда?
Она родилась здесь, а я так, заезжая.
Вы где-то учитесь?
Во ВГИКе.
Я молчу, не хочу говорить.
Ничего себе! Интересно-интересно. Ну, наслаждайтесь.
Спасибо!
Мы отходим к картине с голой толстой женщиной.
Ты режиссер?
Режиссерка Да ладно, не спеши удочки сматывать. Я отчислилась давно, ха-ха. Да и не оттуда.
Опять наврала все?
Чуток преувеличила.
Хорошо. Не так страшно.
А чего камеру с собой не возишь?
Очень смешно. Не мешай мне наслаждаться искусством.
Искусством не наслаждаются.
Чего говоришь?
Я ничего.
Ну, супер. Все, давай по разным углам разойдёмся. В центре зала встретимся.
Я отхожу ровно в центр зала и верчусь на месте, разглядывая всё разом и ничего конкретно.
Так хотела со мной встретиться?
Она подходит.
Нет. Лучше бы мне тебя вообще не встречать.
Это из стиха?
Она вечно так делает как бы мешает моё сознание со своим. И теперь я вынуждена вспоминать, о каком стихе говорила. Может быть, она его выдумала.
Тебе нравится экспозиция?
Я молчу.
Ну, вот эта картина, например?
Я всё продолжаю молчать. Она указывает на что-то, чему нет названия я не могу разглядеть маленькую белую табличку. Только голубое, красное, жёлтое. Только луч акварели или это не акварель. Я не знаю. Почему-то оно мне улыбается, как будто у него есть лицо.
Это же просто птенец.
Говорю.
Её, по-видимому, это умиляет. Она странно улыбается.
Чего ты?
Ты очень смешно говоришь о вещах, которые тебе важны. Как будто они совсем чужие. Надо же так показать, чтоб не дай бог не украли, да? Бабушка научила? Такая ты еще глупая, маленькая.
Да, это просто птенец.
Дальше мы ходим по красивому старому полу совсем одни в большом пространстве других малозначительных картин. Мне кажется, птенец щебечет из-за угла, просит вернуться к нему.
Но я боюсь посмотреть.
В конце концов, она сама уводит меня ей хочется есть.
А пошли в кафешку!
В шашлычку?
А тут есть? Пошли!
Шашлычки не то же самое, что кофешопы они не обманывают русского человека своим названием. И мы идём есть разное мясо.
Иногда я думаю: что, если бы по нашему путешествию сняли фильм? Это была бы очень скучная картина. Две непонятные девушки. Как бы они представили её? А меня? Кем бы я была?
В «О чём говорят мужчины?» есть сцена придорожного кафе, где те самые мужчины о чем-то говорят и едят, почти как мы, очень вкусный шашлык. Только они друзья. Кто мы с ней такие? Зачем мы поехали вместе?
Мне хотелось её рядом, когда мы летели в самолёте я сильно боюсь летать. Но только в процессе полёта стало понятно, что она летит в пустоту, то есть ко мне. И останется надолго.
Лицо попроще сделай, щас прыщ выдавишь таким напряжением лба.
Ну у тебя и остроты.
Остроты ха-ха-ха остроты! Че за слово?
Почему ты иногда себя так ведёшь?
Как быдло?
Ну да.
Потому что я не считаю себя выше других, зазнайка. Тебе бы тоже поучиться.
Спасибо. Учту.
Мы помолчали, пережёвывая баранину.
Кстати, я хочу улететь в Москву.
Это я сказала.
Поживёшь без меня немного?
И это.
Ты дурочка?
А вот это уже не я.
Пошли, нам надо ещё машину отогнать в гараж. Не будет же она здесь под окнами стоять. Ты всё равно не сядешь в неё, пока я не вернусь.
Дай мне денег, я полечу с тобой.
Зачем? Наслаждайся здесь без меня. Я тебе даже квартиру оставляю.
Ну, глупая, что ты задумала?
Ничего.
Я задумала побег.
***
Я наблюдательница. Маме это всегда не нравилось. Но когда я стою перед ней с чемоданом, упирающимся в ногу, что я ещё могу? Только наблюдать, как мало-помалу она собирает своё привычное выражение лица, чтобы ничего не показать.
Конечно, я наблюдательница. Я должна различать всё, чтобы ничего не прошло мимо. А ведь многое может пройти. Например, как у неё тушь течёт. Без этого не поймёшь она рада.
Привет-привет.
Ну, привет, взрослая дочь.
Я поживу?
Живи, кто тебе запрещает.
И я стала жить. Только домой старалась не возвращаться до ночи и, пока она спала, тихо шла до своей кровати прямо в обуви, чтобы в комнате закрыть дверь, разуться, свесить одежду на стул и уснуть совершенно голой может быть, только в одних трусах. Чтобы наутро она знала, что заходить нельзя. Нагота казалась священнее личного пространства.
Опрометчиво было улетать вот так. Она мне ничего не писала я не знала её номера, не давала ей свой. Если она захочет украсть ключи от квартиры, я не узнаю тоже. Машину? Пожалуйста. В конце концов, может быть, она только притворялась, что не умеет водить. Я не могла знать этого наверняка, как и всего остального мы редко говорили по существу.
Я сравнивала её и себя, стоя утром перед зеркалом, когда мама уже покидала дом и шла работать. Что нас такого отличает? Я постаралась выписать это, чтобы не забыть, но с каждым днём её признаки переставали чётко мне являться, и в итоге сливались со мной. Я выписала вот что:
разные носы;
цвет волос красивее, светлее;
худоба.
Не слишком-то точные приметы.
В итоге мне стало казаться, что она это та же я, и я раздвоилась в пространстве, чтобы существовать одновременно в двух городах. Это меня успокаивало, ведь себе я верила. Отчасти.
Бабушка звонила иногда. Просила навестить Егора, раз уж я улетела. Я ей пообещала, но всё никак не могла собраться. Со стороны всё выглядело так, будто я о нём забыла и предпочту провести время со старыми друзьями, которых на самом деле я уже не очень-то, в общем, любила.
Мне кажется, здесь нельзя останавливаться. Я ловлю дни, чтобы они быстрее проходили тяну их, тяну, прилагая усилия, чтобы оторвать резче.
Я решила быть здесь месяц. Просто так. Хочется обозначить срок. Так рождается смысл что-нибудь выдумываешь, а потом этого ждёшь. Помогает не впасть в бессмыслицу.
Что она там, интересно, делает? Может ли она уйти в запой и разгромить квартиру? Выдумывает ли она свой смысл? Ждёт ли моего необозначенного возвращения?
Месяц это не слишком долго?
Впрочем, это неважно.
Когда сегодня разгорелось окно солнцем, я хотела встать и крикнуть маму хотя, конечно, знала, что она уже ушла. Но что-то во мне такое проснулось, не требующее отлагательств. Мама отказалась оказаться здесь ей не позволила привычная бытовая жизнь, забрав её у меня давно.
Ну и ладно. В конце концов, я же ведь не болею. Я только болея могу претендовать на сироп от кашля или чай с малиновым вареньем.
На самом деле, она многое пережила.
Ладно, я поеду к Егору.
Егор чуть дальше от дома, чем я помнила. Но память вещь такая размывающая расстояния. Мне казалось, что я шла до него пешком, а на деле ехала на машине вместе с мамой просто в тот день так жгло, что даже пять минут на солнце становились пятьюдесятью.
Кто-нибудь обязательно должен был умереть. Так вышло, что это Егор.
Когда кто-нибудь умирает, с одной стороны, становится страшно: они все умрут. А с другой нет, так быстро они не умрут. Наоборот, останутся ещё, потому что не могут один за одним. В новостях могут. Рядом нет.
В каком-то смысле смерть это оберег.
Конечно, от этого не легче.
Может быть, мне просто хочется верить, что если бы не он то я. Иногда я думаю, кто из нас на самом деле был предназначен, смогли ли мы обмануть судьбу.
Если смогли значит, шалость удалась. Наша последняя шалость.
Но если нет я хотя бы жива.
Прости, Егор. Зато я несу тебе цветы.
Не помню, чтобы ты их любил. Но жизнь идёт, вкусы меняются, правда?
Я вот теперь больше хочу жить в том городе, о котором никогда не вспоминала, только если как о дыре, но ты и сам знаешь, мы с тобой говорили.
Бабушка говорит, что надо кланяться и, прощаясь, говорить:
Мы к тебе будем ходить, а ты к нам не приходи.
Но, в общем-то, Егор, заходи, если хочешь. Я пока сплю в нашей комнате, ну, ты знаешь. Мне есть, что тебе рассказать.
Пожалуйста, приходи.
Мы как-то спорили, кто из нас заболеет раком. Я говорила, что точно я, потому что я и так вечно в школе болела и уже привычная. Егор говорил, что он потому что рак будет целиться в меня, но промахнётся, как это обычно бывает, и попадёт к тому, кто всех ближе, то есть к нему.
Потом раком заболел мой дедушка и мы перестали спорить. Решили, что это глупо. А однажды мне Егор рассказал, что у его мамы была шизофрения и она передается по наследству, так что ему всё равно лучше умереть от рака, прям как моему дедушке.
Дедушка тогда ещё не умер, поэтому я обиделась на Егора и мы не разговаривали несколько недель. Я могла рассказать все маме, и я уверена, что она выгнала бы его, потому что дедушка был её отец, но я не стала. Не хотелось Егора наказывать так сильно.
Да и дедушка все равно в конце концов умер. Поэтому Егор был прав, хоть и не особо чувствителен он просто его не знал. Это странно теперь, когда я называю его бабушку своей и прилетаю к ней далеко, и она обнимает меня, и его дедушка смотрит на меня, как на родную.
Какой-то подлый получился обмен, который мы не выбирали.
Я часто думаю, вспоминает ли о Егоре мама. Но я очень боюсь спросить. Вдруг это та больная точка, от которой она опять станет кричать и драться, потом запрётся в комнате, посидит там тихо-тихо и выйдет суровая, такая, какая обычно как будто ничего не было? Я не люблю наступать на такие её точки. Я вообще стараюсь не наступать на её душу, пока она не лезет в мою.