Ты и вчера говорил, что не справлюсь, Вояту начал разбирать задор, а я вот он, жив перед тобою!
Ты ж говорил, ничего не видел!
Ну Воята отвёл глаза, может, видел кое-что или слышал Ты мне только Евангелие дай. Святой книге бесы же не сделают ничего.
Привиделось: лежит на пне раскрытая книга, а вокруг косточки валяются обглоданные Его собственные Пусть Радша приходит со своим кулём собирать.
Отец Касьян долго молчал, Воята уж прикинул, не пора ли ему попрощаться.
Ступай с мужиками, коли хочешь, глухо сказал отец Касьян. Увидишь Лихой лог Сам всё поймёшь.
* * *
День выдался холодный и сухой удачно для дороги в такую пору, когда земля раскисла от дождей. Провожать Меркушку в Лихой лог собралось человек десять мужиков под водительством Арсентия. Все взяли с собой топоры, и скоро Воята понял зачем: вёрст через пять остановились в осиннике и вырубили несколько десятков жердей в рост человека и длиннее. Жерди положили на ту же телегу, где везли гроб, и поехали дальше.
Зелёный ельник выглядел повеселее, чем прочий лес бурый и голый. Остро пахло холодной влагой, с развесистых лап над тропой срывались капли. Дорога всё сужалась, и вот телега остановилась. Гроб сняли, четверо подняли его на плечи, остальные разобрали жерди. Воята взял целую охапку. За плечами у него висел короб, где лежало, тщательно завёрнутое в рушник, Евангелие отца Касьяна.
Теперь продвигались медленно, шаг за шагом. Первым шёл дед Овсей, выбирая дорогу. Никакой тропы под ногами не было, шли прямо по старой рыжей хвое, по мху и мелким сучкам.
Редко, слава богу, бываем тут, бормотал дед Овсей. Того году из Видомли мужика задрали, ещё до того бабу из Овинов, а мы тут были, когда у Жировита девка в петлю полезла да это когда было, ещё при отце Македоне
Так сам отец Македон, напомнил Стоян. Восемь лет всего.
Шли, как Вояте показалось, долго может, оттого что медленно, а может, оттого что незнакомая дорога всегда кажется длинной. Воята старался запомнить приметы, но скоро сбился человек городской, он к лесу привычки не имел.
Заплутаю, не выйду обратно-то, пожаловался он деду Овсею.
Мы завтра поутру пришлём за тобой кого ни то.
А я с кулём приду, пропыхтел сзади Радша, чья очередь была нести передний угол гроба. Косточки собирать.
Свои собери, посоветовал Воята.
Теперь уж близко, утешил его дед.
Земля пошла под уклон. Постепенно уклон делался круче, всё шествие спускалось в широкую лощину, так же заросшую лесом. Пришлось потрудиться, чтобы не соскользнуть по влажной земле и хвое с тяжёлым гробом. Достигнув дна, подниматься на другой склон не стали, а двинулись на север. Лощина постепенно сужалась; здесь тоже росли ели и кусты, и местами проход был таким узким, что едва удавалось пронести гроб.
Вон они, тихо сказал дед Овсей. Опускай, сынки.
Отдуваясь, мужики поставили гроб на землю и сбросили натёршие плечи жерди. Воята прошёл чуть вперёд, пытаясь разглядеть, что это за «они».
Вон. Арсентий обошёл его и показал рукой. Вон тот мужик из Видомли, а вон там полевее старуха.
Вон отец Македон, под елью. Рыжий Стоян тоже подошёл ближе и вгляделся, потом перекрестился, снимая шапку: Помилуй, Господи, мою душу грешную!
Прочие тоже стали креститься. Воята наконец разглядел, о чём они говорят. Здешние могилы были вовсе не похожи на обычные. Вместо холмиков с крестами здесь высились загородки из стоймя вкопанных жердей. На виду стояли две-три, самых новых, но если приглядеться, то можно было заметить и старые, покосившиеся, полуразрушенные.
Самые давние обвалились уже. Арсентий пошарил глазами по земле, укрытой бурым увядшим папоротником. Вон, видишь?
Воята разглядел небольшой холмик это были жерди обрушенной, сгнившей от старости загородки, укрытые папоротником, поросшие сизым лишайником, усыпанные хвоей и палыми сучьями. Ничего страшного в них не было, но стоило задуматься: под этими холмиками лежат истлевшие кости покойников, погибших дурной смертью и взятых нечистой силой, как пробирало холодком.
Чего стоим, крещёные? Арсентий подкинул топор. Берись за дело, день нынче короток.
Крестясь и оглядываясь, мужики прошли вперёд и стали выбирать место. Выбрав так, чтобы не вплотную к старым загородкам, стали расчищать землю и копать ров под колья. Воята подошёл помочь и с удивлением обнаружил, что почва под хвоей и мхом совершенно чёрная. Приглядевшись, понял, что это почти сплошь уголь и пепел.
Здесь, мне дед сказывал, в поганские времена жглище было, пояснил ему Овсей. Был мой дед молодой ещё возили сюда покойничков. Наложат такую краду дров огромную, на неё покойника в лучшем его платье, и всякого с ним добра, скотину резали, петухов. И сожгут. Потом косточки и прах соберут в сосуд, отнесут на сопку и там зароют или сверху рассыплют вот и всё погребение. А здесь было то самое место жгли тут, оттого и называли жглище. А как у нас в волости первую церковь построили, Николину, велели всех крещёных там отпевать, и тогда жечь перестали, а на жглище стали только таких класть, кому в земле не лежать.
А чего их теперь не жгут, а за колья кладут? спросил Несдич, самый молодой из мужиков, с круглым веснушчатым лицом.
Ох, парень, оттого, что их и так бездна огненная ждёт! вздохнул Овсей и ещё раз перекрестился. Работай давай, а то засядем здесь до ночи.
Выкопав узкий глубокий кольцевой ров такой величины, чтобы внутрь поместился гроб, принялись ставить ограду. Когда кольцо почти замкнулось, внесли внутрь Меркушкин гроб, поставили наземь, ещё раз все дружно перекрестились. Лица у мужиков были грустные Меркушку в Сумежье любили, и жаль было оставлять его не на кладбище, с родными дедами, а тут, в чаще, со зверями и лесовыми бесами.
Воята тем временем ещё обошёл лощину, вглядываясь в старые загородки разной степени целости. Кое-где в щелях между брёвнами видны были кости надо думать, звери пытались вытащить. Два-три раза споткнулся о старые горшки, битые и целые, может, оставшиеся ещё от поганских времён.
Прохаживаясь, Воята присмотрел местечко две большие ели на краю лощины, под ними довольно крепкий ствол ещё одной ели, вывернутой сильным ветром. Приладив несколько жердей, он нарубил лапника и соорудил шалаш с кровлей в несколько слоёв. Натаскал при помощи Несдича целую гору сухих еловых сучьев, а Ильян научил его, как сделать из длинных брёвен костёр, чтобы горел всю ночь. Им, ловцам, проводившим осенью и зимой в лесу по несколько дней, это было привычно, но Воята этим хитростям не обучался.
Эх, пережить бы тебе эту ночь, я бы тебя на лов зимой брал, вздохнул Ильян. На медведя бы сходили. Ты парень здоровый да храбрый. С Меркушкой мы, бывало
Он вздохнул и замолчал.
И как тебе не страшно! Несдич оглянулся на покосившиеся загородки, стоявшие от шалаша в десяти шагах. А ну как полезут
У меня на них есть кое-что. Воята кивнул на короб, где лежало Евангелие. «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия»[17]
Ну, ты человек книжный, уважительно сказал Ильян. Может, оно и так. А только я не стал бы, даже разумей грамоте
Не в грамоте тут дело, тихо сказал Воята. Хотя молитвы надо знать. Дело-то в вере. Если знаешь: есть Бог на небе, и сила его всякую нечистую силу превосходит многократно. И чего бояться, если Бог со мной? Апостол Павел писал римлянам: аще Бог по нас, кто на ны?
Ну а всё-таки с сомнением сказал Несдич. Вдруг он не доглядит? У него дел-то
Увидишь! Воята улыбнулся.
Божью силу он чувствовал за собою, будто каменную стену. Кому же её знать, как не ему? Не зря его с раннего отрочества учили книгам и молитвам. Отец его Богу служит, и дед Василий служил. Вспоминалась новгородская София, то чувство, будто от тёплой земли под самый купол поднимается мощный поток невидимого ласкового ветра, поднимая за собою и дух человеческий через купол прямо в руки к Богу. Строки Священного Писания даже самые простые, они открывали двери в огромный мир, где жил дух и разум бесчисленного множества хороших людей.
Здесь, в лесу, казалось бы, далеко было до тёплого духа Святой Софии, блеска её свечей, облаков ароматных курений, напевного голоса иереев и хора. Но, думая о ней, Воята ощущал её внутри себя.
Но вот мужики вколотили последние колья, и гроб с телом Меркушки оказался за сплошной стеной без окон, без дверей.
Может, передумаешь? собираясь уходить, обратился к Вояте Арсентий. Чего тебе-то пропадать, ты ж парень вон какой молодой
Сам упырём станешь, буркнул Хотила.
Бог не выдаст. Ступайте, крещёные!
Мужики ушли, Воята остался один в логу. Пока не стемнело, он ещё пособирал хвороста на долгую ночь, потом пожевал хлеба, прихваченного из дому. Прилёг на груду лапника, издали разглядывая загородки, старые и новые. Ничего в них не было страшного. Ну, подумаешь, кучи полугнилых кольев, позеленевших от лишайника, засыпанных палым листом, хвоей, прочим лесным мусором. Неужели во мраке ночи они зашевелятся и полезет оттуда всякая зубастая дрянь?
«Старушка там есть одна, рассказывала ему вчера баба Параскева. По виду ничего так, бабка как бабка. В лесу людям встречается, в белое одета. Улыбается ласково. Манит за собой, подмигивает. И не хочешь, а пойдёшь за нею. В самую топь заведёт да и сгинет. Мало кто домой потом целым добрался, а сколько сгинуло, что и рассказать не могут, один Бог весть».
Неужели что-то такое
Воята поднял глаза и чуть не подпрыгнул в трёх шагах от его шалаша стояла старушка. Низенькая, как дитя, согнутая в плечах, так что голова её торчала вперёд и ей приходилось выгибать шею, чтобы смотреть прямо. Её маленькое, морщинистое личико улыбалось Вояте беззубым ртом, маленькие глазки приветливо светились синевато-зелёным огоньком. Тощая, угловатая, словно сплетённая из корней, старушка напоминала не столько человека, сколько нечто выросшее из почвы.
В лесу было тихо ветер улёгся, птицы в эту пору не поют. Где-то далеко глухо шумели вершины, а в логу стояла тишина неподвижного воздуха. Старушка появилась без малейшего звука, и от этого ещё труднее было поверить своим глазам.
Резко выпрямившись, Воята сел и схватился за короб, где лежало Евангелие. Пробило холодом. Ещё даже не ночь. И не вечер. Стоит хмурый день поздней осени, солнца не видно, но пока светло. Мужики ушли совсем недавно. Если закричать могут ещё услышать. И вот нечисть уже здесь он и не заметил, откуда взялась. Самая нетерпеливая вылезла первой. Права была баба Параскева не слишком ли он на себя полагается? И посильнее его люди не совладали
Приветливо кивая, старушка поманила его рукой. Возник порыв встать и пойти к ней. Казалось так надо.
Чур меня! невольно вырвалось у Вояты.
Не чурайся, а молитву твори! сказал над ухом тонкий девичий голосок. «Господи Боже, великий царь безначальный, пошли рабу твоему Гавриилу архистратига Михаила, хранителя от врагов видимых и невидимых»
Господи Боже безотчётно начал Воята, встав на ноги и сжимая в руке нож.
Пока он читал молитву, старушка пятилась. Улыбка сошла с морщинистого личика, в глазах загорелся злобный огонёк. Каждое слово отодвигало её на шаг; вот она коснулась одной из новых оград из кольев, что ещё стояла прямо, и спряталась.
Воята перевёл дух. Опомнился и огляделся.
Ты где? М-марьица?
Я здесь, отозвался голос.
Ты теперь всегда за мной ходить будешь?
Так мне велено. Я теперь хранитель твой. Давай, не жди, а сотвори круг обережный, потом будешь думать.
Ладно, учить-то! огрызнулся Воята. Вчера родилась, а уже учить
И не стыдно тебе! обиженно отозвался голос. И так мне Бог судил всего ничего пожить, на белый свет не дал поглядеть, ноженьками резвыми по земле походить
Воята отмерил три шага и стал чертить по земле веретеном, которое ему для этой цели вручила баба Параскева, обводя кругом свой шалаш.
А ты следи, не вылезет ли ещё кто! велел он, прервав жалобы Марьицы.
Очертив круг, Воята вынул Евангелие, положил короб у выхода из шалаша, расстелил на нём рушник, на рушник положил книгу. Видел он его каждый день у Власия на трапезе[18] в алтаре, но только теперь смог рассмотреть как следует. Книга была обычного вида в потемневшем кожаном переплёте, с бронзовыми застёжками. Ни золота, ни самоцветов, хотя видно, что весьма старая.
Перекрестившись, Воята осторожно поднял верхнюю крышку. Пергамент почти побурел, на нём темнели пятна, особенно у краёв листа. Было хорошо видно, что книга служила многим поколениям иереев: края каждой страницы были обтрёпаны и оборваны, так что поля почти исчезли, будто растаяли под десятками пальцев. Так и виделись бесчисленные руки, что листали эту книгу зимой и летом, утром и вечером многие-многие годы. Бурые и красные чернила выцвели, золото заглавных букв потускнело, везде виднелись пятна от счищенных капель воска, но древний вид ветхой книги только усиливал исходящее от неё чувство святости и силы. Потемневшие листы, где ни один не сохранил ровной стороны, дышали духовными усилиями постичь Господню истину, надеждой и упованием. Этой книгой владел старец Панфирий, её он читал у себя в пещере, а два медведя сидели перед ним на земле и слушали так рассказывает баба Параскева. Пещера Панфириева была где-то в склоне близ Дивного озера, а медведи охраняли старца и служили ему.
В конце был приплетён Месяцеслов, написанный другой рукой, и, судя по всему, уже где-то на Руси и явно позже самого Евангелия. Воята перелистал и его. Невольно улыбался, вспоминая слеповатого отца Ерона. «Свв. мучч. Феодоры девицы и Дидима воина» глянь отец Ерон на эту строку, нарёк бы какую девицу Дидимой. А что, имечко было бы не хуже других. День св. мученика Астия, что при Трояне обмазан мёдом был и распят День св. священномуч. Маркелла, папы римского, и с ним Сисиния и Кириака диаконов, Апрониана комментарисия, Папия и Мавра воинов, Смарагда, Ларгия, Сатурнина и Крискентиана, св. жен Прискиллы и Лукины, и св. мученицы Артемии царевны» Святого Сисиния Воята помнил по «Сисиниевой молитве», которой бабка в детстве лечила их с братом от любого недуга: «Святой Сисиний и Сихаил сидяше на горах Синайских, смотряше на море, и бе шум с небес велика и страшна, и види ангела летяща с небес, наруци[19] имуще ледяные, а в руке держаща оружье пламене. Абие возмутися море, изиидоша семь жен простовласых, окаяннии видением» Воята попытался припомнить, кто такой комментарисий, но не смог. В этот день и не только слеповатый отец Ерон запутался бы в святых мучениках мужеска и женска пола, правда, дальше имени Крискентиана прошёл бы только очень зоркий
Воята пролистал месяц иунь до самого конца, до дня «Свв. славных и всехвальных и верховных Апостол Петра и Павла», и тут глаз притянула некая надпись на полях, явно внесённая в книгу позже её создания. На высоту всего листа по полям шёл столбец букв, более мелких, сделанных чёрными чернилами, плотно стиснутых на узкой свободной полосе. С одного взгляда было видно, что надпись целиком не прочесть: часть букв исчезла вместе с оторванными кусочками на краю листа.
Да можно ли это прочесть? Воята вгляделся, с трудом разбирая буквы одну за другой. В иных местах он не мог различить, «веди» перед ним или «глаголь», «иже» или «наш»: рука писавшего была нетвёрда и порой ошибалась, буквы теснились, налезая одна на другую.
вне
прииде
ульян
велика
нафпятни
малу
изыде
свет
прев
лик
сниде
вели
звезд
светл
ибу
стоя
вверх
озера
Некоторое время Воята разглядывал загадочный столбец. Уверен он был только в словах «Ульян» или «Ульяна» и «лик». Чьё-то имя могло означать поминание. Какой-то неведомый ему Ульян или Ульяна умерли близ дня апостолов Петра и Павла, и кто-то, имевший доступ к Евангелию, записал эту дату? Это объясняет загадочное слово «нафпятни» титла над буквой «фита» не было, а может, стёрся, но Воята привык к таким сочетаниям и догадался, что здесь «фита» обозначает цифру 9. Девятого иуня, в пятницу, умерла та Ульяния? Скорее иуля, раз уж запись помещена ближе к началу этого месяца. Видно, сделавший запись был её отцом или мужем и очень её любил раз именует лик её подобным звезде светлой что-то вроде того. Что-то дописать в Месяцеслов мог разве что какой-то из прежних иереев, больше никто к нему не смеет касаться. Грамоте разумел! Можно спросить у бабы Параскевы, у кого из прежних власьевских попов была жена или дочь по имени Ульяна, она-то всех помнит