Кстати, я перенял от отца любовь к мелодраматическим, сентиментальным кинофильмам, которые мы часто смотрели вместе. Мама не очень разделяла этих наших увлечений, все-таки сказывалось то, что она училась в Гнесинском училище по классу фортепиано. Она любила по вечерам, сидя за бехштейновском роялем, подаренном ее отцом, играть сонаты Бетховена и Шопена, посмеиваясь над нашими увлечениями Клавдией Шульженко или Любовью Орловой. На всю жизнь я, как и мой отец, сохранил интерес и увлечение к фильмам со счастливым концом.
* * *
Не так просто писать сегодня о политических и идеологических пристрастиях отца. Естественно, он учился, формировался и трудился в советскую эпоху. На его отношение к жизни значительное влияние оказала война. Он был призван в армию в 1942 году и был направлен в престижное офицерское училище Верховного Совета (под Москвой), которое окончил в чине лейтенанта. Мы с мамой в то время были уже в эвакуации в Челябинске.
Позднее, уже после войны, отец рассказывал, что девизом офицеров, окончивших училище, были слова: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют». После окончания училища отец был направлен на Ленинградский фронт, где уже вскоре был ранен. После длительного лечения в ленинградском госпитале отец преподавал тактику в офицерском училище в освобожденной Гатчине. Для меня сам этот факт был весьма примечателен, в плане творческих возможностей отца сугубо штатский человек сумел освоить военный предмет до такой степени, что преподавал его офицерам.
Возвращаясь к затронутой теме, отмечу, что отец всегда с большим волнением вспоминал свои военные годы и то, как он и другие участники войны защищали страну, и в этом был их патриотический долг.
Но одновременно уже в послевоенные годы отец испытал на себе (как я уже писал) идеологическое (и не только идеологическое) давление во время кампании по борьбе с космополитизмом, организованной сталинским режимом.
В последующие годы, когда отец уже был одним из руководителей библиотечного дела в стране, он, конечно, вписывался в общую систему советской политики. Он не был диссидентом, но для всех окружавших его людей всегда был образцом глубоко порядочного человека. Отец никогда никого не предавал, не участвовал ни в каких так называемых идеологических проработках, отстаивал принципы добра, справедливости, уважения иных взглядов и мнений.
Люди, работавшие под руководством отца, знали это, ощущая это в своей повседневной жизни. И все это вызывало у них уважение к отцу и желание работать вместе с ним.
Этот гуманизм, доброту и порядочность отец старался внушить и мне с самого молодого возраста.
* * *
Отдельная тема повседневная жизнь нашей семьи. Отец был глубоко домашним человеком, все свободное время любил проводить дома за письменным столом или в мягком удобном кресле. Он был избавлен от всех домашних забот, в том числе и от таких, как сборы перед отъездом куда-либо, коммунальные платежи, ремонт бытовой техники и т.п. всем этим распоряжалась мама, причем это ее не тяготило, а было чем-то само собой разумеющимся.
Отец рассказывал маме и мне обо всех своих делах, он нуждался и в нашем соучастии, и в наших (особенно маминых) советах. Долгое время мы жили в очень плохих условиях, в перенаселенной квартире. Отец все это понимал, видел мамино недовольство, а иногда и ее отчаяние. Но никакая сила не могла заставить его пойти к министру или к какому-нибудь начальнику с просьбой о квартире. И так это продолжалось многие годы, пока не появились кооперативы, и мы смогли построить две квартиры в Измайлово для родителей и для меня на одной лестничной площадке, что в корне изменило нашу жизнь в лучшую сторону.
Я уже писал, что мама очень любила принимать гостей, и папа был этому всегда рад, мы также часто сами ходили в гости, хотя процесс длительных застолий не особенно привлекал отца. Никогда не забываю, как после обильных ужинов у кого-нибудь из гостей, мы возвращались домой, и папа, переодевшись, говорил: «Ну, теперь мы можем, оставшись втроем, с удовольствием поужинать».
Сейчас очень модно всех расспрашивать о том, какое хобби имеет тот или иной человек. Если говорить об этом применительно к отцу, то можно с полной уверенностью ответить, что отца в первую очередь интересовало все то, что было связано с книгами и близкими к ним вещам.
Именно отец был инициатором создания Московского клуба любителей миниатюрной книги. Там собирались истинные почитатели миниатюрных книг, и отец стал подлинным энтузиастом и теоретиком этого клуба. Отец написал несколько статей о роли миниатюрной книги, он сотрудничал не только со специалистами или такими же любителями в других городах России, но и со своими коллегами за рубежом. С ним переписывались коллекционеры из Венгрии, Польши, Франции и других стран.
Он был поистине счастлив, когда ему дарили какую-либо «маленькую» миниатюрную книгу, особенно если это было раритетное издание. У нас дома хранится коллекция, собранная отцом. Тогда таких книг в нашей стране издавалось сравнительно немного, но сейчас это превратилось в подлинную индустрию, и собирать книги и пополнять коллекцию стало трудным делом.
У нас дома есть еще одна удивительная коллекция во время войны, находясь в Ленинграде, отец собирал почтовые ленинградские открытки времен войны, и сейчас я очень ценю это собрание.
Отец собрал и небольшую коллекцию старых советских бумажных денег, выпущенных в нашей стране после революции 1917 года и в 1920-е годы.
Еще одним увлечением отца было собирание марок. И здесь папа был верен себе. Он понимал, что просто собирать любые марки это невозможная и невыполнимая задача.
Поэтому он собирал марки, выпуск и смысл которых были связаны с книгами, с юбилеями писателей и т.п.
И эта коллекция вызывает мое глубокое уважение и почитание отца за его гуманность, приверженность к памятникам культуры.
* * *
Когда я пишу об отце, о его жизни и пристрастиях, то не могу, конечно, не остановиться особо на роли моей матери. Я сам уже много повидал в своей жизни и сейчас ясно понимаю, какое огромное место во всей нашей жизни принадлежало маме Крейне Александровне.
Я уже говорил о неприспособленности отца к решению житейских трудностей, о его ранимости, о том, каким он становился беззащитным, когда сталкивался с подлостью и закулисными интригами. Мама была той скрепой, которая наполняла нашу жизнь смыслом, возможностью и уверенностью преодоления всех трудностей.
У папы в Москве не было родственников, поэтому наша московская жизнь проходила в общении с родными моей мамы. Это были прежде всего ее три родных брата с трудной судьбой. Ее старший брат Абрам Александрович Белкин был хорошо известен в кругах московских филологов. Он читал прекрасные лекции по истории русской литературы XIX века (особенно о Достоевском и Чехове). В трудные годы «борьбы с космополитизмом» его уволили из Московского университета. Он работал потом в театральном институте при МХАТе. Именно у него на квартире, как я уже писал выше, будучи студентом, я познакомился с известным диссидентом Львом Копелевым. Кстати, одним из обвинений против него было как раз то, что он носил «передачи» Копелеву, когда тот был в тюрьме.
Средний брат моей мамы Анатолий Александрович Белкин был специалистом по экономике. Его также уволили из института, где он читал лекции. Именно с ним я был особенно дружен, и для меня было большим ударом, когда он внезапно заболел и рано ушел из жизни.
Младший из братьев Белкиных прошел войну, женился и начал усиленно работать. Но однажды, в 1948 году, возвращаясь из командировки в Подмосковье, он был убит в вагоне пригородного поезда. Эта смерть была страшным потрясением для всей семьи.
В общем, мамины братья были честными интеллигентами. И то, что с ними случилось, несомненно оказывало влияние на мое восприятие жизни. Я помню, что мама стойко переносила трудности, но я видел, что в те годы (конец 1940-х, 1950-е годы) мама с папой часто беседовали, и по обрывкам разговоров я мог понять их скепсис по отношению ко многому, что происходило в стране.
Мама была в курсе всех дел. Она сама всю жизнь работала в библиотеках, поэтому она понимала проблемы, которые волновали отца и всегда тактично давала ему советы или возражала ему. Она в молодости училась в Гнесинском институте (по классу фортепиано) и стимулировала интерес в нашей семье к эстетике и к музыкально-творческим пристрастиям. Я помню, как часто по вечерам мы отдыхали дома, а мама играла на фортепиано любимые ее произведения Шопена и Моцарта. Меня учили играть на пианино, и когда мне было лет 67, мама повела меня к одной из сестер Гнесиных. Я сыграл какие-то гаммы и был очень рад, когда Гнесина сказала маме не мучайте ребенка, у его нет никакого музыкального слуха. На этом закончилось мое музыкальное образование.
Но главным для мамы была наша семья. Теперь я понимаю, каким для «еврейской мамы» был ее единственный сын. Она, конечно, влияла и на мое самоутверждение. Я вспоминаю, как тяжело и с какой экспрессией мама переживала годы, когда в течение многих лет блокировалось мое избрание в члены Академии. Кажется, для нее это был даже больший удар, чем для меня.
Но завершая описание того, что царило в нашей семье, я хотел бы особо подчеркнуть, что интеллектуальная семейная обстановка прививала мне понимание добра и зла, необходимость уважения и готовность к соглашениям и компромиссам, т.е. основные принципы, которым я старался следовать в своей жизни и работе.
Трудные страницы истории
«Мятежный партком»
Одна из самых драматичных страниц жизни Института истории АН СССР идеологические баталии 1960-х годов. Я хорошо помню эти события, так как в них были вовлечены почти все сотрудники института. Крупная немецкая газета назвала то, что происходило в те годы в Институте, «Противостоянием с ЦК». Может, это и было очевидным преувеличением, но на поверхности было реальное столкновение партийного комитета института с высшим начальством в лице отделов Центрального Комитета Коммунистической партии и Московского горкома партии.
Новый партком института, куда вошли ряд известных и молодых историков (В.П. Данилов секретарь парткома, К.Н. Тарновский, Я.С. Драбкин и другие), выступил с программой некоторой демократизации институтской жизни и большей свободы творчества. Среди высказываний были и пожелания смягчения или даже отмены цензуры.
В стране уже явно наблюдался отход от «оттепели» второй половины 1950-х годов и ужесточение идеологического контроля. И в этой ситуации позиция «мятежного парткома» вызвала неприятие со стороны идеологического партийного руководства. Но дело не ограничилось лишь одним недовольством. На партком и на институт в целом начал оказываться жесткий нажим с требованием прекратить «идеологическую ревизию» и отход от принципов марксизма-ленинизма.
Ситуация обострялась тем, что в самом институте было значительное число сотрудников, привычных к нормам и принципам партийной жизни и организации научной деятельности.
В дело вмешались московский горком и работники районного партийного комитета. Я прекрасно помню беспрерывные собрания и дискуссии в институте, проходившие в нервной обстановке, с накалом страстей и разногласий. На одном из таких собраний известный историк А.Я. Аврех потерял сознание прямо в зале заседаний.
Раскол обнаружился и в руководстве института. Директор его в той обстановке пытался защитить «мятежников». В то же время заместители директора солидаризировались с официальной линией партийных органов. Все это создавало условия для дополнительного напряжения в институте.
Несколько членов парткома были сторонниками «нового направления» в изучении истории России в начале XX столетия.
Следует особенно подчеркнуть, что по большому счету все сторонники демократических перемен отнюдь не были диссидентами или противниками социалистической и коммунистической идеологии. Они стремились лишь к смягчению идеологического контроля, к большей самостоятельности ученых в выборе тем для исследования и в их решениях.
Но руководство Отдела науки ЦК во главе с С.П. Трапезниковым было готово пойти на крайние меры. Им «помогали» и западные средства информации, писавшие о конфликте части советских историков с партийным и советским руководством страны.
Я помню, как на самом пике напряженности Трапезников устроил расширенное заседание актива историков, на котором тон задавали сотрудники Института марксизма-ленинизма и других аналогичных учреждений. Из Института истории были приглашены в основном сторонники официальной позиции. Общий тон заседания был необычайно резким. Многие выступающие ссылались именно на публикации на Западе, обвиняя тем самым «ревизионистов» в следовании за западными идеологами.
На этот раз резолюция собрания напоминала последнее предупреждение, она изобиловала формулировками, в которых говорилось об отступлении от принципов марксизма-ленинизма, о ревизионистской идеологии и т.п.
И все же в ЦК не решались на такие предлагаемые меры, как роспуск парткома или на возбуждение персональных дел против наиболее активных его членов. В итоге в ЦК приняли далеко неординарное решение. Институт истории Академии наук был ликвидирован, а вместо него было создано два новых института: Институт отечественной истории и Институт всеобщей истории.
Соответственно, перестал существовать прежний партком, а «мятежные» ревизионисты разделились по разным институтам.
Но история на этом не закончилась. Ряд сотрудников, активно работавших над новыми подходами к методологии, перешли в Институт всеобщей истории, в новый сектор по подготовке многотомного труда «Всемирная история» во главе с талантливым историком М.Я. Гефтером.
Они организовывали интересные творческие конференции, подготавливали научные труды. И теперь уже против этих людей и их изданий был направлен гнев «начальства». Директором института стал (по совместительству) академик-секретарь Отделения истории Е.М. Жуков. Он был большим мастером компромисса, соглашался с мнением вышестоящих инстанций о том, что в деятельности сектора было много недостатков, но одновременно не отдал их на ликвидацию и заклание.
С тех пор прошло уже много лет; для молодого поколения, которому мы рассказываем о тех событиях, они кажутся малозначительными и, откровенно говоря, не слишком интересными. Но я вспоминаю об этом случае, прекрасно понимая, что в той непростой жизни «люди из парткома» и многие десятки им сочувствующих, как правило, прошедших войну, выросли на идеях ХХ съезда и борьбы с культом личности Сталина. Как я их помню, они верили в идеалы социализма, считали, что Сталин и неосталинисты предавали «святое дело» Ленина и его идеалы.
Я пишу об этом еще и потому, что для моей жизни и восприятия, для эволюции моего внутреннего мира это были важные и существенные события. Они помогали мне преодолевать конформизм, укрепляли осознание того, что честность и порядочность, свобода творчества и право на собственное мнение не абстрактные категории, а реальные ценности, вокруг которых сталкиваются разные интересы, в том числе и идеологическое противостояние.