А ещё одно есть? спросил я.
Да, там где-то у бати было.
Неси. Дай вон кому-нибудь тоже.
Это чё за хрень? спросил Тоха.
Пика точёная, ответил я, думая, что это прозвучит ужасно смешно и сможет хоть каким-то образом разрядить обстановку.
«У третьего чисто. Есть двое, но они далеко, приём», прошипела рация полицейского голосом Юриного отца. Это значило, что выходить мы будем через третий запасной выход, находившийся дальше всего от перекрёстка и, стало быть, в противоположной стороне от дороги, ведущей к моему дому.
Понял, ответил полицейский.
Вот, ещё одно, сказал Юра, прибежав с другим копьём, Кому?
Давай, ответил Лёха и взял его, засунув за пояс свой ледоруб.
Так, идём по плану, как договорились. Если путь отрезан там по обстоятельствам. Главное не стоим, поняли? Быстро, быстро, быстро, туда-сюда. Не тупим. Смотрим кругом во все глаза. Чуть кто надвигается сразу сигнал. Если близко бей и не думай. Кто-то один затупит или оторвётся все полягут. Ясно? давал последние инструкции полицейский. В руке он держал пистолет, постукивая по рукояти безымянным пальцем и мизинцем так, словно отбивал ими неслышную барабанную дробь.
Ясно, ответили мы.
Вдруг страх прошёл. Когда я понял, что пути назад нет, и что мы сделаем дело в любом случае, я освободился от всей той гаммы липких чувств, которые до самой последней минуты переполняли меня. Мыслей тоже никаких не было только инстинкты и рефлексы, которые одни теперь могли сослужить добрую службу. Что-то похожее было уже со мной в тот самый момент, когда я плюнул на всё и ломанулся к школе в обречённой на провал попытке добраться до матери.
Всё, пошли! скомандовал полицейский и отворил дверь.
Последующие события уместились в несколько минут, хотя в моменте длились несколько вечностей. Мы, выстроившись дугой, шли вдоль стены торгового центра, разрезая воздух нашими нелепыми копьями. Тоха держал наготове ледоруб, а полицейский пистолет. Они шли чуть впереди, а мы с Лёхой по бокам и немного позади. Оказавшись около дороги, мы оторопели. Наблюдать мертвецов на одном уровне с собой было не то же самое, что смотреть на них с крыши. Они не видели нас. Пока.
Близко к перекрёстку подойти было нельзя: мёртвых там было слишком много. Мы пересекли одну из дорог, и у нас не осталось другого выхода, кроме как свернуть и продолжить двигаться чуть в другом направлении, вдоль многоэтажки, чтобы обогнуть её и зайти в её двор. Из него можно было выбраться в другие дворы, по которым, миновав несколько сотен метров, можно было добраться и до моего дома.
Оказавшись во дворе многоэтажки, на детской площадке мы повстречали троих незнакомцев. В обычное время это могли быть родители, наблюдавшие за катающимися с горки детьми. Или это могли быть какие-нибудь подростки, лениво покачивавшиеся на качелях и думавшие, чем бы им ещё заняться, чтобы не скучать. Это могли бы, в конце концов, быть работяги из той же самой многоэтажки, глубоким вечером решившие перед возвращением к своим семьям хлопнуть тут по паре пива, а потом по домам. Сейчас же это были трое заражённых, бесцельно стоявших возле карусели и смотревших пустыми глазами куда-то перед собой. Неизвестно, сколько они простояли так: день, два, может неделю. Оказавшись здесь, они замерли на месте как вкопанные, подобно высокочувствительным детекторам движения, и ждали, пока какой-нибудь идиот не покажется в их поле зрения и не станет для них долгожданной добычей. И вот, они дождались. И идиотов оказалось аж четверо.
Нам некуда было деться: мы появились прямо перед ними, и не заметить нас они не могли. Это мы поняли сразу, как только увидели их. Один тот, что смотрел прямо на нас встрепенулся, и если бы я не знал наверняка, что они лишены наших обычных человеческих чувств, я бы решил, что этот жалкого вида изголодавшийся мертвец испытал ярчайший, щенячий восторг. Он сорвался с места и бросился к нам, простирая вперёд себя руки так, будто хотел обнять нас и ощутить наше тепло своими охладевшими навек пальцами. Двое остальных вслед за ним повернулись и тоже устремились в нашу сторону.
Твою м на самом деле, полицейский выругался так, что написанное мной не идёт ни в какое сравнение с истиной. Но хоть в этом отношении позвольте мне отойти от натурализма в моём предсмертном повествовании.
Куда?! вместо полноценных предложений мы перешли на общение обрывками фраз. Лёхино «куда» в данном случае означало «куда мы идём теперь и что делаем? принимаем бой или убегаем?»
Бей тех! Первый мой! ответил полицейский, прицелился, и когда простиравший руки мертвец приблизился на расстояние нескольких шагов, выстрелил точно ему в голову. Покойник рухнул на асфальт, и теперь уже однозначно был мёртв. С двумя другими предстояло разобраться нам. Мы с Лёхой ринулись им навстречу, целясь копьями в сторону груди. Это было лучше, чем метить в голову, потому что по голове или шее мы, скорее всего, промахнулись бы. Воткнув же копья в их животы, мы могли удерживать их на расстоянии древка ещё несколько секунд, пока хватило бы сил. Когда моё копьё воткнулось в живот заражённого, я ощутил всю тяжесть его тела и всю ту энергию, которую он вложил в то, чтобы добраться до меня. Древко едва не выскользнуло из моих рук, а обратной своей стороной так сильно и резко упёрлось мне в верхнюю часть бедра, что хрустнул сустав. К счастью, Тоха не растерялся и вовремя подоспел на помощь. Он треснул мертвеца по черепу своим ледорубом и с первого удара лишь порезал его, разодрав ухо и щеку. Потом он замахнулся и ударил ещё раз, и теперь лезвие вошло мертвяку в голову: куда-то чуть позади виска. Заражённый дёрнулся и обмяк, повалившись на землю вместе с моим копьём в своём животе. Я отпустил копьё и выхватил молоток. Раздался выстрел. Второго заражённого полицейский прикончил пулей.
Ох-х-х а-а-а кряхтел Лёха, лежавший на земле. Древко копья так сильно двинуло ему в живот, что он упал и свернулся клубком.
Вставай! сказал полицейский.
Но Лёха не мог встать. Всё, что он мог теперь это лежать здесь и ждать, пока его отбитые внутренности не съест кто-нибудь из той толпы, которая теперь совершенно точно двигалась в нашу сторону с другой стороны многоэтажки, оставляя позади облюбованную ею сутки назад Радугу.
Бери его и назад! сказал он Тохе, Быстро!
В одной руке держа окровавленный ледоруб, Тоха взял Лёху под руку и потащил за собой. Лёха застонал, и его вырвало на собственную грудь. Рюкзак слетел с его плеч и теперь лежал на земле. Я потянулся за ним, но полицейский оборвал меня, сказав:
Бросай! Быстро, туда!
Он указал в ту сторону, откуда мы пришли, и куда ещё могли выйти до того, как туда прибудут мертвецы. Я повиновался, оставил рюкзак и, держа в руке теперь один только молоток, побежал за ним. В Лёхином рюкзаке осталась та самая злосчастная бутылка колы и пачка ментоса, от которых теперь не было никакого толку, потому что весь наш план летел в тартарары.
Мы выбежали на дорогу. Тоха и Лёха волочились следом. Со стороны перекрёстка частью в сторону многоэтажки, а частью прямиком к нам, надвигалась толпа.
Быстрее! Назад, ко входу! кричал полицейский Тохе и Лёхе, которые торопились как могли.
Как только они пересекли проезжую часть и вышли на финишную прямую к стенам торгового центра, полицейский озвучил свой план Б:
Щас я стреляю, и мы быстро дальше по дороге. Потом я стреляю ещё раз, даю тебе пистолет, и ты дворами, через роддом, назад. Я ору чё-нибудь и веду их за собой, сколько смогу, понял? Назад пойдёшь сам.
Понял, ответил я. Рассуждать было некогда. Лучше плана у меня не было, да даже если б и был, некогда было его проговаривать. Удивительно, как полицейский всё ещё сохранил способность что-то там соображать.
Снова раздался выстрел. В ушах снова запищало. На этот раз вся толпа двигалась уже прямиком к нам. Мы бросились бежать мимо остановок, мимо оставленных на обочине машин, мимо аллеи из обрубленных тополей мимо всего того, что вокруг себя мы не замечали. Были только наши ноги, дорога и смерть, несущаяся по пятам.
На следующем перекрёстке мы обернулись и увидели, что нам удалось лишь совсем немного оторваться от преследователей. Тогда полицейский выстрелил в последний раз и отдал пистолет мне.
За домами иди, там пустырь. Возле роддома чуть правее возьми, потом к Радуге. И быстро, быстро, понял?! Всё, пошёл!
И я рванул прочь, оставив за спиной полицейского, кричавшего что-то нечленораздельное так, словно он хотел, чтобы его услышали и на небесах, и под землёй.
Проносясь мимо роддома, я поймал себя на мысли, что именно в этом месте я восемнадцать лет назад появился на свет, и что меньше всего мне хочется здесь же и умереть. Благо, ничто не предвещало этого: вокруг не было теперь уже никого.
Оказавшись у служебного входа, я наплевал на всякую осторожность и стал ломиться в него, стуча что было сил и вопя, чтобы те, кто был внутри, отворили эту злосчастную железную дверь. Внутрь меня впустили быстро, но и за эти ничтожные несколько секунд ожидания я успел отчаяться и решить, будто я уже никогда не окажусь там, в безопасности. Я ввалился в помещение, вход за мной снова закрыли, и прошло ещё долгих полдня прежде, чем я окончательно переварил произошедшее.
Лёхе оказали посильную медицинскую помощь. И хотя диагностировать разрыв внутренних органов или его отсутствие было попросту невозможно, и шанс того, что его травма в конечном итоге окажется смертельной, сводился к соотношению «пятьдесят на пятьдесят», это всё-таки было лучше, чем однозначная обречённость. Те, кто присматривал за ним, сказали, что, если завтра станет хуже, значит плохо дело. Если нет, то всё будет в порядке. И Лёху это вполне устраивало.
Что до Тохи, то он весь оставшийся день ни с кем не разговаривал и провёл его вдали от всех. Как и я. До самого наступления темноты я обмолвился парой слов только с Юрой: сказал ему, что его копья пришлись кстати, что их больше нет, и что, если надо, я сделаю новые. Не помню, что он на это ответил.
Закат я встретил на крыше. Я смотрел вокруг и снова видел чистую, свободную от мертвецов окрестность. Несмотря на отвращение ко всему пережитому, я был горд, что приложил к этому руку. Вглядываясь вдаль в сторону роддома и пустыря за ним, я всё ждал, что вот-вот где-то там, на горизонте, в тени чуть слышно шелестящих деревьев увижу человека в тёмно-синей форменной одежде, возвращающегося назад. Но, увы утром семнадцатого дня, на том далёком перекрёстке, я видел полицейского в последний раз.
На небе уже давно появились звёзды. Эти строки я пишу на подоконнике, в свете половины убывающей Луны, сияющей сегодня особенно ярко. Тяжеловато было описывать наш поход за пределы Радуги, но не столько из-за тусклого освещения, сколько от невозможности теперь вспомнить всё в мельчайших подробностях. Может, что-то я и приврал, что-то додумал, но конечный итог оказался ровно таким, каким я его обозначил. Тогда мы избавились от мертвецов, окруживших торговый центр по нелепому стечению обстоятельств, и, несмотря на пропавшего без вести полицейского, были рады тому, что теперь опасность миновала, и худшее уже позади. Так нам казалось, и это нормально: справившись с препятствием, которое прежде виделось непреодолимым, мы склонны думать, будто бы дальше нас ожидает пожизненная награда в виде беззаботного существования отныне и впредь. Но, глядь стоит только отдышаться, стоит только насладиться сполна результатом своих титанических усилий, и вот уже на горизонте маячит новая вершина: настолько огромная и мрачная, что весь прежний путь представляется теперь только лёгкой разминкой перед чем-то действительно важным. И руки опускаются, и на душе вдруг становится пусто, и кажется, будто всё впустую.
Завтра, как проснусь, продолжу писать. Еды и воды хватит ещё на несколько дней, так что время у меня ещё есть. Думаю, завтра я успею по крайней мере закончить рассказ о последних днях в Радуге и о том, как я снова оказался здесь, в своей квартире. Один.
Запись 5
Двадцать восьмое августа. Тридцать первый день с начала вымирания.
Утро. Проснулся, выпил кофе и перекусил всё как всегда. Без лишних предисловий перейду сразу к рассказу о восемнадцатом дне.
День 18
Пистолет остался со мной. О нём никто и не вспомнил: должно быть, все, кому это могло быть интересно, решили, будто полицейский забрал его с собой в путешествие, из которого так и не вернулся. Жизнь в Радуге стала потихоньку входить в прежнее русло. Разоружать людей никто не стал: в отсутствие полицейского тут попросту не было достаточно авторитетного человека лидера который мог бы это сделать. Да и незачем было: в коллективе, где все более-менее мирно друг с другом сосуществуют, нет острой необходимости беспокоиться о холодном оружии в руках у каждого второго. Если бы люди захотели друг друга покалечить в пылу мелких бытовых конфликтов, они сделали бы это и без ледорубов и топоров. Некоторое напряжение, безусловно, было: оно копилось, и к этому располагала экстремальная обстановка, в которой все мы волею судеб оказались. Но пока это напряжение не грозилось перерасти во что-то опасное.
Юрин отец занял место полицейского в деле контроля за доступом к отделам торгового центра, постановки неотложных задач и распределения смен например, в дозоре на крыше. Туда снова вернулись мы с Тохой, поочерёдно сменяя друг друга на посту. Лёха же отлёживался в кинозале. Ему не стало сильно лучше, но и хуже тоже. У него по-прежнему болел живот, который снаружи теперь представлял собой одну сплошную гематому, но ни повышения температуры, ни бесконтрольной рвоты или судорог у него не наблюдалось, а это косвенно говорило о том, что внутренние органы серьёзно не повреждены. Словом, как потом сказала женщина, следившая за его самочувствием: «Жить будет».
В коридорах торгового центра сложно было уединиться: вокруг постоянно кто-то ходил и что-то делал. Лишь заперевшись в кабинке общественного туалета, я смог, наконец, достать из штанов ствол и Так, нет, звучит двусмысленно. Но забавно: пожалуй, так это предложение и оставлю, не буду ничего зачёркивать. В общем, я вытащил пистолет, который доселе тщательно скрывал под толстовкой, и осмотрел своё новое приобретение. Как и любой, кто хоть раз играл в шутеры, я отлично знал, как вытаскивается магазин, как ставится и снимается предохранитель. Я не смог бы его полностью разобрать и опять собрать, но для базового пользователя имевшихся у меня навыков было достаточно. В магазине оставался один патрон. Ещё один был в стволе и со звоном упал на пол, когда я потянул затвор. Я испугался, что шум привлечёт чьё-нибудь внимание, и на всякий случай выглянул из кабинки, чтобы посмотреть, не зашёл ли кто в уборную после меня. Никого не было. Патрон я поднял и зарядил в магазин. Две пули. Количество смехотворное, если рассматривать пистолет как средство защиты от зомби. Но для того, чтобы припугнуть кого-нибудь или чтобы диктовать свою непреклонную волю пусть и не всему остальному мировому сообществу, но хотя бы паре-тройке каких-нибудь зарвавшихся отморозков, двух патронов хватило бы с избытком. В крайнем случае, всё это дело можно было использовать как источник шума, если снова возникнет такая необходимость.
Вновь спрятав пистолет за пояс джинсов и накрыв его толстовкой, я вышел в коридор. Я шёл по нему и чувствовал себя как-то по-особенному. Пистолет у моего брюха придавал мне ощущение полной защищённости даже неуязвимости. Я поистине ощущал себя хозяином положения: тем, кому никто не указ, и кто сам волен приказывать, если на то будет нужда. Рольставни отделов и супермаркета внизу были по-прежнему опущены и заперты на ключ, но я чувствовал, что для меня они открыты. Что я могу, если захочу, войти куда угодно, и никто мне не помешает. Всего-то кусок металла весом меньше килограмма, а какая власть! Само собой, я не собирался хоть каким-то явным образом показывать её и уж тем более угрожать кому-либо для этого мне попросту не хватило бы духа. Но чувство того, что я могу, если захочу, было бесценным и окрыляло меня. Интересно, так ли ощущали себя в своё время всяческие депутаты и представители административного аппарата, нося в кармане свои удостоверения и прочие бумаги, юридически закреплявшие их полномочия? С оружием за поясом я вдруг начал понимать всех этих субъектов с волшебными мигалками на гражданских автомобилях, про похождения и злоключения которых в интернете было столько роликов.