Между «революционными правами» и «правами человека» («human rights») расположилась еще одна традиция прав, отличавшаяся от каждой из предыдущих настолько, насколько обе отличались друг от друга: имеется в виду традиция гражданских свобод. Тот факт, что политические права гарантировались государственным гражданством, заметным образом повлиял на происхождение этой новой концепции. В то время как подвижники вроде Джона Уилкса, которые выступали за то, чтобы государство не смело покушаться на заветные свободы слова и прессы, были активны уже в XVIII веке друзья Уилкса даже учредили Общество сторонников Билля о правах, чтобы оплатить его долги, институционализация активизма, озабоченного гражданскими свободами, состоялась только в конце XIX столетия, сначала во Франции, а потом, в годы Первой мировой войны, в Британии, Америке и Германии. Основанные в то время постоянные организации, такие как Лига прав человека (Ligue des Droits de lHomme) или Американский союз гражданских свобод (American Civil Liberties Union), действительно отстаивали свободу слова, прессы и ассоциаций, главным образом порицая государство, предавшее эти ценности. Они также помогли разработке новых механизмов сдерживания государственной власти в США, например, посредством конституционного правосудия, выступившие альтернативами ее революционному свержению или радикальному обновлению. Но, подобно правам революционной эпохи, гражданские свободы тоже черпали свой идеологический авторитет и культурные предпосылки из принципа nation-state. Притязания подобных групп коренились не во всеобщем праве, а в приписываемых отдельным нациям глубоких традициях свободолюбия. Все эти гражданские либертарианцы были частью одного и того же феномена, обнаружившегося в разных местах примерно в одно и то же время; причем в своих сантиментах они зачастую оказывались интернационалистами. Но одновременно они оставались вполне верными наследниками революционной трактовки прав, что не позволяло им не только отказаться от риторических апелляций к национальным ценностям, но и выйти в своей деятельности за пределы внутригосударственных форумов иногда включавших, в европейских случаях, имперские пространства66. На протяжении многих лет гражданские либертарианцы в основном всматривались внутрь собственных стран, не замечая страданий внешнего мира. По этой причине им так и не удалось подтолкнуть оформление международных прав человека ни идейно, ни организационно.
Если пуповинная связь между правами и гражданством остается центральной особенностью их истории, то перед нами возникают естественные вопросы: когда и почему права начали вбирать в себя импульсы, выводящие за рамки nation-state как того основополагающего форума, который, собственно, и наделил их исключительными смыслами? Наиболее поразительным из отмечаемых в этой связи факторов оказывается, вероятно, то, что расцвет международных институций, наблюдаемый во второй половине XIX столетия, никак не повлиял на те национальные рамки, в которых права оценивались если они в том или ином конкретном контексте вообще давали о себе знать. Хотя Бентам ввел термин «международный» (international) еще в 1780 году, нарастание интернационализации в форме экономической и регуляторной интеграции наряду с воплощением множества других интернационалистских проектов началось только после революции в коммуникационной и транспортной сфере, развернувшейся с 1850 года. Этот процесс охватывал как низкое, так и высокое от почтовых союзов до совместных операций правоохранительных органов, от знаменитых всемирных выставок, первая из которых датируется 1855 годом, до возрождения Олимпийских игр, состоявшегося в 1896 году. Интернационализация, почти никогда не подразумевавшая полного упразднения национального государства, зачастую просто снабжала его более обширной сценой для самовыражения. Действительно, в конце XIX века становление нового международного пространства шло в тандеме с расцветом все более шовинистических разновидностей национализма, которые после эпохи Мадзини возобладали повсеместно. (Позже появилось даже такое явление, как фашистский интернационализм67.)
Новая международная арена конца XIX века сделала возможным немыслимый ранее международный активизм. С той поры «интернационализм» стал доминирующим вариантом модерного универсализма, допускающим наличие наций, но стремящимся к поддержанию их взаимозависимости. Примерно после 1870 года начали интенсивно возникать международные организации и лиги, часть из которых ставила во главу угла продвижение нового глобального сознания. Начиная с этого времени, ежегодно учреждались одна или две подобные организации; затем, в десятилетия, предшествующие 1914 году, это число выросло до пяти, а в период между мировыми войнами до десяти68. Иногда кажется, что интернационализм мог служить кому угодно от аристократов до бюрократов и от рабочих до адвокатов, но тем не менее никто из них не продвигал идею прав на международный уровень, не говоря уже о попытках обеспечить им надгосударственный правовой статус69. Несмотря на то что чаще всего основанные на правах движения, подобно, например, женскому движению, выливались в международные формы, их интернационализм ограничивался обменом рабочими технологиями и укреплением взаимной поддержки в делах национальной агитации, отнюдь не превращая сам глобальный форум в место творческого или реформистского поиска если не считать борьбы за международный мир.
Международный социализм предоставляет, пожалуй, наиболее заметный повод разобраться в том, почему экспансия интернационализма и взрывной интерес к правам так и не вступили во взаимодействие друг с другом. Хотя артикуляция социальной озабоченности в виде притязаний на те или иные права практиковалась уже давно, этот прием нельзя было считать чем-то неизбежным или хотя бы просто обычным. Начиная с зарождения в начале XIX века организованного социализма как политического проекта, различные движения, входившие в его состав, тяготели в основном к утопическим преобразованиям. Несмотря на весь интерес к правам, проявляемый марксистскими организациями в последующие периоды, сам Карл Маркс был новатором такого отстаивания лучшего мира, в котором права человека представали проблемой, а не решением. Общий скептицизм в отношении прав, обычно сопутствовавший борьбе за рабочее дело, был доведен им до степени полного их отрицания. В статье «К еврейскому вопросу», одном из его ранних текстов, представлена критика современного капиталистического государства как дефектной площадки свободы, на которой абстракция прав якобы подменяет «подлинную» свободу. Подобно другим, более поздним критикам формализма, Маркс нападал как на государство, так и на права, признавая их неразрывную связь друг с другом; и если он апеллировал к глобальному порядку, то сугубо во имя коммунизма, который настаивал на преодолении индивидуальных прав и выходе за их пределы.
Хотя у кого-то может возникнуть искушение изобразить подъем «научного» социализма Маркса как катастрофу, поставившую крест на перспективах основанного на правах либерального социализма, это течение само по себе оказалось весьма хилым конкурентом70. Даже реформистский социализм конца XIX века, который решил играть по правилам парламентской демократии, а не добиваться насильственной революции, мечтал о каких-то долгосрочных утопиях, избавленных от апелляций к правам человека. Карьеры «ревизиониста» Эдуарда Бернштейна в Германии, фабианцев в Великобритании и даже Жана Жореса во Франции последний был выдающимся социалистом, преклонявшимся перед Французской революцией и утверждавшим, как и многие, что она предвосхищала социалистический утопизм, а не основанный на праве интернационализм71, с предельной ясностью иллюстрируют этот тезис. «Le droit du pauvre est un mot creux», гласил гимн рабочего человека, а позднее и коммуниста, многозначительно названный «Интернационалом». «И прав у бедных не найдешь»72. Впрочем, несмотря на то что социализм не отводил правам сколько-нибудь заметного места, он гораздо больше любого другого течения способствовал продвижению интернационализма как политической программы, начиная с учреждения Международного товарищества рабочих (International Workingmens Association) (18641876) и заканчивая созданием Второго интернационала (18891914)73. История интернационализма, зародившегося в конце XIX столетия, в значительной мере не завершена до сих пор. Однако вполне бесспорным представляется то, что даже само слово «интернационализм» (особенно если писать его с заглавной буквы) чаще всего ассоциируется с международным социализмом, а либеральные формы интернационализма например, новое международное право с его сравнительно почтительным отношением к государственному суверенитету, развивались в основном из‐за открытого идеологического противостояния со своим страшным социалистическим соперником74.
Тем не менее даже те социалисты, которые в конце XIX века отстаивали интернационализм наиболее рьяно, не смогли в конечном счете избежать пленения государством и нацией. Это было наглядно доказано в 1914 году, когда европейские социалистические партии поднялись на поддержку войны. Их пример убедительно свидетельствует: для того чтобы космополитизм был осмыслен и определен в русле верховенства и интернационализации прав, все прочие утопии необходимо отодвинуть в сторону. Новейшая история, подобно древней истории с ее разнообразием универсализмов, явила широкий диапазон интернационалистских доктрин; постигшему их кризису было суждено стать условием для становления международных прав человека. Нынешние права человека настолько прочно увязываются с космополитизмом, что он начинает казаться единственно возможной рамкой для их воплощения но в действительности новейшие подходы не имеют ни малейшего отношения к какому-либо древнему наследию. Даже в ходе рождения интернационализма в XIX столетии идея прав человека совсем не просматривалась. И объяснялось это не каким-то интеллектуальным провалом или тайным противодействием; просто ничего подобного нельзя было ожидать в ту долгую эру, пока права человека (rights of man) оставались порождением государства, не реагирующего даже на новые модели межгосударственных взаимоотношений, понемногу внедряемые интернационализацией. Люди, жившие в прошлом, не разделяли наши сегодняшние убеждения и не интересовались нашими нынешними проектами вовсе не потому, что были близорукими или запутавшимися75. Суть заключалась в том, что права человека оказались порождением позднейших и непредвиденных событий, которые ниспровергли все предыдущие установки. И эти события произошли совсем недавно при жизни того поколения, которое предшествовало нашему.
Критикуя то, что он называл «идолом истоков», прославленный историк Марк Блок наилучшим образом изложил суть описанной выше проблемы76. Конечно, было бы заманчиво предполагать, что струйка растаявшего высокогорного снега становится источником широкого разлива реки ниже по течению; но на самом деле полноводный поток зависит от новых источников, вливающихся в реку по пути. Они могут быть невидимыми, внезапно вырываясь из-под земли; они могут появляться и откуда-то еще. История, размышляет Блок, не имеет отношения к отслеживанию антецедентов. Преемственность в ней переплетается с новизной, а устойчивость старых форм по прошествии времени начинает обусловливаться новыми обстоятельствами. Когда же речь заходит о правах человека, растолковывать приходится не вечно текущий поток, а неожиданно возникший вал. Отодвигая в сторону заманчивые мифы, приходится констатировать, что в мире, постоянно преобразующем, причем до неузнаваемости, старые потоки в том числе и прежнюю идею прав, становление новой парадигмы было обусловлено не каким-то былым наследием, а беспрецедентными обстоятельствами и непредвиденными причинами.
Довольно долгое время на протяжении ХX века крепкая связь между правами и nation-state оставалась относительно незыблемой, несмотря на предпринимавшиеся порой попытки разорвать ее. В настоящее время государство и его проекты по понятным причинам воспринимаются с подозрением. Тем не менее в долгосрочной перспективе попытка конституировать права за государственной оградой может оказаться весьма дорогостоящей: ведь в этом случае придется расстаться с инклюзивным пространством сопричастности или принадлежности, которое с давних пор в той или иной форме обеспечивалось конкретными государствами и даже империями. После Второй мировой войны Арендт первой высказала беспокойство о том, что новая концепция «прав человека» по-прежнему не предполагает ничего решительно оригинального и, следовательно, не даст ничего по-настоящему нового иначе говоря, как и за всю предшествующую историю, в абстрактном «человеке вообще» опять не будет «ничего священного»77. Таким образом, если следовать ее убеждению, нынешней идее прав человека нужно решительно порвать с тем, как права понимались раньше, а иначе они останутся бессмысленными или даже контрпродуктивными.
Писания Арендт, кстати, свидетельствуют, что после Второй мировой войны некоторые искренне надеялись поставить права выше nation-state. Беда заключалась в том, что тогдашнее время не благоприятствовало подобным начинаниям: не в последнюю очередь из‐за того, что большая часть мира и в особенности колониальный мир все еще нуждалась в тех самых национальных государствах, чье бездумное соперничество совсем недавно привело европейских изобретателей этой политической формы к полнейшему краху. И хотя само словосочетание «права человека» обрело тогда в английском языке новую жизнь, в 1940‐х годах его час еще не пробил. Когда спустя десятилетия оно все же вошло в массовое сознание, это произошло не через посредничество политического утопизма, который столь долго подогревал модерное стремление к nation-state, но через замещение политики моралью. Таким образом, ключом, открывающим нашему взору непростую историю прав, выступает переход от политики государства к морали земного шара. Именно последняя определяет сегодняшние устремления человечества.
Глава 2
СМЕРТЬ ПРИ РОЖДЕНИИ
Вхождение термина «права человека» в английский язык происходило без особой помпы, даже случайно. Он утверждался в качестве вспомогательной составляющей обнадеживающего видения, которое противопоставлялось порочному и тираническому «новому порядку» Адольфа Гитлера. В пылу битвы и сразу после ее завершения сложилось такое представление о послевоенной коллективной жизни, в котором личные свободы органично сочетались со все шире распространявшимися посулами той или иной разновидности социальной демократии; именно этот проект и вдохновлял на борьбу. Однако права человека лишь изредка ассоциировались с отходом от живучих рамок, задаваемых национальным государством, институтам которого, как предполагалось, в послевоенный период предстояло обеспечивать будущую лучшую жизнь. Впрочем, независимо от того, воспринималась ли идея прав человека как принципиальная основа всех послевоенных обществ или же за ней усматривали стремление преодолеть nation-state, она оставалась почти незаметной в публичном дискурсе, отнюдь не напоминая ту «универсальную валюту», какой она сделалась позже. Интересно, что даже принятие Всеобщей декларации прав человека 1948 года в этом отношении ничего не изменило. Закономерен вопрос: почему так получилось?
В глобальном плане подъем прав человека вытеснил более раннее обещание, касавшееся самоопределения народов и зафиксированное в начале войны в Атлантической хартии 1941 года. Довольно скоро после ее принятия стало понятно, что союзники стремятся к тому, чтобы основные принципы послевоенного мироустройства были бы полностью совместимыми с прежним имперским порядком. При этом даже на их североатлантической родине, не говоря уже о втором эшелоне в лице государств Латинской Америки, Австралии и Океании, новый концепт не слишком приживался. Поначалу, представляясь расплывчатым синонимом некой социальной демократии, понятие прав человека вовсе не касалось по-настоящему насущного вопроса о том, о какой ее разновидности идет речь: о капитализме с элементами социального обеспечения (welfarist capitalism) или же о полноценном социализме. Позже, к 19471948 годам и к началу холодной войны, Западу удалось присвоить лексику прав человека, использовав ее в «крестовом походе» против Советского Союза; в ту пору главными пропагандистами этого языка стали европейские консерваторы. Иначе говоря, не сумев в середине 1940‐х предложить какие-то альтернативные опции, идея прав человека оказалась всего лишь дополнительным оружием в руках одной из сторон, столкнувшихся в холодной войне. Использовавшие этот концепт ни на секунду не связывали его с радикальным разрывом или решительным преодолением той структуры государств, которую создала Организация Объединенных Наций.