Где-то он недавно слышал имя Ульян А, так звали деда Еленки, на чьем дворе она теперь живёт. Тогда всё просто: или отец Македон, или отец Касьян могли записать сюда поминание по родичу. Когда он умер, тот Ульян раньше Македона или позже?
Воята разогнулся и потёр пальцами утомлённые глаза. А ведь у Панфирия были и другие книги, где они? Может, оттого и нечисть в Великославльской волости так разгулялась, что святые книги все запропали куда-то. Если бы их вернуть Но озеро! Целое озеро, полное бесов! Сердце обрывалось, внутри проходил холодок. Кому под силу с таким справиться? Разве что самому архиепископу Мартирию. Вояте представилось, как архиепископ стоит в лодке посреди озера и читает молитвы, изгоняя бесов Нет, не в лодке, а то озеро провалится вместе с ним Или тогда лодка с владыкой останется, вися на воздухе, и без воды доплывёт до берега?
Что, боязно? спросил тонкий голосок, и в нём слышалось отстранённое любопытство: Марьица знала, что ей-то бояться уже нечего. Говорили тебе люди: посмотрел бы да и домой.
«Вот страх сказал вчера отец Касьян. Нет нигде больше такого страха»
Н-нет, задумчиво, прислушиваясь к себе, ответил Воята. Не боязно мне.
Даже понимая, во что ввязался, Воята скорее осознавал опасность, чем чувствовал. Страха не было, был вызов и боевой раж, как, случалось, на волховском мосту, когда Софийская сторона выходила биться против Торговой стороны. Да и унылый, но мирный вид лощины не особенно-то пугал.
Не задорный ли бес его сюда приволок? Но он ведь не из тщеславия явился в Лихой лог заглядывая себе в душу, Воята мог сказать это с чистой совестью. Душа возмущается от мысли, что столько лет бесы губят крещёных людей и ничего с этим нельзя поделать. Он бы себя счёл малодушным отступником, если бы не попытался, как пытался сам отец Касьян и другие. Остальное в руке Господа он поддержит на бурных волнах
вспоминал Воята стихи, которые будто рука самого Господа начертала на стене Софии Новгородской, обращая призыв ко всякой душе, не лишённой зрения.
Пока есть вера страха нет.
* * *
В лесу стояла тишина, неподвижная и прозрачная, как вода в лесной яме. Лишь начинало темнеть, остро пахло влажной осенней прелью, ели стояли спокойно, замшелые загородки погребений по виду не таили в себе ничего особенного. Тишина не угнетала и не пугала она растворяла в себе. Казалось, посиди так ещё немного и вовсе не сможешь больше шевельнуть языком, станешь безгласен, как эти пни. И нигде, на многие вёрсты вокруг, не ощущалось присутствия ничего живого.
Марьица! окликнул Воята. Ты здесь?
Тута я, ответил тонкий голосок, в котором невыразимым образом смешался намёк на недавнюю обиду и истинно ангельское смирение и незлобивость.
Расскажи, как тебе там поживается? Какой у вас, у ангелов, уклад? Кто среди вас старший будет?
Ангелов нас превеликое множество, с важностью начала рассказывать Марьица, гордая, что попала в столь могучее воинство, хоть сама, в представлении Вояты, среди прочих ангелов была что букашечка малая, глазом едва различимая. У всего на свете, у большого и у малого, свой ангел есть. Есть свой ангел у грома небесного, у инея, у града, у зимы и лета, у весны и осени, у вечера, дня и ночи. Ко всему, что видит глаз и что не видит, свои ангелы Господом приставлены.
А солнце? с живым любопытством спрашивал Воята, радуясь возможности заглянуть на небо хотя бы чужими глазами. Ты его видела? У него тоже свой ангел есть?
Видела я и солнце не без мечтательности ответила Марьица.
Воята мельком вспомнил тот бугорок холодной земли, забросанный вянущими ветками, под которым он её нашёл; ничего не успев повидать в своей краткой земной жизни, Марьица из младенца сразу сделалась ангелом и теперь свободно наблюдает такое, чего не видели на земле самые древние старцы.
Видела я колесницу из огня, а влекут её кони крылаты, и сорок ангелов им помогают, восторженно рассказывала Марьица. На той колеснице едет муж он и есть солнце, а на нём венец светлый. Как ангелы тот венец с него снимут свет угаснет под небом, на земле ночь наступит.
А Луна?
И Луну я видела жена в одеждах белых, сияющих, сидит на своей колеснице, а влекут её два белых вола, и тоже ангелы по бокам
«А с неё, что ли, ангелы те одежды снимают, когда утро наступает?» хотел спросить Воята, но не стал высказывать вслух такие вольные мысли. Однако образ обнажённой лунной жены, приятно полной, всё же успел мелькнуть в его воображении, и Марьица умолкла. Подсмотрела, надо думать.
Ну, ты где? окликнул её Воята. Марьица? Ещё что-то видела любопытное?
И та Луна, не без ехидства начала снова Марьица, прежде всегда была полна и прекрасна. Когда согрешил Адам, зарыдал весь мир небо и земля, деревья и травы, и только Луна одна веселилась. Тогда разгневался Господь и повелел ей то расти, то убывать, то молодеть, то стариться, и только три ночи в месяц быть в полной красе.
«Жаль», подумал Воята, уже не в силах отделаться от образа Луны прекрасной белой женщины с серебряными волосами.
Слушая Марьицу и раздумывая обо всех этих чудесах, Воята не замечал, как темнеет, и вдруг обнаружил, что свет костра окружён плотной стеной тьмы. Стряхнув мечтания о небесных красотах, Воята сел прямо и внимательно огляделся. Пора было возвращаться в явь. Взошла луна, повисла над верхушками елей почти полная, чуть подтаявшая с одного боку, будто какой-то хитрый волчок откусил кусочек. Отсюда, из лога, она казалась ещё более далёкой.
Поблизости раздался стон. Воята резко оглянулся, но поначалу ничего не увидел. Потом заметил, как в темноте, в нескольких шагах от него, что-то шевелится у самой земли. Он подошёл ближе, вгляделся, держа перед собой горящий сук из костра.
На земле обнаружился кусок белой ткани, вроде рваного полотенца, усеянный тёмными пятнами. Полотенце дёргалось, напоминая змею с повреждённым хребтом, которая хочет, но не может ползти.
В изумлении Воята сделал ещё полшага к странному полотенцу и тут оно бросилось на него. Исчезли судорожные бесполезные движения рваное полотно метнулось в лицо, ударило мокрым, холодным, липким краем, окутало мерзкой вонью застоявшейся крови, обвилось вокруг шеи и принялось душить.
Отшатнувшись назад, Воята обеими руками вцепился в мерзкую тварь, силясь оторвать от себя. Затрещали нитки, но ладони скользили по влажному, полугнилому полотну, в котором откуда-то была силища живого то есть совсем неживого существа.
«Отче наш!» как призыв о помощи, мелькнуло в мыслях, но всё дальнейшее из памяти выскочило. Пыхтя дышать под воняющим старой кровью полотном было почти невозможно, напрягая все силы, Воята дёргал его, борясь за каждый глоток воздуха.
Испуганный, взволнованный девичий голос принялся читать «Отче наш» один раз, другой, третий. По мере чтения силы мерзкого полотна ослабевали; наконец Воята сорвал его с шеи и с размаху швырнул в костёр.
Раздался истошный вопль ни одно живое существо, даже брошенное в огонь, так кричать не может. Вопль был глухой и притом пронзительный, утробный, рокочущий, булькающий, будто кто-то захлёбывался в болоте, а над ним лопались пузыри. Зажав руками уши, Воята наклонился и на миг будто потерял сознание.
Очнулся, когда всё стихло. В костре догорало полотно по нему бегало сине-зелёное пламя, прожигая новые дыры.
Когда синий огонь угас, Воята выпрямился, стараясь отдышаться. Несмотря на холод осенней ночи, он был весь в поту. Руки, лицо, шея, одежда всё воняло протухшей кровью. Воята потёр ладони о влажный мох. Взял кусок мха, перемешанного с хвоей, старательно вытер лицо и шею. Стало полегче.
Зачем же ты из круга вышел! упрекнул его дрожащий от испуга девичий голос. Пока ты в кругу они тебя не достанут. А как вышел едва не пропал!
Спасибо тебе, Марьица. Воята перевёл дух и опомнился. Что помогла.
Я-то помогла. А ты сам-то думай, обиженно ответила Марьица. Я девчоночка маленькая, куда мне такую жуть видеть!
Отдышавшись, Воята подложил сучьев в костёр. Охватила дрожь: очень хорошо помнилось прикосновение к коже холодного, липкого, вонючего полотна. Вот он дурак-то сам из круга вышел! Если бы не Марьица, мог бы сгинуть, и Евангелие не помогло бы. Пришёл бы завтра поутру Радша со своим кулем а вот и косточки
Охватив сухие еловые сучья, пламя вскинулось, круг света стал шире. И Воята вздрогнул от неожиданности: он снова был не один. В пяти шагах от него стоял тот самый упырь, что лез в оконце Меркушкиной избы. Приближался маленькими, еле различимыми шажками огромный, не уступающий матёрому медведю, вставшему на дыбы. В душе Вояты толкнулся страх упырь был выше и крупнее его, а между ними лишь невидимая черта и сила слова Божьего.
На всякий случай Воята попятился внутрь круга, подальше под хвойную кровлю шалаша. Нет уж, больше он такой глупости не сделает, из-за черты не выйдет.
Упырь не сводил с него взгляда. На распухшем, болезненно-красном лице отражалось предвкушение, он облизывался длинным языком, доставая чуть ли не до глаз, словно пёс.
Читай! шепнула Марьица.
М-м-м Отче наш начал Воята несколько заплетающимся языком.
«Живый в помощи Вышняго» читай!
Воята послушно начал, но застрял на первых трёх словах, и Марьице пришлось ему подсказывать. В свете огня морда упыря казалась ещё более мерзкой. Под этим жадным взглядом Воята себя самого ощущал каким-то легковесным, как тень, прозрачным. Вот-вот эти длинные руки с узловатыми пальцами, из которых каждый жил своей жизнью, будто красный толстый червь, протянутся к нему, удлиняясь на глазах, вопьются в горло Воята не мог отогнать это мысленное зрелище, и слова псалма ускользали из памяти.
«На аспида и василиска наступиша, и попереши льва и змия» подсказывала Марьица дрожащим, явно испуганным голосом, и голос Вояты повторявший за нею, звучал ненамного твёрже.
«Аспид и василиск» не остался глух к словам псалма. По мере того как Воята и Марьица читали, упырь всё больше проявлял беспокойство и нетерпение; он оперся в невидимую стену и теперь бился об неё всем раздутым телом, царапал незримую преграду. Трудно было верить, что она выдержит; Воята всем существом ощущал, что только произносимые им слова укрепляют эту стену. Замолчи он она рухнет.
Давай, Марьица, подсказывай! воскликнул он, а сам принялся снова за «Отче наш», лишь бы не молчать. Другой псалом давай!
Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся?[20] снова начала Марьица. Господь защититель живота моего, от кого устрашуся?
При этих словах упырь сморщился, красная морда его наполнилась яростью. Он отошёл на несколько шагов, а потом резко бросил тушу вперёд, надеясь пробить стену с разгона. Воята дрогнул и отшатнулся, чуть не упал, на миг потерял упыря из вида. Его пронзил, как ледяное копье, ужас: а вдруг у того получилось? Вдруг он возникнет сейчас вот тут, вплотную?
Мигом Воята ощутил, как беспредельна ночная тьма, как огромен и безмолвен лес, как далеко отсюда до человеческого жилья. Да и жильё не очень-то помогло бы: сам видел, как этот гад ломился в избу прямо в самом Сумежье.
Читай! в ужасе взвизгнула Марьица.
Воята снова шагнул вперёд, торопясь увидеть, насколько упырь далеко. Тот оставался за чертой, но припал к ней всей тушей и яростно щёлкал зубами. Воята слышал это щёлканье и с трудом отгонял ощущение, как эти зубы впиваются в горло.
Эх, какое бы оружие! Копье-рогатину, с какой ходят на охоту. Попадись ему сейчас в руки, так бы и пырнул толстое брюхо упыря, полное крови!
Читай, дубина! опять закричала Марьица.
Но Воята не мог собраться с мыслями. Мельком вспомнился рассказ отца Касьяна: и он ходил сюда отчитывать упырей, и его предшественник, отец Ерон. Они тоже видели всё это. Они так же от страха забывали давно затверженные молитвы, и страх толкал их бежать отсюда куда угодно, лишь бы подальше, лишь бы на несколько мгновений увеличить расстояние между собой и упырём
Бежать нельзя, надо что-то делать. Но растерянность была словно пропасть, куда Воята неудержимо соскальзывал по крутому обрыву, и не мог зацепиться ни за одну стоящую мысль.
Услыши, Господи, глас мой, имже воззвах: помилуй мя и услыши мя, заговорил рядом чей-то новый голос.
Воята, даже не думая, что это, ухватился за подсказку, как утопающий за верёвку, и горячо заговорил:
Помилуй мя и услыши мя
Тебе рече сердце мое, Господа взыщу
Тебе рече сердце мое, Господа взыщу
Тебе рече сердце мое, Господа взыщу оживившись, радостно подхватила Марьица.
Втроем Воята и два бесплотных голоса у него над головой, они дочли псалом до конца.
Потерпи Господа, мужайся и да крепися сердце твое, и потерпи Господа![21]
Даже красиво, успел мысленно отметить Воята его молодой голос, другой мужской потише и поглуше, и звонкий голос девчонки, полный ликования.
Едва прозвучали последние слова, как с упырём случилось нечто. Он присел, выпучил глаза, разинул пасть, раскинул руки. Глаза его погасли, морда почернела. Он вдруг разом стал вдвое толще а затем лопнул. Волна чёрной крови ударила в невидимую стену и сползла по ней наземь.
Вскипела вонь, будто рядом вылили бочку протухшей крови да так оно и было. И осталось только чёрное, влажно блестящее огромное пятно в трёх шагах перед костром.
Вот так комар, пёс его в душу почти беззвучно прошептал Воята, не веря, что гада избыли.
Но тут же глаз уловил в стороне новое движение. Он повернул голову к нему приближался второй упырь, тот, кого он застал уже в избе Меркушки. Он шёл крадучись, по-прежнему маленького роста, но выглядел ещё хуже. Тёмные мешки под огромными глазами навыкате стали ещё больше, вместо носа теперь зиял чёрный провал, брови исчезли, зато рот, огромный, красный и влажный, был открыт, и из него стекала кровь. Казалось, упырь переполнен ею, она не вмещается в его тщедушное тельце и вытекает, как из налитого через край кувшина. Кровь лилась изо рта на горло и грудь упыря, прокладывала красно-чёрную дорожку по его белой погребальной одежде рубахе и портам.
М-Марьица! окликнул Воята.
Надо читать, но все затверженные с детства псалмы из памяти как ветром сдуло.
Благословлю Господа на всякое время, выну хвала его во устех моих[22] послушно начала Марьица.
В её звонком голоске слышались и страх, и торжество, и гордость она почувствовала себя могучим воином, первым из строя вступающим в бой.
Благословлю Господа громче начал Воята повторять за нею.
А повторяя, думал: видно, то же опустошение памяти случалось и с другими; страх съел из головы всю науку, оставил бегство как единственное средство. И никто не подсказал Как же подсобил ему Господь, послав Марьицу!
Маленький упырь был уже у круга, когда его настигли эти словесные стрелы. Остановившись, он замялся, потом сел наземь, опять вскочил. И вдруг снял с себя голову, размахнулся и швырнул её в Вояту, будто шапку!
Воята отскочил, едва не упав и не обрушив свой довольно хлипкий навес. Марьица завизжала. Упыриная голова ударилась о невидимую стену и упала наземь. Глаза её по-прежнему смотрели на Вояту, зубы щёлкали. И только глухой, печальный мужской голос продолжал читать:
Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь
Многи скорби праведным подхватил Воята, стоя на четвереньках и самому себе напоминая какую-то очень благочестивую овцу, если такие бывают. Он задыхался и никак не мог унять бешеное биение сердца. Хранит Господь вся кости их, ни едина от них сокрушится
Ещё немного такого, подумалось ему, и своих костей не соберёшь. Воята с трудом встал на ноги, опираясь на кучу сушняка. Торопливо подбросил в огонь: угасающий свет прятал он него даже то, что находилось в трёх-четырёх шагах, а, как ни жутки были зрелища упыриных натисков, не видеть ничего было бы ещё хуже.