Мама работала в химической лаборатории, и у меня дома был целый стол, где стояли разные пробирки, колбы, баночки с притертыми крышками, спиртовки. Я часами переливаю растворы из одной пробирки в другую, и то снег в них выпадает, то вдруг раствор становится густым и заворачивается клубочками едкой ржавчины. На полочках стоят заспиртованные раки и ящерицы, которых я отлавливаю летом и, не задумываясь ни на минуту, живодерски лью на них формалин.
Но самым большим моим увлечением был кукольный театр. Оно родилось внезапно: мне в подарок купили детский календарь большую коробку со всякими заготовками, из которых нужно было самим делать игры. Среди прочего там были и картонные заготовки для настольного кукольного театра. Это было настоящее волшебство: сзади устраивалась подсветка, и на маленькой вращающейся на катушке сцене один за другим появлялись крошечные, вырезанные из бумаги и склеенные персонажи сказок. Потом я начала делать кукол из папье-маше. Оказалось, что папье-маше сделать совсем просто: нужно вылепить форму головы из глины, а потом обклеить ее во много слоев небольшими кусочками тонкой бумаги. Когда бумага высыхала, форму распиливали пополам, выбрасывали глину, склеивали половинки и раскрашивали гуашью. Постепенно я научилась шить кукол из ткани. Говорить я умела на разные голоса от имени любого персонажа. Особенно мне удавалась роль Лисы. Когда она выглядывала из окошка и зычно кричала зайцу: «Как выскочу, как выпрыгну, пойдут клочки по заулочкам!» зрители восторженно хлопали. На даче мы, кто был постарше, собирали малышей, усаживали их на стулья и табуретки, протягивали веревку между двумя деревьями, вешали занавес из одеяла и устраивали представление. Мы показывали русские сказки, любимую «Красную Шапочку», «Мальчика-с-пальчик», «Золушку», придумывали сказки сами, на ходу. Родители выдерживали мою буйную фантазию. Мне ни разу ничего не запретили. Я отвинчивала в каких-то целях круглые металлические ручки от шкафа они напоминали мне изящные тарелочки. Вечером, придя с работы, мама, конечно, ругалась, ей приходилось просовывать в образовавшуюся дыру палец, чтобы открыть шкаф. Меня заставляли вернуть ручки на место, я прикручивала их. Но на следующий день они опять отвинчивались.
Я лазала с мальчишками по чердакам, подражая Тимуру и его команде, играла в казаков-разбойников, пыталась провести из своего дома в дом моей подруги веревочный телефон, хотя у обеих были обычные, так жизнь казалась интереснее.
Мы живем на пятом этаже, на последнем, а наверху чердак. Туда ведет лестница в несколько ступенек. На чердаке очень уютно пол покрыт плиткой, потолок почти над самой головой и низкое окно с широким подоконником. Здесь мы любим сидеть и разглядывать карты «противника». Для моих игр больше подходят, конечно, сверстники, чем сверстницы. Я с удовольствием играю в подвижные игры: в них требуются фантазия и смекалка. Прыгать через веревочку с девчонками, играть в мячик или в «классики» мне быстро надоедает. Кроме того, девчонки сплетничают и начинают рассказывать, что они подглядели за своими родителями ночью. Я никогда ничего «подглядеть» не могу. Меня учат:
Ты ночью не спи, все и увидишь!
Я изо всех сил стараюсь не сомкнуть глаз, но они тотчас слипаются, как только я укладываю голову на подушку. Рассказывать мне нечего, но интересно послушать. Дома мама пугает меня всякими мужчинами и рассказывает ужасные истории, что они делают с девочками, поэтому житейской премудрости я набираюсь на улице.
Обычно девочки собираются кучкой, понижают голос до полушепота и, огладываясь по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, начинают:
Мужчина всегда ложится сверху, чтобы дети получились!
А если не ляжет?
Тогда дети не получаются!
А ты откуда знаешь?
Знаю!
А у моего брата, я сама видела, тоже что-то течет
А что?
Не знаю, он сказал, что так должно быть!
Когда дети рождаются, живот совсем и не разрезают!
Откуда же они выходят?
Из женщины там дырка такая специальная есть, откуда дети выходят!
А где эта дырка?
Не знаю
Последнее меня беспокоит больше всего, потому что никакой «специальной» дырки в своем теле я обнаружить не могу. «Наверное, она должна появиться к тому времени, когда я вырасту, размышляю я. Но все-таки где же именно?»
Разговор между тем продолжается.
А я в книжном шкафу у родителей книжку нашла, рассказывает девочка, которая всегда знает больше всех, и там есть рассказ, как одна девушка влюбилась в писателя он был ее соседом и потом родила от него ребенка. И все-все подробно описывается, как она рожала.
И он не был ее мужем?
Нет. Он даже не знал об этом!
А как же он не знал? недоумеваем мы.
Оказывается, мужчина может не знать! авторитетно заявляет девочка.
А что было потом?
Ребенок потом умер, и она написала ему письмо, что это был его ребенок.
Как жалко!
Дашь почитать?..
Для того чтобы родить, должна кровь идти каждый месяц! выкладывает свои знания еще кто-то.
А у тебя уже идет кровь?..
Я жадно ловлю каждое слово и мотаю на ус, чтобы при случае выспросить все подробно у мамы.
Во дворе только одна девочка не участвовала в наших разговорах. Ее звали Лара. Она не приближалась к нам, а всегда стояла в стороне и ждала, когда выйдут из подъезда ее родители, и они вместе куда-то отправлялись. У отца Лары было неприятное жесткое выражение лица. Он ходил в одной и той же черной шляпе с широкими полями, из-под которых торчали жесткие рыжеватые волосы, а мать была маленькая, невзрачно-серенькая, всегда, даже летом, повязана платком и шла, опустив низко голову. Они никогда ни с кем не здоровались и никто ничего о них не знал, даже фамилии. Однажды родители Лары долго не выходили. Лара стояла и безучастно смотрела на нас, а мы бегали рядом и позвали ее играть.
Мне не разрешают, сказала она.
Почему?
У меня папа строгий, рассердится, если увидит, что я с вами разговариваю!
А почему? спросила я. Тебе ведь скучно одной?
Скучно, ответила Лара. Но папа не велит, чтобы я к вам подходила. Он мне ничего не разрешает
Ты живешь на третьем этаже, да?
Да.
А сколько у вас комнат?
Две.
А ты спишь в одной комнате с родителями? вдруг спросил кто-то, вспомнив, очевидно, что мы прервали обсуждение животрепещущих вопросов.
В одной, ответила Лара. И вдруг неожиданно добавила: Папа каждую ночь подходит к моей кровати, сбрасывает одеяло и смотрит.
Каждую ночь? удивилась я.
Да.
Зачем? Он что-нибудь говорит?
Нет, ничего не говорит. Только долго смотрит. Он мне не разрешает спать в трусах. Проверяет.
В эту минуту вышли наконец Ларины родители, и отец очень громко и резко позвал ее. Я думала, что после этого Лара начнет постепенно играть во дворе вместе со всеми нами. Но больше она никогда не бывала одна и выходила из дома только с родителями. Отец всегда шел посередине и крепко держал Лару и ее мать под руки. Скоро они переехали, и я больше ее не видела.
Иногда девчонки, наигравшись в мячик, устраивали отдых и, подпирая стену дома дразнили меня. Обычно начинала моя ближайшая подруга:
Надь, признайся ты ведь еврейка!
Я?! У меня сразу начинает стучать сердце и покрываются потом руки.
Да, конечно, иезуитски спокойно продолжает она. У твоей мамы фамилия оканчивается на «-ин», а так оканчиваются только еврейские фамилии.
Господи! Спасибо ей! Благодаря именно ей я и узнала такое «правило».
Даже если бы моя мама и была еврейка, моя фамилия Лаптева значит, я русская!
Ну и что! По матери ты все равно еврейка! И потом ты черная и у тебя еврейский нос!
Я приходила домой, плакала и просила бабушку пойти в школу и сказать учительнице, чтобы она запретила детям дразнить меня. Я действительно была очень смуглая и нос у меня был длинный, это правда. Но все это происходило от какой-то прабабушки-турчанки, которую привезли, по рассказам мамы, после Крымской войны в Курскую губернию и от которой потом все в роду моего дедушки стали очень темными с иссиня-черными волосами, восточными глазами и длинными, с горбинкой, носами. Мне хотелось доказать детям, что я совсем не еврейка, а доказать, настаивая, невозможно. Не помогали ни Карл Маркс, ни другие авторитеты. Со временем, уже взрослой, не раз сталкиваясь с подобной проблемой когда на тебя смотрели с затаенной неприязнью, словно ты обманщица и что-то такое скрываешь от всех, я спокойно относилась к подобным вещам и говорила:
Нет, я не еврейка. Но думайте, как вам больше нравится.
Это действительно была проблема. Существовал государственный антисемитизм со сколько-то-процентной нормой для евреев при поступлении в основные вузы. Но кроме этого антисемитизм в той или иной степени живет почти в каждом, хотя порой он спрятан очень-очень глубоко. Не раз я слышала от своей матери о тех, кто жил под нами: «Не ходи к ним у них грязно!» И я стала ассоциировать это понятие с национальной принадлежностью. Обе девочки, Бэла и Фира, были замечательные, добрые и смешливые; мы часто играли вместе, но только во дворе. Когда же приходила другая соседка, Рахиль Ананьевна, «прекрасная женщина», то после ее ухода значительно говорилось: «Какие у Рахиль Ананьевны хорошие мальчики Марик и Шурик! Только у евреев бывают такие дети». В доме жил еще один мой приятель Шурик Хусид. Родители не раз подчеркивали: «Вот видишь, что значит еврейский ребенок он всегда хочет быть первым! А ты ворон считаешь!» Много позже я стала делить людей не по национальному признаку, а по наличию интеллекта, воспитанности, образованности и поняла, что национальный признак навешивается именно в случае их отсутствия. И вообще весь мир потом разделился для меня надвое: на мир интеллигентных людей и всех остальных.
Школа, в которой я училась, была самая обыкновенная. Мы жили в то время на окраине Москвы, у Окружной железной дороги. Москва тогда почти вся умещалась в этих границах, и Кунцево, Черемушки, куда вскоре начали переселять людей, очищая бараки, казались необыкновенной далью, Подмосковьем. Почти рядом с нашими домами был колхоз «Смычка», отгороженный от улицы сплошным выкрашенным в зеленый цвет забором, до верха которого было не допрыгнуть, а рядом деревня, с огородами, своими собственными деревянными заборами, домами и колодцами. Это был другой мир, о котором мы ничего не знали и куда не ходили просто он существовал параллельно, и было даже неинтересно, какая жизнь идет там, это была другая жизнь. Но постепенно этот мир стал вливаться в нашу жизнь, «смыкаться». Послевоенная Москва, в которой в моем детстве было еще много частных фотомастерских и пошивочных ателье, выкрашенных в синий цвет дешевых лавочек, чистильщиков обуви курдов, у которых за копейки можно было начистить до блеска даже очень старую обувь, расстраивалась и вбирала в себя всё новые и новые деревни. В нашем классе учились дети из них. Их называли «трудными». Обычно они были не очень опрятными, от них пахло луком, несвежей одеждой и каким-то особым деревенским запахом коровьего молока и навоза. Учились они плохо и часто занимались тем, что «доводили» учительницу. Один раз за какой-то выговор мальчик назвал ее «сука». Мы замерли, а она побледнела и вышла из класса. В конце концов наша учительница не выдержала и стегнула кого-то из них его же собственным ремнем. К счастью, ей ничего не было за рукоприкладство.
Я попала в эту школу со второго класса, когда слили школы девочек и мальчиков. В первом классе я училась в «девчачьей» школе. Переходить в «мальчишечью» было страшновато, но пришлось она была ближе к дому и я могла ходить в нее сама.
В первый же день начались «проблемы»: меня дернули за косички и, когда я обернулась, мальчишка с наглой физиономией, шморгнув носом, в котором застряло изрядное количество соплей, заявил:
Девчонка, я буду тебя за косички дергать!
Ну и дергай! ответила я, храбро тряхнув этими самыми косичками, что, видимо, его охладило. А может быть, его пыл поутих оттого, что у меня появился защитник. На первой же переменке нас построили в пары. Ко мне подошел мальчик, взял меня за руку и сказал:
Я буду с тобой дружить и охранять тебя.
Я ничего не имела против, я даже гордилась тем, что выбрали именно меня и только меня, ни у одной из девочек такого добровольного телохранителя не оказалось. Мой «поклонник» провожал меня домой издали, боясь приближаться, так как очень скоро нас начали дразнить «жених и невеста»; после уроков звонил мне каждый день из телефона-автомата и напрашивался в гости. Мы сидели вдвоем в комнате, стесняясь друг друга, и изредка перебрасывались скупыми фразами. В воскресенье мои родители приглашали его погулять с нами и водили нас в планетарий, или в Третьяковскую галерею, или в Малый зал Консерватории, или просто в парк. Обычно, чтобы никто из одноклассников не подглядел, он ждал нас на остановке или прятался за углом дома и шел слегка позади, пока мы не садились в автобус соблюдал «конспирацию». Родители посмеивались про себя, но относились с пониманием. Продолжалось это года три. Он пугал меня тем, что его отца переводят из Москвы и они скоро уедут жить на Дальний Восток, а я страдала и по вечерам потихоньку плакала в подушку и покрепче прижимала к себе свою любимую куклу.
Школа была четырехэтажная, в старом кирпичной здании, и хранила старые традиции. Нянечки, хотя и ругались и кричали на нас, регулярно натирали паркетные полы в коридорах. Коридоры были светлые и большие. На первом этаже находился директорский кабинет с черным кожаным диваном и огромным письменным столом, с окнами, выходившими в школьный сад. Директора все панически боялись, хотя он был необыкновенно добрый и посматривал на нас с высоты своего огромного роста с едва заменой хитринкой. К нему в кабинет вызывались только в экстраординарных случаях, и это ЧП потом долго обсуждалось. Иногда директор приходил на урок математики, садился за заднюю парту. Мы дрожали, когда отвечали. Учительница тоже волновалась. А директор, улыбаясь, всегда задавал один и тот же вопрос:
Что нужно сделать, чтобы взять пять процентов от такого-то числа? и строго смотрел на нас.
Учителя собирались в учительской этажом выше. Входить туда запрещалось. Нас разбирало любопытство, что там происходит. Это был особый мир, «высший». Я думаю, что учителя в нашей школе были такие, которым могла бы позавидовать сейчас любая московская спецшкола. Мы получили знания, которые я сохранила на всю жизнь. И если до сих пор помню законы Ньютона или химические реакции, если могу нарисовать инфузорию туфельку, прочитать наизусть «Чуден Днепр», этим я обязана школе, так как родителям некогда было заниматься со мной они работали с восьми утра до шести вечера с одним выходным в неделю.
В школе была прекрасная библиотека, которой мы все пользовались; великолепно оборудованный кабинет биологии, весь заросший диковинными растениями, с аквариумом, террариумом, гербариями, человеческим скелетом, таблицами и рисунками. А чего только не было в кабинете химии! На физике мы с интересом разглядывали экспонаты в огромных стенных шкафах. Таинственные шкафы открывались лишь во время лабораторок, и тогда мы могли творить волшебство! Рисование преподавал учитель, которого мы прозвали «Бобик с бантиком» за то, что он всегда носил галстук-бабочку. Но несмотря на такое обидное прозвище, мы его ужасно любили. Звали его Дмитрий Дмитриевич. Это был высокий стройный старик с породистым лицом, и когда он ходил по коридору, то было видно только его он возвышался над всеми и словно плыл среди голов. Обычно в начале урока «Бобик» давал тему, объяснял, что нужно делать, а потом начинал рассказывать. Мы только и ждали этого момента. Он рассказывал о картинах, о художниках необыкновенно артистично. Сцену убийства Иваном Грозным своего сына он изображал в лицах и так умел передать чувства, что мы забывали работать карандашом.
Царь изо всех сил зажимает рану, Дмитрий Дмитриевич прижимает руку к виску, в глазах его мы читаем ужас, хочет остановить кровь, он подается всем корпусом вперед, словно делает огромное усилие, но поздно Он вдруг осознает то, что он убил наследника престола: а кто же будет править страной после него?! Учитель отступает назад, на лице его написана безнадежность. Ведь наследника больше нет! Никого не оставит царь после себя!